К вопросу о современной церковной ситуации
Беседа студентки Свято-Филаретовской школы Елены Наринской с историком церкви Верой Михайловной Ереминой, Троице-Сергиева Лавра
Е. Наринская. Вера Михайловна, в самом начале, если Вам не трудно, расскажите, пожалуйста, о себе…
В.М. Еремина. В данное время я работаю секретарем Троице-Сергиевой Лавры и живу, в основном, там. Мое воцерковление произошло в 1975 г., и уже через полгода я получила благословение заниматься катехизической работой в среде московской интеллигенции — в условиях полугонений — готовить людей интеллигентных, с высшим образованием, занимающихся всяческой научной работой, ко крещению, преодолевая, разумеется, слабую веру, рационализм, какие-то школьные навыки, привычку к наукообразному выражению своих мыслей и т. д. И тут я буквально руководствовалась апостольским словом: Каждый оставайся в том звании, в котором призван
(1 Кор 7: 20). Сама же я получила домашнее филологическое образование, закончила химический факультет Московского университета, затем аспирантуру механико-математического факультета, прошла курс греческого языка на историческом факультете Московского университета, келейно занималась философией с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым и сестрами Гайденко.
Е. Н. Как развивалось Ваше служение?
В. Е. Господь судил так, что в те годы я практически не работала, т. е. у меня громадный перерыв в стаже — 10 лет, которые я посвятила только учебе, так что, видимо, разностороннее образование было нужно как подготовка к церковному служению. Уже в более позднее время, в 1987 г., я открыла одну из первых тогда в Москве школ. Называлась она «Курсы подготовки катехизаторов, преподавателей воскресных школ», тогда как сами воскресные школы были в то время запрещены. А в просторечии эта школа стала называться «Школой Веры Михайловны». Проработала эта школа около полугода, и я отправилась за благословением в Московскую Патриархию. Освящал школу о. Димитрий Дудко, но он очень скоро отказался: само направление показалось ему слишком смелым. В то время ответственным секретарем Управления делами и секретарем Учебного комитета Московской Патриархии был о. Игорь Экономцев — ныне о. Иоанн, председатель Отдела катехизации и духовного образования Московского Патриархата. Получилось так, что я поведала об этой стороне своей деятельности именно ему — человеку, которому как раз надлежало в будущем возглавить духовное образование и, в частности, духовное просвещение мирян. А он, в свою очередь, съездил при первой возможности в Ленинград и взял благословение у тогдашнего митрополита Ленинградского, т. е. нынешнего Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II. Все произошло промыслительно, и рука Божия здесь чувствуется явно во всем.
Е. Н. Расскажите немного о Вашей школе.
В. Е. Школа вот уже подходит к своему десятилетнему рубежу, но она так и осталась в условиях как бы полудомашних. Я занимаюсь у себя дома, ученики и ученицы приезжают ко мне. Обыкновенно я занимаюсь с людьми, которые и после окончания школы не покидают своей основной деятельности. Это, в основном, педагоги, врачи и теперь еще работники приходских советов, т. е. приходских церквей и монастырских подворий. Все эти люди трудятся на своем поприще, совмещая работу с катехизической деятельностью. И врачу, и педагогу, оказывается, нужно достаточно глубоко знать Закон Божий. А что касается нынешнего курса лекций, то он отработан был как раз в моей школе. Сейчас он уже расширен с учетом опыта Огласительного училища и высшей школы о. Георгия Кочеткова. Я почувствовала, что аудитория в вашей школе серьезная, а главное то, что мне для первой беседы дано четыре академических часа. Это значит, что можно все-таки особенно уж не сокращать, не рвать и не комкать материал. Люди, которые здесь собираются, — это люди с горячей верой. Стало быть, они ни зевать, ни уставать особенно не будут.
А вообще моя деятельность в среде московской, и не только московской, интеллигенции началась еще в 1975 г., т. е. продолжается уже более 20 лет. В зависимости от слушателей я как-то меняю и методику, и подход, но так или иначе это всегда одинаково полезно. Может быть, даже полезней мне, чем моим слушателям. Все, конечно, все совершается с молитвой, и я чувствую, что Господь помогает.
Е. Н. Немного о процессе научения в Вашей школе: как это происходит, на сколько времени рассчитан курс?
В. Е. Курс обучения достаточно длинный — 7 лет. Это подходит только тем людям, которых тоже послал Бог. У меня многие уходили, не закончив. Но, оказывается, это как раз и не полезно. Одна из таких учениц поступила в Гефсиманский монастырь на Святой Земле, который в Карловацкой юрисдикции, другой недоучившийся ученик в католики махнул… То есть, друзья мои, лучше уж дойти до конца.
У меня принцип такой, что мои ученики должны проходить не просто курс обучения, а настоящую, внутреннюю школу воцерковления. Ко мне приходят люди, которые в храм ходят уже много лет, более того, люди, которые каждый день сами читают Священное писание, которые читают духовную литературу. Я всегда иду навстречу тому, чего они от меня хотят. В школу многие приходят с середины учебного процесса, т. е. на третий год, на четвертый… Меня, например, попросили вновь пройти Священное писание Ветхого и Нового Завета, особенно Ветхого, потому что оно известно гораздо хуже. И я начала с ними работу, исходя еще как-то и из их личностей. Поэтому я, например, прошла книгу Бытия, а дальше говорю, что книгу Исход и так далее, вплоть до Второзакония, вы уже читать умеете. То есть я даю не столько материал, сколько навык — как работать, как читать Священное писание. Мы сейчас с ними проходим книгу Иова, будем брать каждое занятие по 3–4 главы, не больше, потому что есть тенденция: в книге Иова читать первые две главы и еще последнюю, и получается, что упускается главное. Это только маленький штришок, но он показывает подход.
Мои занятия, все-таки, всегда импровизированны. Даже если я к ним готовлюсь, то иногда явно вижу, что пошла совсем не по подготовленному пути. Видимо, так и нужно. После каждого занятия я заказываю в Лавре молебен обо всех, кто присутствовал. Есть еще у нас дежурный духовник (его назначил собственно наместник Лавры) — архимандрит Георгий (Тертышников), который выступает по «Радонежу». Но это только дежурный, в крайнем случае, в случае какой-то острой необходимости, потому что мои ученики — народ всё церковный, все имеют собственных духовников и никогда в храме не бывают пассивны.
Мы все сейчас свидетели чуда: гонения на Церковь прекратились сами собою. Когда я открывала школу, о. Иоанн (Экономцев) задал мне два вопроса: сколько у меня человек и не беспокоит ли меня милиция. Он не говорил мне, что существует неотмененное законодательство 1929 г., он только спросил: «Откуда Вы такая взялись?» Отчасти это было очень понятно.
Е. Н. Позвольте тогда и мне задать Вам тот же вопрос: «Откуда Вы такая взялись?»
В. Е. Я выросла в семействе, куда, во-первых, советская действительность не допускалась благодаря героическому характеру моей мамы и, во-вторых, мы были все-таки семейство пушкиниста Еремина… Нас раньше «пасли» и не трогали, берегли как престижные единицы. Я привыкла, что страх, который, вообще говоря, нагнетался в тот период времени, мне был совершенно чужд, поэтому было как-то легко, т. е. я себя все время чувствовала в особом, привилегированном, защищенном положении. И это, конечно, исключительно помощь свыше.
А вообще-то в нашей семье существовала молитвенная традиция, корни христианские были всегда. Например, в семье сохранялась традиция молиться за автора военной реформы при Александре II — графа Дмитрия Милютина. Уже не осталось никаких следов — ни армии той давно нет, да и вообще ничего давно нет, а вот память осталась, благословение осталось. То есть, добрые дела пред Господом не пропадают. Это было мне внушено с младенчества. Поэтому, когда для меня начался церковный путь, для родителей, конечно, тут было много страха, много всяческой душевной борьбы, но в конце концов они смирились, и смирились тогда, когда еще не было такой прямой надежды, не было явных таких указаний, что вся обстановка внешняя очень скоро подлежит резким и уже необратимым изменениям.
Е. Н. Были ли у Вас в семье люди, наиболее близкие Вам по духу?
В. Е. Мой дедушка, Павел Ефимович Еремин, был как раз исповедником Христовой веры. До 1927 г. он был бессменным церковным старостой в течение 23 лет. В 1927 г., в начале первой «безбожной пятилетки», он обходил пешком эти самые села своей родины — Самарской губернии и епархии — и собирал подписи, которые, между прочим, давали очень скупо. Затем ему пришлось перенести первый раз узилище четырехлетнее (с 1930 по 1934 гг.), а в 1937 г. получить 10 лет без права переписки. Но он не был расстрелян. В 1947 г. в день Воздвижения Животворящего Креста Господня он скончался в лагере буквально накануне своего освобождения. От него осталось наше родовое предание, что на тогдашней воле было хуже всякого лагеря. Поэтому он, живя там, неуклонно молился об оставшихся. А там каким-то образом его Господь укреплял, хотя на каждом разводе с него срывали крест, и каждую ночь осторожненько он резал себе новый. Так получилось, что русский человек имеет от Бога удивительную способность — не отчаиваться и не унывать. Уныние приходит скорее в интеллигентскую душу. Так вот, они с соседом по нарам поменялись адресами, конечно, наизусть, и дали друг другу слово, кто раньше выйдет, тот должен навестить семью, и вышло, что у соседа по нарам был сын — Герой Советского Союза, а по личному приказу Сталина ближайших родственников таких людей освобождали. В начале 1946 г., он навестил мою бабушку, еще живую. Вот это как раз и есть свидетельство, которое у нас сохранилось.
Е. Н. Как развивалось далее Ваше служение?
В. Е. Так получилось, что мое служение приобрело еще и другой характер: в 1987 г., уже через год после Чернобыля, поставив в известность представителей некоторых чинов из Московской Патриархии, я собрала церковно-общественный комитет (тогда это было еще внове) по возрождению Киево-Печерской Лавры. В то время там еще был музей. Я отправилась в Киев создавать народное мнение в пользу открытия Киево-Печерской Лавры. Я знала, что общественное мнение не есть нечто стихийное, спонтанное, что всегда возможна работа, которая приносит плоды. Через месяц я вернулась в Москву, тогда же собрала церковно-общественный комитет и начала бомбить письмами инстанции — украинские и центральные. А потом уже как председатель или заместитель председателя своего комитета посылала телеграммы — на удивление работницам Центрального телеграфа — в Верховный Совет Украины. Когда я получила первый ответ на свое имя из Совета по делам религий, я поняла, что это победа. Вы знаете, что в июне 1988 г., в год тысячелетия Крещения Руси, в связи с этим празднованием Киево-Печерская Лавра была открыта, т. е. поначалу были открыты только Дальние пещеры. Но я почувствовала тогда же, что моя деятельность на этом участке кончилась, и я распустила свой комитет. Однако через некоторое время собрала уже другой и для другого поприща. Это был тоже церковно-общественный комитет — по открытию Черниговского скита при Троице-Сергиевой Лавре. Это был декабрь, т. е. конец 1988 г., когда в наших монастырях, особенно в традиционных, были сильны чаяния близкого конца света. Теперь уже можно сказать, что разделял их и покойный патриарх Пимен. Так или иначе, но благодаря личному доверию наместника Лавры архимандрита Феогноста было приказано не мешать мне, но и не помогать.
Е. Н. Расскажите, пожалуйста, немного о тех людях, с которыми Вам приходилось общаться в жизни.
В. Е. В этом смысле меня церковно вскармливал Сергиев Посад: я имела близкое знакомство как раз с церковными людьми, прошедшими весь этот страдный путь Русской православной церкви. Теперь большинство из них уже преставилось. Но я-то их застала не только в живых, но и в силе, еще при хорошей памяти, при некотором церковном служении и т. д. Например, в начале 1992 г. скончался протодиакон Сергий Боскин. Это был живой свидетель, знавший митрополита Сергия — местоблюстителя и, особенно, его секретаря — Сергия-Младшего. Это был человек, помнивший живого патриарха Тихона и, главное, помнивший вот этих самых старцев московского ареала. Человек, который тоже был склонен считать, что уже конец и что ничего другого уже не будет. Когда я настаивала и говорила, что Вы сами все увидите, он с какой-то удивительной добротой прислушивался ко мне. А потом, когда уже мое имя стали склонять западные радиостанции (он их все слушал), то он с некоторым веселым недоумением наблюдал за мной и только повторял: «Эка бедовая». Во всяком случае, протодиакон Сергий Боскин был свидетелем возрождения Черниговского скита. Он немедленно поступил туда служить как вдовый протодиакон и привнес туда традиционное скитское богослужение, т. е. как раз ту церковную традицию, в частности, литургическую, живым носителем которой он был. А покойная Екатерина Павловна Васильчикова, схимонахиня Елисавета, которая была духовным чадом иеромонаха Порфирия, келейника старца Варнавы, — преподобного Варнавы Гефсиманского, меня нашла сама, узнав от общих знакомых, что есть человек, который собирает материалы о старце Варнаве. Она позвонила мне и прямо сказала: «Я могу умереть, и тогда все, что я знаю, уйдет со мной. Приезжайте». И конечно, как только явилась возможность, я к ней примчалась, и стала ее другом, другом ее старости. Я не только записала все, что она хотела мне сообщить, я, по мере возможности, восприняла вот это живое предание церковных людей, принадлежавших дворянскому обществу, так называемых «уцелевших», т. е. людей, логикой системы обреченных на уничтожение, но уцелевших, разумеется, по промыслу Божию. Я краешком коснулась московских диссидентских образований. По правде сказать, я была не просто разочарована, но научена на опыте, поняла, что с гордостью сделать ничего в Церкви нельзя, что церковное дело совершается со смирением. Вот только поглядевши на Якунина, тогда еще не лишенного священнического сана, и Виктора Аксючица, я про себя тогда решила: да здравствует Чистый переулок.
Е. Н. Расскажите в таком случае о Вашей деятельности около Чистого переулка.
В. Е. С 1983 г. я трудилась в издательстве Московской Патриархии, а в 1990 г., уже в хлопотах о Черниговском ските, меня пригласили перейти на службу в Троице-Сергиеву Лавру. Мне не сулили никаких преимуществ, ни всякого, так сказать, прохладного житья, а просто сказали — уж видно, такова Божья воля, надо. И я про себя заметила, что если то-то и то-то, значит, действительно Господь так велел. Так оно и вышло. По-настоящему, вся моя деятельность на разных участках церковной нивы не была оставлена Господом. У меня был период большей известности и большей выставленности, были периоды очень прикровенные, когда мне просто было предложено сидеть, «как мышь в норе». Но так или иначе, я всякий раз чувствовала себя при деле. Я с детства была приучена, что интеллигент должен все время иметь дело в руках и чтобы голова всегда была занята, и вообще, что трудиться нужно не покладая рук и не поднимая головы. Этот навык, видимо, во мне и остался.
Е. Н. Одно из Ваших служений — написание житийных, исторических книг. Не могли бы Вы рассказать об этом подробнее?
В. Е. В свое время я писала много. Сейчас, пожалуй, меньше. К этому делу я отношусь с должным пониманием. Для меня было радостью, что мои книжки «Жизнь во славу Божию» (о старце Варнаве) и затем «Гефсиманский скит», написанные в связи с предстоящей канонизацией преподобного Варнавы, успел прочесть незадолго до своей кончины чтимый мною подвижник благочестия архимандрит Софроний (Сахаров). Его я считаю серьезным учителем, т. е. носителем благодатной и истинной православной традиции, свидетелем во Христе. Эту церковную истину Ефрем Сирин выразил бессмертными словами: «Никого прежде конца не ублажай и ни в ком прежде смерти не отчаивайся». Поскольку земной конец его уже прошел, мы имеем право это сказать.
Е. Н. Над чем Вы трудитесь в данный момент?
В. Е. Сейчас мое задание — написать книгу о старце Захарии, последнем старце Троице-Сергиевой Лавры перед ее разгоном, который похоронен на Немецком кладбище. Долгое время его личность считалась полулегендарной, главным образом из-за отсутствия фактических и документальных материалов. А духовные чада от усердия мало ли что могут сказать. Но вот, в архиве Троице-Сергиевой Лавры мы нашли целый корпус документов, которые восстановили и фамилию, и год пострига, и многие другие обстоятельства его жизни. Документы совершенно подтверждают фактическую канву, а все остальное — уже просто свидетельства верующих. Это то, что мне предстоит.
Е. Н. Откуда Вы черпаете материал для своих книг?
В. Е. Ко мне так или иначе приходят разные свидетельства о недавних подвижниках благочестия XX века. Тут нужно назвать старца Данилова монастыря архимандрита Георгия (Лаврова). Мною подготовлена и откомментированна работа по воспоминаниям Елены Владимировны Чичериной. Книга вышла в сборнике «Троицкое Слово», в 9-м и 10-м выпусках. Затем, в Белгородской области, в с. Ракитное — архимандрит Серафим (Тяпочкин). О нем также со слов живых свидетелей мне удалось кое-что написать. Затем, схимонахиня Мария (Маковкина) — из духовных чад старца Варнавы, скончавшаяся в 1971 г., и келейник старца — иеромонах Порфирий. Эти работы еще ждут своей публикации, но они уже вошли в канонизационные материалы по прославлению старца Варнавы Гефсиманского. Далее — как Бог даст. Постепенно я собираю материалы и о патриархе Сергии.
Е. Н. Слушаю Ваш удивительно интересный рассказ, и у меня сложилось впечатление, что вопрос о выборе служения для Вас никогда не стоял. Их у Вас был избыток. Какое из своих служений Вы считаете наиболее важным и актуальным для современной церкви?
В. Е. Дело это у меня меняется. Меняется просто во времени. Притом это не есть мое решение: если угодно, я просто непреодолимой благодатью чувствую, как у меня одно служение как бы очень сильно умаляется, зато развивается другое. Некоторое время, особенно 1991, затем 1993–1994 гг., все мое время поглощала Лавра. Служение у меня было практически чиновничье. Мой папа, например, это называл по прежнему раскладу — «чиновник для особых поручений». Действительно, речь шла об оформлении тогдашней документации, о передаче Лавре новых храмов, бывших обителей и о выводе из Лавры музея, основанного женой Троцкого по декрету Ленина. Во всяком случае, я тогда ничего другого для себя не желала. Сейчас я остаюсь в Лавре, но вот этого обилия чиновничьей работы уже нет.
Е. Н. Какое место в Вашей жизни сейчас занимает просветительская деятельность?
В. Е. Школу вести я продолжаю и чувствую, что Господь меня как-то ведет, что какие-то силы нужно приложить и к устроению катехизической школы, к устроению духовного образования для мирян. В свое время, когда оно было практически закрыто, я, может быть, больше, чем многие, чувствовала не просто явную недостаточность, а прямо мертвение церковного тела во многих его членах. Вы знаете, что Православная церковь не принимает католического деления церковного общества на пастырей и пасомых — Дух дышит, идеже хощет
(Ин 3: 8). Поэтому религиозное образование, полное и всестороннее, насущно необходимо как мирянам, так и священникам. Миряне не должны быть церковно полуграмотными — это часто приводит к пагубным для Церкви последствиям. В Католичестве, например, многие ложные представления укреплялись сначала в церковном народе; иерархия сколько могла боролась с ними, но изнемогала. Это всякий раз бывает, когда мы нарушаем промышление Главы Церкви о полном ее теле. Господь утвердил Церковь Свою, юже стяжал святою Своею Кровию, и Он же пречистыми устами Своими возвестил, что Дух дышит, идеже хощет
. Возлагать религиозные знания на клир, на духовенство и лишать просвещения церковный народ — это значит пытаться связать свободу Духа Святого. Сделать этого, разумеется, нельзя, но такая попытка не проходит бесследно, она всегда имеет отрицательные последствия.
Е. Н. Вы сказали, что Православная церковь не способствует этому искусственному разделению клира и мирян. Но, к сожалению, мы очень часто видим большое разграничение между монашеством и мирянами, между пастырем и приходом. Между ними порой бывает пропасть.
В. Е. К сожалению, очень часто. Но это явление явно нежелательное. Можно назвать многие причины, откуда это пошло, и это как болезнь — мы всегда можем указать на источник этой болезни, но болезнь — это не рок, она подлежит исцелению.
Е. Н. Как Вы считаете, просвещением ли мирян или обоюдным просвещением можно достигнуть исцеления?
В. Е. Прежде всего, конечно, все отношения, всё устроение Своей Церкви регулирует ее Глава. Он направляет — Господь Иисус Христос. И если мы оглянемся на прошлое нашей церкви, то увидим, что, например, середина XIX века и конец XX — это нечто несопоставимое. То есть меньше полутораста лет прошло, а картина настолько другая, что прямо поражаешься, как это могло произойти. Ведь начало XVIII века (после 1721 г., когда было введено синодальное управление в церкви) от конца XIX отличается не столь уж кардинально. А у нас сейчас и сравнить нельзя. И попытка вернуть церковную жизнь в какие-то формы середины XIX века не только бесперспективна, но и пагубна. Это совсем не нужно возвращать. Нечего и говорить, что всякое изменение церковной жизни, ее характера всегда бывает с какими-то болезненными явлениями. Болезненные явления нужно понимать, покрывать любовью, но всегда помнить, что гордым Бог противится, смиренным дает благодать.
И смирение нужно не для какой-то одной части церкви, а для всех.
Е. Н. Что с Вашей точки зрения сейчас наиболее опасно для Церкви?
В. Е. Единственное, чего бы нужно беречься, — это пытаться придать церковной жизни какие-то наперед заданные черты, когда за образец берется если не середина XIX века, то X век, или если не X век, то апостольское время, на таких искусственных попытках зиждется всякое реформационное устремление. И это, действительно, внутренняя ошибка. Бывает болезнь нетерпеливого сердца, а бывает и мечта гордого ума. Такие вещи, конечно, нужно всячески пресекать.
Е. Н. Каким образом?
В. Е. Прежде всего каждому человеку в себе. Ведь каждого человека Господь наделяет не только призванием в Церкви, т. е. местом в Небесном Иерусалиме. Он наделяет людей некоторыми способностями, талантами. И люди талантливые — они же и более доступные для таких мечтательных намерений, идей и т. д. Иногда эти идеи в них укрепляются раньше, чем сам человек научается с ними бороться. Вот отсюда и выходят деятели, которые при всяких благих намерениях становятся несчастьем для Христовой Церкви.
Е. Н. В выходе на служение, особенно в том, чтобы это служение воплотить в жизнь, христианину не обойтись без дерзновения…
В. Е. Да ведь смотря какое дерзновение: если это уже призвание во Христе, то Сам Господь и дает нужные силы, независимо от того, что могут думать или не думать об этом окружающие. Дерзновение не является самоцелью. Даже наоборот, как раб Божий обыкновенно не замечает своего благочестия, так он не замечает и дерзновения. Он идет, куда ведет рука Господня, и, как однажды выразился мой ученик, получается, что возникает как бы коридор: раздвигаются события, люди, само время, и дается возможность — как при исходе Израиля из египетского рабства, когда море расступилось и позволило человеку пройти. Ну как возьмешь благословение на дерзновение? Это уже постфактум: оглядываясь назад, человек понимает и отмечает: «Эка я тогда, можно сказать..!»
Е. Н. А как в Вашей жизни проявляется дерзновение?
В. Е. Помню, когда моя деятельность протекала в Киеве, ко мне подошел ставший впоследствии моим помощником Павел Проценко и спросил, как это меня до сих пор не посадили. Я говорю: «Да хранит же Господь». «Да, — говорит, — значит, Господь хранит». Потому что он сам был свидетелем того, что деятели такого рода чаще всего на свободе-то уже и не оставались. Но это было тогда. Сейчас мы своими глазами видим, как небо приникает к земле: многие деятели, которые раньше беспрепятственно разворачивали бы свою деятельность, Божьим промыслом как-то исчезают с церковного горизонта. То они в расколе оказываются, то без сана, то еще как-то. Ведь это великая Божия милость. Если мы все внутренне боимся поступить по своему разумению, но ищем вразумления от Господа, то Господь верных Cвоих ведь не оставляет без вразумления. Более того, и не устает их вести. Он сказал: Аз есмь Путь, Истина и Живот
. Раз Путь, то Он же потихонечку и направляет. И так бывает, что мы сами не знаем, каков этот путь и как он пойдет. Также ученики Христовы не знали о завтрашнем дне и куда пойдет их Учитель: на гору ли Фавор или уже на распятие. Мы переживаем сейчас удивительное, на самом деле благодатное время, когда идет оживление жизни во Христе.
Е. Н. Чем же особенным знаменуется наше время? Когда оно наступило?
В. Е. Когда потеряли притягательную силу так называемые «манящие огни». Где сейчас театр? Кому он нужен? Кто сейчас пишет романы, кроме графоманов? И так далее. Каким-то образом все эти второстепенные ценности заняли свое второстепенное место. А Христова Церковь, которая по крайней мере три столетия умалялась, когда к ней относились, в лучшем случае, как к иконе в углу? Сколько мы видим теорий в связи со славянофильским воззрением, что такое Церковь в государстве в синодальный период, что за место она занимает в государстве! Да нет! Она должна стать во главе угла всей жизни крещеных людей, а все остальное уж приложится. Мы видим и явно свидетельствуем об умалении так называемой научной деятельности, расточении куда-то так называемых научных школ, переселении за границу деятелей науки и культуры и т. д. А ведь если это перевести на язык церковный, то члены Церкви осознают себя таковыми, и уже все остальное как-то теряет для них притягательную силу. Этот дух цивилизации постепенно перестает их отравлять. «Манящие огни» потухли. Люди уже ищут путеводной звезды, но именно возгорающейся, как звезда для волхвов.
Е. Н. Действительно, с угасанием цивилизации образуется какая-то пустота, ею открываемая. Слава Богу, что есть люди, которые успели оказаться в Церкви, которые видят самый главный Огонь — Огонь Неугасимый. Но люди за церковными границами, люди нецерковные начинают ощущать эту пустоту в себе и вокруг них, потому что все-таки чаще всего границы храма обусловливаются каменными границами…
В. Е. Да, как правило, пока это так. Хотя, вообще говоря, это пока еще только начало. Но Вы правы, люди ощущают крушение тех ценностей, которыми они как-то руководствовались. Пройдет время и время, и это еще труд сердца, пока люди поймут, что они все-таки служили идолам. Если человек начинает понимать, что все-таки это был идол, который требовал жертвоприношений, — это уже полдела. Другое дело, когда человек не хочет остановиться и не хочет посмотреть. Словом, имеющий уши, да слышит
. Для этого нужно внутреннее сосредоточение. Нужно оглянуться, подумать, нужна какая-то внутренняя духовная пауза. Понимаете, человек ощущает пустоту, если он исповедует себя приверженцем того-то, того-то, того-то и того-то. А если он просто ощутит себя человеком, да еще искупленным Христовой Кровью… Но для этого надо иметь веру. Одно дело, что он видит окружающих верующих, которые исповедуют себя открыто, и совсем другое дело, когда Господь призывает всех, стучится в каждое сердце, но отворяют все по-разному.
Е. Н. Патриарх Московский и всея Руси Алексий II в одном из своих заявлений сказал о том, что миссионерское делание для Русской православной церкви является наиважнейшим. Уже прошло достаточно времени, а как таковой миссии в церкви — в церкви с огромным потенциалом и великими традициями миссионерствования — нет.
В. Е. Традиции-то великие, но характер миссионерского служения меняется сообразно месту и времени. Скажем, митрополит Макарий (Невский) — просветитель Алтая; но этот же просветитель Алтая оказался бессильным просветить революционеров, крещеных и воспитанных кое-как в православных семействах. Господь дает нам прежде всего время. Я за свою практику много раз убеждалась, что инерция сознания — это дело могущественное. Господь учит нас по мере нашего собственного внутреннего просвещения Божьей благодатью. Поэтому наша так называемая миссионерская деятельность среди соотечественников, современников, принадлежащих той же культурной традиции или какой-то очень близкой, на самом деле очень длительная. Тут нужно набраться терпения на многие десятилетия и каждому сообразно с его духовным вкусом что-то такое напоминать. Одного человека, например, можно сразу поставить на самостоятельное изучение каких-то книг, другой эти книги сразу швырнет тебе назад и скажет, что это вообще несерьезно, и т. д.
Е. Н. Как же рассматривать этот духовный опыт применительно к сегодняшнему дню?
В. Е. Здесь мы приходим к тому, что активизация церковной жизни — в преображении жизни во Христе. Тут только всяческое упование на помощь Божию, Царицу Небесную и святых. Только бы нам самим не оскандалиться, потому что люди сейчас приемлют человека из церкви прежде всего с доверием. От этого русская жизнь давно отвыкла. Полистайте русскую классическую литературу и Вы увидите, что священник — презренное лицо.
Е. Н. Поп.
В. М. Да. И даже разговаривая с людьми, жалеющими о прежних временах, Вы услышите это. Помню, в разговоре с покойным о. Сергием Боскиным я говорила: «Вот скажите, отче, а Вы припомните положение священника, каким Вы его застали перед 1917 г.?» «Да, — говорит, — хоть на улицу не выходи. Все собаки на него сразу залают». Получается так, что и религиозная проповедь, и проповедь христианская зависит не только от места и времени. Она зависит и от той эпохи, которую мы в данное время переживаем. Русская церковь приобрела великий навык долготерпения. А это уже само по себе говорит о том, что Господь приуготовлял ее на служение на многие столетия. Надо набраться терпения и не торопить время. В этом отношении очень наивными мне представляются некоторые мнения у нас и за рубежом, что если Господь обещал, что врата адовы не одолеют Церковь, то Он нигде не сказал, что сохранит Русскую православную церковь. Это наивно. Надо иметь ввиду, да и мы все тому свидетели, что Господь спасал нас, живущих и собирающих сокровища нетленные на сей земле, в поразительных все-таки обстояниях. Раз Господь привил Русской церкви навык долготерпения, значит, ей предназначены долгие сроки. И вот на эти долгие сроки нам даются и нужные силы, и благодать Господня.
Е. Н. Вы говорили, что сама эпоха диктует миссионеру тип миссионерствования…
В. Е. Конечно. Характер его деятельности.
Е. Н. В связи с этим конкретный вопрос: наша эпоха, что же она диктует миссионеру?
В. Е. Прежде всего внимание к собеседнику. Надо отдавать себе отчет, что ты просвещаешь не алеутов, что человек — твой собеседник — не глупее тебя. По сердцу он может быть к Богу более расположен, нежели ты. Значит, начни со смирения, а там посмотрим.
Е. Н. Что, на Ваш взгляд, есть служение: это некое временное состояние труждения для Господа или же это образ жизни?
В. Е. Это, конечно же, образ жизни, потому что в теле, когда один член заболевает и страждет, то вместе с ним страждут и другие члены. Служением, уже начиная со II века по Рождестве Христовом, стала называться вообще жизнь во Христе. Это в Новом Небе и в Новой Земле мы будем просто, как драгоценные камни, отражать в себе Свет Христов. В наше время бывают перемены характера служений, а само служение есть наш образ жизни во Христе, пока Господь нас не призовет. А мы все желаем попасть в Царствие Небесное, а значит, должны радостно исполнять Его волю и Его промышление.
Е. Н. А каковы различия служения и работы в церкви?
В. Е. Работа — это понятие более прикладное. Работа — это все-таки то, что мы подразумеваем, когда говорим о труждающихся и обремененных. Стало быть, работа — это то, что человеку задано, как урок, и надо это дело исполнить. А в служении есть момент таинственности, оно сопряжено с Божьим призванием.
Е. Н. Одна моя знакомая как-то с горечью сказала, что мир так сильно погряз во грехе, что даже церковь теперь искушает.
В. Е. Кого искушает?
Е. Н. Людей — и церковных, и нецерковных. У людей, приходящих в церковь, сразу начинаются искушения по этому поводу.
В. Е. А! Она неправильно выразилась…
Е. Н. Искушения, связанные именно с самой церковью, с ее структурой, со священнослужителями. Вот в чем была самая горечь. Понятно, что искушения всегда есть, но когда искушение исходит от церкви, и искушает священнослужитель, то это уже трагедия…
В. Е. Ну, эта трагедия не новая, и надо все-таки не смущаться. Разумеется, этого сколько угодно, но, во-первых, это не Церковь, это грех против Церкви, если священнослужитель сам подает повод к соблазну или если он снисходителен к себе. А это, кстати говоря, самое распространенное. Но так или иначе, смущаться здесь — это не только маловерие, это само по себе гордость. Как это так! Ну грех, так грех. Можешь — покрой любовью, не можешь — обличи, в конце концов, или пожалуйся. Но, в любом случае, это говорит нам, что люди, которые во грехе, — против Церкви.
Я встречала превозносящихся священнослужителей, но вообще-то Господь хранил меня. Я хотя и встречала таких людей, но, во-первых, мельком, а во-вторых, как-то получалось, что в моей жизни не они играли ведущую роль. На моей стезе церковной они были только краешком… Я отмечала про себя, что такое явление есть, но мой церковный путь уводил меня дальше, и оставалось только воспоминание.
Но ведь Церковь — это мы все, это ведь не только священнослужители. Да наконец, человеку, бывает, посылается другой человек тоже на пользу. Если тебе попадаются люди слабой нравственности или, как сказал бы Достоевский, «стомчивые», т. е. легко доступные такому вот соблазну и падению, так это же твое зеркало. Посмотри на себя, и ты увидишь, что таких людей Господь посылает как раз потому, что они как-то соответствуют твоему устроению. Потому ты их и замечаешь, а иначе ты в них и пороков-то не увидел бы, а видел бы только хорошее. Мы вот сегодня говорили о Матери Божией: Она никогда никем не гнушалась, а люди-то были всякие в те времена. Поэтому говорить, что сейчас так все плохо, — это всегда имеет другой подтекст, не всегда осознаваемый говорящим: раз все дурно, то до чего же я сам хорош!
Е. Н. И еще вопрос — в связи с темой сегодняшней Вашей лекции о Божьей Матери. Что Вы думаете о женском служении, о его актуальности?
В. Е. Безусловно, это целая проблема. Еще на Поместном соборе 1917–1918 гг. шла речь о возрождении служения диаконисс. Но тогда эта тема так и не прошла, т. е. она прошла на уровне обсуждения в разных комиссиях, но не вылилась в какое-то постановление или суждение собора. Надо иметь в виду, что само служение диаконисс менялось от столетия к столетию. Служение диаконисс в апостольское и послеапостольское время, когда мы встречаем мученицу Татиану, диакониссу Олимпиаду, Фиву, диакониссу церкви Кенхрейской, и других, — это одно. В IX-X веке диакониссы — это служители при храмах. Когда я в 80-е годы задала вопрос о том, как вы себе представляете, что такое диаконисса, один подмосковный батюшка мне ответил: «Это вроде церковной уборщицы». Однако надо иметь в виду, что женское служение руководствуемо тем же Духом Святым, той же благодатью Господней. Поэтому я внутренне чувствую, что нововведения как таковые не принесут желанного плода, как всякое доброе дело, не во имя Христа делаемое, т. е. без прямого мановения свыше. Это все явится само собой. Мы сейчас видим, что, в сущности, женский пол, наша сестра, так сказать, наполнила, а в недавнее время вообще преимущественно наполняла пространство русского православного храма. Да и сейчас большая часть прихожан — это все-таки прихожанки. Действительно, у некоторых батюшек была такая как бы тенденция, что чем меньше эти самые миряне и прихожане думают, тем для них же полезнее. Тогда они лучше слушаются. Это глубоко неверно. Мы увидим, как оно будет, потому что все меняется на глазах. Но, разумеется, кто призван преподавать — преподавать должен. Помню, когда я начала писать в «Журнале Московской Патриархии», то многие мои знакомые удивлялись и говорили: «А разве женщин-то вообще туда пускают?» Мы прекрасно видим, что наше устроение, характер нашей жизни в церкви, инерция сознания именно сейчас претерпевают всяческие изменения. Поэтому нам, даже не вводя никакого нового чина, надо только внимательно прислушиваться и ждать, как устроит Сам Господь, потому что естественные изменения появляются так, что мы фиксируем их только оглядываясь назад. Они для нас оказываются настолько естественными, что как будто бы появились сами собой. Сколько мы в свое время рассчитывали, как будут открываться новые монастыри! А сейчас видим, что одни открылись явно — такие вот живые и жизнеспособные, а другие, несмотря на все усилия, никак не собираются. Это, кстати, и к женским, и к мужским монастырям относится. Но, во всяком случае, мы прекрасно увидели, что совершается все по промыслу, т. е. что глава Церкви — Господь Иисус Христос. И когда мы пытаемся какими-то человеческими усилиями дать толчок — одному помочь, другое задержать, то это получается по словам Христовым: жестоко ти есть — противу рожна прати
(Деян 9: 5). Надо все-таки более предаваться воле Божией; это и есть свидетельство нашей веры, живого доверия к промышлению Господа о Своей Церкви.
Е. Н. Для меня остается непонятным, что же делать: смиренно, с терпением, с долготерпением ожидать даров, благодати Божией, явления Божия, каких-то явных промыслительных вещей или каждый день трудиться, что-то искать, проходя, может быть, через разочарования, ошибки, но в конце концов по крупицам обретать служение?
В. Е. Да тут, вы знаете, сколько голов, столько умов. Во всяком случае это все делается постепенно: люди учатся постепенно, постепенно обретают свое лицо, постепенно выходят на верную дорогу, потому что очень часто человеческие традиции толкают их на ложные пути. Поэтому это все происходит незаметно. Тут есть только одна, сформулированная очень просто, самым обиходным языком, церковная истина, которую высказал преподобный Амвросий Оптинский: напрошенный Крест трудно нести, а лучше в простоте предаться воле Божией. Вот этот крест в простоте — он каждого человека не минует, и только от нашего смиренного принятия этого креста зависит наш успех в прохождении той, для каждого своей, стези, которая, мы все-таки очень надеемся, приведет нас в Царство Небесное.
Е. Н. Как вы считаете, каковы тенденции в развитии Русской православной церкви в плане церковной жизни? Как пойдет наша церковная жизнь дальше?
В. Е. Как Бог даст — так и пойдет. Во всяком случае, сейчас — явное пробуждение. Это больше, чем активизация, это пробуждение того, что называют чувством соборности. У этого понятия несколько значений. Коренное, так сказать, значение — это, прежде всего, святость. Изволися Духу Святому и нам
, как сказано в Деяниях апостолов. Так для этого нужно знать изволение Духа Святого, т. е. «стяжевать» Духа Святого и знать Его волю. Вот этот тихий голос Божий должен быть явственно различаем. Но на уровне отношений церковного общества между собой соборность — это, прежде всего, нравственная ответственность каждого члена Церкви за все церковные дела, т. е. должна быть исключена попытка переложить это на совесть иерархов, или на совесть будущего, когда будет еще Восьмой вселенский собор, или на что-нибудь еще.
Здесь я бы хотела напомнить слова из речи патриарха Сергия при интронизации, что хранителем веры у нас является не епископат, не духовенство, а сам верующий народ, и потому каждый член Церкви ответствен за сохранение веры, содержимой этой христианской общиной, т. е. данной поместной церковью.
Е. Н. Видимо, акцент будет как бы перемещаться или в потенции должен переместиться на приход?
В. Е. Не важно, будет ли это приход или какая-то другая форма церковного общества. Важно другое, важно то, что хотя и можно пренебречь волей Божией, но ни в коем случае нельзя Бога «заставить», т. е. нельзя вмешаться в божественную Свободу, которая превыше всякой тварной. Поэтому Дух дышит, идеже хощет
и почиет на тех, кого Самому Богу благоугодно бывает избрать. Поэтому говорить о том, что акцент переместится на ту или иную группу верующих или на тот или иной слой, — абсолютно неверно. В этом отношении уж нас-то научил исторический пример обновленчества. Там чего только не было. Как раз еп. Антонин (Грановский) желал переместить центр тяжести на верующих мирян и говорил: «Мне не попы нужны, мне нужны люди». Как будто дело лишь в нем. Самая многочисленная группа обновленцев стремилась переместить центр тяжести на белое духовенство и увенчать его архиерейскими митрами, которых ему в жизни, видимо, недоставало. А карловацкие иерархи (особенно Храповицкий), наоборот, занимались, так сказать, деспотизмом и вообще пытались обособить самих себя. Во всяком случае, это не есть постановка вопроса. Господь избирает тех из Своих рабов, которые для данного состояния церковного общества призываются Им к поручаемой им деятельности, благословенному от Бога деланию.
Е. Н. Дай-то Бог, чтобы к Божьему избранничеству не было преград человеческих.
В. Е. А человеческие преграды, знаете, могут заставить замолчать, но они не могут изменить Божий промысел о Его Церкви. Скажем так, уж сколько пытался Петр Первый, он ведь боролся с церковью, так сказать, по всему ее иерархическому стволу. Его антицерковные реформы я советую не просто в учебниках искать, а открыть «Историю Петра» Пушкина. Там эта тема, эта его инструкция под 1721 г. вся подробнейшим образом приводится, и там все видно. Там есть и запреты иерархам принимать от мирян жалобы, т. е. принимать участие в нуждах своей паствы, а это уже со своей стороны повлекло не просто к запрету печалования, а к искоренению его. Там есть и запрет священникам посещать дома мирян, т. е. пусть там идет дым коромыслом, но чтобы никто не призывал ни к миру, ни к покаянию, ни к благочестию. И есть, между прочим, искоренение всякого почитания Божиих избранников уже умерших, т. е. прославления святых. Это значит «гробов неведомых не исследовать», и я уж не говорю о запрете подавать милостыню, и все это введено в государственные рамки. Про это и говорить нечего. Но есть еще и борьба с определенным служением церковным, подлежащим искоренению. Это служение — юродство Христа ради. Вот тут, так сказать, «дрянных людишек» велено было ловить, сечь, заковать в кандалы и отправлять…
Е. Н. Конечно же, Божьего промысла изменить человеку невозможно, но можно затормозить развитие церковное и ввести эту тенденцию, что мы видим и в послепетровское время, что мы и сейчас имеем, к несчастью.
В. Е. Что касается послепетровского времени, то тут уже вина обоюдная. Нельзя все списывать на распоряжения и традицию этих самых петровских реформ.
Е. Н. И не только петровских, и революции.
В. Е. Революцию мы оставляем в покое. Мы сейчас пока вскрываем причины, почему она произошла. Так вот, в частности, надо сказать, что, конечно, необходимо живое общение всего церковного Тела. Это было практически весьма затруднено. Есть известное выражение — «церковь в параличе». Между прочим, его цитируют без ссылки. А принадлежит оно известному славянофильскому мыслителю Юрию Федоровичу Самарину, ученику Хомякова. Даже и проповедание живого слова, действительно евангельского, душила консисторская казенщина. Она постепенно мертвила это свободное дыхание церковного Тела. Что тут можно сказать? Мы за это поплатились, но ведь это же было Божиим лечением болезни, поэтому нам не только жаловаться не на что, а наоборот, надо благодарить Господа. Мертвящий дух этой самой казенщины очень быстро снижал какие-то живые движения христианского сердца. Кроме того, тут нужно иметь в виду, что когда нет главного, в силу вступают вещи второстепенные. Духовенство было имущественно бессильным, бесправным. Оно все время что-нибудь клянчило у власть имущих, особенно сельское духовенство — у помещика. Городское духовенство было ближе всего к купечеству средней руки, так называемому «шмелевскому», но и у этого купечества оно угощалось. Уж не говоря о том, что была неправильная церковная организация, в том смысле, что, например, все архиерейские хиротонии шли по указу Его Императорского Величества, в попрание всех соборных правил Вселенских соборов, что монастыри и даже просто общины открывались тоже по указу Его Императорского Величества. Это все, конечно, абсолютно ненормально; поэтому, когда мы в истории обновленчества читаем о всяческих фактах человекоугодничества, сотрудничества с органами, так сказать, политуправления и прочего подавления, то не надо этому слишком удивляться. Они занялись тем, к чему привыкли с синодальных времен, только поменяли «кесаря».
Е. Н. Было ли, на Ваш взгляд, это осмыслено кем-то в нашей церкви?
В. Е. Эмигрантская мысль как-то до этого дошла, разумеется, в лице лучших своих представителей. Очень рекомендую очерк архиепископа Иоанна (Шаховского) «Белая церковь». Безусловно, даже сектанты с их ограниченным толкованием Священного писания все-таки его несли, хотя и к своим единомышленникам. Полистайте очерки Пришвина. Это как раз тогда вошло в его сборник «Светлое озеро». Видно, конечно, насколько там это было ограничено, невежественно, но тем не менее чувствуется живое дыхание. Потом была такая полуапокрифическая книжечка «Отец Арсений» (пытались этого Арсения то Жадановскому приписать, то иеромонаху Павлу (Троицкому), то кому-то еще), а я хотела бы обратить внимание вот на что — там есть третья часть под названием «Дети». И там очень милая серия очерков «Корсунь-Ерши» — как раз про жизнь в архангельской ссылке. И крестьянка на пороге смерти, все-таки прикоснувшись к жизни во Христе, всплескивает руками и спрашивает: «А что же, когда у нас церковь была, поп-то ничего не рассказывал? Аль при царе запрещено было?» Не то чтобы совсем запрещено, но прямо скажем — не поощрялось. В этом отношении я считаю серьезной и очень полезной книгу митрополита Вениамина (Федченкова) «На рубеже двух эпох». Конечно, он — воспитанник этой синодальной системы и ни в коем случае не пытается ее опорочить, напротив, всячески старается ее обелить и сгладить острые углы, но он все-таки вскрывает внутренние причины этой всем известной пассивности духовенства и очень сильной подвластности, так сказать, консисторской казенщины в ней.
Е. Н. Скажите, пожалуйста, какие тенденции сейчас Вам кажутся опасными в нашей церкви?
В. Е. Превозношение. Это как раз та тенденция, из которой исходит неимоверное количество зол.
Е. Н. Ранее беседуя об обновленчестве, мы с Вами говорили о том, что оно может выражаться и в современном консерватизме.
В. Е. Мы хотели лишь немножко охарактеризовать само это движение. Должна сказать, что оно еще ждет своего настоящего, серьезного исследования. Когда появляется какая-то церковная ненормальность, раскол, ересь, просто церковный скандал, это всегда знак долго назревавшего неблагополучия, которое наконец разразилось в ту или иную катастрофу. Я говорила про омертвение и про движения, которые оживились в 1905 г. и оформились в виде Союза церковного обновления. Это было реакцией на ненормальность церковного устроения, когда вся церковная организация была поименована и включена в государственную структуру как «ведомство православного исповедания». Что касается реформаторства и консерватизма, то там было все. Там были записные консерваторы, такие, как Красницкий, там были записные реформаторы, такие, как Антонин (Грановский). Более всего оно возникло, разумеется, по немощи и по соблазну. Но немощь эта проявлялась в чем угодно. Она проявилась и в правых, так называемых, расколах, и в иосифлянстве, и в непоминовенчестве разного толка, она проявилась и в расколах левого толка. Все иерархи, духовенство, которое так или иначе принимало участие в этих делах, было осуждено и принесло покаяние за раскол. По-настоящему, никто не обсуждал и не исследовал, были ли там какие-то ереси, т. е. нарушения догматического характера. Въяве их, конечно, не было. Да и сами обновленцы очень быстро с конца 20-х годов абсолютно открестились и предали забвению все свои реформационные потуги. Ну, кроме женатого духовенства, «белого», которое норовит в епископат и рвется к управлению. Но все это окрашено в черный цвет такой чрезвычайно одиозной фигурой, как Александр Иванович Введенский. Теперь, когда вышла книга его поклонника, еще здравствующего ныне Анатолия Краснова-Левитина, видно, что это было такое. Тут не приходится говорить о православном христианском святоотеческом вероисповедании. Тут было все — манихейство, просто как ересь, он о нем высказывался только в частном порядке, тут был и Бергсон, и социализм, который вводился в круг вероисповедных положений; и вот такой человек оказался первым лицом. Это было Божьим наказанием, Божьим промыслом. Это именно тот плод, по которому сразу можно опознать, что люди, которые в обновленчество вляпались, все находятся на ложном пути, заводящем в лучшем случае в тупик, если не в болото. А что касается консерватизма как принципа, то он так же антицерковен, как и реформаторство; это всякий раз пренебрежение и нежелание слушать, внимать, искать живых указаний Божиих. Это та буква, которая убивает.
Е. Н. В связи с вышесказанным, какие Вы могли бы дать рекомендации, например, для нашего прихода, прихода, который, как Вы знаете, является миссионерским?
В. Е. Да, миссионерский, я это знаю. Единственно я посоветовала бы некоторую, может быть, большую разборчивость в тех, кто вам сочувствует. Дело в том, что иногда получается так, что к людям прибегают потому, что других сочувственников они боятся уже не найти. В свое время они либо оскандалились и не покаялись, либо как-то еще испортили репутацию. Сейчас, слава Богу, все более или менее мирно. Все эти неприятности 1994 г. все-таки миновали. Значит, потихонечку делать свое дело и, прежде всего, не бросать начатого. О дереве судят по плодам. У вас должны быть выпускники действительно хорошего уровня. Стало быть, не стесняться спрашивать, требовать и вообще, чтобы это было всерьез. А там Бог управит.
Е. Н. Но сейчас самое большое обвинение и самое страшное слово, которое не столько звучит, может быть, в высоких церковных кругах, а бытует среди прихожан, — это ярлык обновленчества. Его ведь вешают на каждое непривычное явление в церковной жизни.
В. Е. Ну, на это легко ответить. Я уже говорила, что обновленчество — это прежде всего раскол; а само это движение в своих представителях настолько пестро, что чего там только не было. Но Сам Господь творит все новое, как Он и сказал: Се Аз творю все новое
. Это творчество во Христе — неотъемлемая часть жизни во Христе. А что касается обвинений, то кого только не обвиняли… Вон, Елизавету Федоровну, когда она создала свою общину милосердия, обвиняли во всяких протестантских поползновениях. И обвиняли, между прочим, вполне серьезно иерархи вроде Гермогена (Долганова). Так что тут особенно и переживать не нужно. Мало ли кто что говорит, в конце концов, на чужой роток не накинешь платок. Надо просто иметь в виду, что это частное мнение некоторых частных лиц. Ну и пусть они его имеют.
Е. Н. Какие позитивные пути Вы видите для православного прихода?
В. Е. Пути?.. Мы сейчас изжили столько всяких ненормальностей. Еще у многих в памяти те порядки, которые ввел (теперь-то мы уже можем сказать) лжесобор 1961 г., который установил особую организацию церковного прихода, но теперь об этом и вспоминать-то смешно, только для истории. Сейчас существует другая опасность. Бывает, что отстаивать легче, чем делать спокойное, тихое, положительное церковное дело. В смысле всякого отстаивания, борьбы и т. п. у нас уже есть благоприобретенные за последние 15 лет навыки. А бывает так, что люди с бою брать умеют, а к ранней обедне придти не умеют. Ну, хорошо, пускай ходят к поздней. Но бывает, что в ногах чувствуют некоторое томление, как бы службу-то отстоять. Поэтому здесь много чего еще предстоит. Я думаю, что сейчас у нас будут возникать новые формы организации приходской жизни. Вот форма приходского братства — она ведь не универсальна. Скажем, формы церковно-приходской школы, духовного училища при приходе, даже гимназии при приходе будут, уже есть. Это все будет двигаться. Сейчас нужно только, чтобы все это держалось на хорошем уровне. Поэтому тут все время нужны делатели. Но это относится более к церквам и приходам городским. А вот сельский приход, куда ходят, в основном, пожилые люди, где бывает, что активность прихожан уходит на то, чтобы вовремя отремонтировать храм или что-то такое еще сделать. Для сельских приходов могут быть какие-то регулярные беседы — если не серьезная катехизическая подготовка, то хотя бы чтение житий святых, преподавание церковной истории и хотя бы какие-то азы православного вероучения, потому что очень часто я вижу, как старые люди и в хоре церковном пели, но считают, что Казанская Матерь Божия и Владимирская Божия Матерь — это не иконы разные, а лица разные. То есть невежество достигает удручающих размеров.
Е. Н. Вы говорили о том, что церковной борьбе не должно уделять большого места, но ведь диалога как такового внутри православных кругов не получается. Люди не стремятся к диалогу, и следствием этого становится какая-то отнюдь не духовная брань.
В. Е. Ну, бывает, что и скандал, конечно. Дело не в этом. Диалогом тут не обойдешься. Тут иногда бывает полезно помолчать. Другое дело, чтобы не было тона и духа газетно-журнальной полемики, чтобы клир и церковное общество не усваивали этот дух. Это очень важно. Надо иметь в виду, что газета — gasette — это все-таки «грошовое слово». Газета всегда живет скандалами и сенсацией. Журнал — это, как сказал бы Пушкин, «для журнальных сшибок», т. е. это тоже все идет на уровне журнальной полемики, белинщины и т. п. Для церковного общения, единения существует форма беседы. И если беседы нет, если нет встречи, если нет атмосферы внутреннего сердечного тепла, то тогда действительно лучше помолчать. Поэтому тут бывает полезна просто молитва об умирении.
Е. Н. Да, конечно. И хотелось бы, чтобы было какое-то движение, какая-то струя позитивная…
В. Е. Движение будет, когда оно созреет. Не надо двигать прежде времени, так же как плод недозрелый рвать. И не надо бояться сроков. Преподобный Сергий, например, делал свое тихое дело 50 лет. Так потихонечку идет медленное созидание. Как раз оно-то, Бог даст, и будет прочно.
