О. Сергий Мечев и его «покаяльно-богослужебная семья»
На страницах нашего журнала мы уже часто обращались к опыту архим. Сергия (Савельева) и его общины, созданной в начале 20-х годов в Москве. Напомним, что день 29 октября 1929 г., когда была арестована центральная часть этой уникальной общины, в том числе и сам о. Сергий (тогда — Василий Савельев), сами ее члены считали днем рождения своей общины:
«Для тела это было болезненно, но в болезни мы обрели новую духовную силу, еще крепче связавшую нас воедино… Господь не защитил нас от тяжелых испытаний, но в то же время даровал нам многоценное сокровище — родную семью. Так, через скорби и унижения, мы обрели новое познание жизни в благодати Святой Любви. Вот почему день 29 октября для нас остался, может быть, самым дорогим днем во всей нашей жизни. Об этом свидетельствует и то, что стоя у края могилы, мы, еще оставшиеся в живых, этот день всегда благословляем» (см. Православная община» № 48, с. 125).
В эту же ночь на 29 октября в Москве среди прочих был арестован еще один христианин — о. Сергий Мечев, сын и продолжатель служения «московского батюшки» — о. Алексея Мечева, глава крупнейшей в то время московской православной общины.
И хотя о. Сергий Мечев тогда принадлежал к другому церковному направлению (он был, в отличие от Василия Савельева, среди «непоминающих» на богослужении имя митр. Сергия (Страгородского)), нельзя не отметить подлинного духовного родства этих двух членов Церкви Христовой и возглавляемых ими общин. Замечательно уже то, что, как уже отмечалось на страницах нашего журнала, именно эти две общины не только сохранились до наших дней, но и сохранили подлинную духовную преемственностьСм. Свящ. Георгий Кочетков. Наследие старца Cилуана в контексте современной церковной жизни. // «Православная община» № 48. С. 40–43..
Действительно, в их жизни можно без труда увидеть много общего, как бы «родового», опыта. Это и атмосфера послереволюционных лет, когда к церкви обратилось множество людей, в том числе молодежи, и плоды религиозно-философского возрождения начала века, и освобождающая и обновляющая роль Поместного собора Российской церкви 1917—18 гг., и кружки по изучению русской духовной культуры и св. отцов, сыгравшие для общинников роль своеобразного оглашения (характерно стремление о. Сергия Мечева к устройству бесед по темам — о мире, о грехе, о совести, о рассудительности, о послушании и т.п.), и объединяющая роль паломничеств, и преемственность по отношению к лучшему в монашеской традиции и традиции русского старчества, и само понимание общины как духовной семьиИдущее от прп. Паисия Величковского и Серафима Саровского.. У о. Алексея и о. Сергия Мечевых необходимо отметить еще и глубокую духовную связь с Оптиной пустынью, вдохновленность опытом о. Иоанна Кронштадтского, а также прямое участие в жизни общины св. патриарха Тихона.
Конечно, есть и существенные (и также очень важные) различия в жизни двух этих общин. Так, община архим. Сергия (Савельева) родилась сразу именно как община и уже как сложившаяся община старалась поддерживать какой-то приход, а часто жила и без какого-либо определенного прихода. Напротив, община о. Сергия Мечева интересна именно тем, что она как бы естественно родилась из нового для того времени опыта интенсивной евхаристической и аскетической жизни прихода и совместного познания Писания и Предания Церкви. Это — своеобразное перерастание прихода в общину, продиктованное и ускоренное самой российской действительностью того времени и ставшее, к моменту ареста самого о. Сергия Мечева и закрытия его храма, вопросом жизни и смерти. Различна и судьба самих этих пастырей. Архим. Сергий (Савельев) сначала долгие годы был главой общины мирян и только затем стал приходским священником (во многом — против своего желания), черпая силы для этого служения в «родной» общинной жизни, а о. Сергий Мечев, напротив, созидал внутри прихода общину (и общины), которой суждена была долгая жизнь после закрытия прихода и удаления и смерти самого о. Сергия (он погиб в тюрьме в 1941 г., когда советская власть расстреливала всех осужденных по 58-й (политической) статье во время наступления немцев).
Думается, в сегодняшних условиях жизни Русской церкви, в которой вопрос о соотношении общинной и приходской жизни, как и тогда, встает сразу в двух направлениях — и от общины к приходу, и наоборот, причем даже в рамках одной общины, — мы должны знать и учитывать и тот, и другой опыт. Поэтому наше обращение к наследию о. Сергия Мечева не случайно.
О. Сергий Мечев родился в Москве 30/17 сентября 1892 г. в семье «московского батюшки» — о. Алексея Мечева, настоятеля храма св. Николая в Клениках на Маросейке, и при крещении был назван Сергеем в честь прп. Сергия Радонежского.
Семья о. Алексея жила очень трудно и бедно: храм, стоявший в центре Москвы, в окружении большого количества других храмов, пустовал и потому не приносил дохода. Жизнь о. Алексея изменила встреча с о. Иоанном Кронштадтским во время приезда последнего в Москву. О. Алексей обратился к нему за помощью и поддержкой, а в ответ услышал: «Ты жалуешься на свои скорби и думаешь, что нет на свете горя больше твоего. А ты будь с народом, войди в чужое горе, возьми его на себя и тогда увидишь, что твое несчастие мало в сравнении с общим, и легче тебе станет»Здесь и далее цитаты даны по «Жизнеописанию священномученика иерея Сергия Мечева, составленному его духовными чадами», опубликованному в сбонике «Надежда. Душеполезное чтение» № 16. «Милосердный самарянин», Базель—Москва, 1993. С. 15–207. (с. 20). О. Иоанн не только указал о. Алексею путь подлинной христианской жизни, но указал и источник сил для совершения этого служения — это молитва и, в особенности, совершение Евхаристии: «После совместного с о. Иоанном совершения Литургии, — говорил о. Алексей, — меня охватил огонь пламенной любви к Богу и ближним, и я понял как всю тайну Евхаристии, так и значение пастырского душепопечения» (с. 21).
В основу своего нового служения о. Алексей положил по возможности частое причащение Св. Таинств, подлинно уставное православное богослужение, устройство своей паствы как духовной семьи, подобной монашеской, только полностью сохраняющей свою жизнь в миру и, конечно, подлинное духовное руководство, помогающее человеку не уйти от мира, но жить в миру по-христиански, не умаляя евангельского идеала. Вот как раскрывал это в одной из своих проповедей его сын о. Сергий:
«В свое время (среди московского духовенства) Батюшка стоял на своем особом месте.
Было принято считать, что есть два способа спасения, два пути: путь жизни в миру и путь иноческой монастырской жизни.
Путь иноческий обычно рассматривается как ведущий (идущих по нему) к отречению от мира, изымающий человека от мира и поставляющий его в иные условия в отношении, во-первых, богослужения, молитвы, а затем и духовного руководства — покаяния и послушания. И был другой путь, который в известном смысле является для многих путем лукавым — путь спасения в миру, в приходских храмах, где было собственное «делание»; там, мол, монахи совершают свои подвиги и дела, а наше дело только помнить день субботний, во еже святити его: шесть дней делай и сотвориши в них вся дела твоя, день же седьмый — суббота — Господу Богу твоему
. Если в воскресный день приходской храм собирает верующих, то это и есть великое делание, которое заменяет для мирян делание монаха. В другие дни мирянину в храм можно и не ходить. Так и смотрели: ходили в праздничные дни в храм, и этим все ограничивалось, и с этим воскресным хождением в храм не было никакой связи у остальных дней труда.
Кроме того, мы знаем, что в наше время богослужение в приходских храмах в значительной степени искажено: одна праздничная служба, одно богослужение похоже на другое, потому что все то, что затрудняет и не развлекает, выпускается, а взамен того вставляются совершенно неподходящие по ходу богослужения концертные песнопения, — и из богослужения делается приготовление не к вечности, а к той же самой мирской жизни, от которой должен бежать христианин, в отношении которой он должен стать премирным.
А между тем, хотя церковный народ, верующие люди были отделены от иноческой жизни, они всегда понимали, что там, в монастыре, в ежедневном благоговейном богослужении, в покаянии и послушании заключается дело спасения не только монаха, но и мирянина. И в те монастыри, где духовная жизнь процветала, устремлялся народ, тяготившийся отношением к духовной жизни приходской церкви. Так шли многие в Оптину пустынь, в Зосимову, в Глинскую и другие подобные монастыри. Вы знаете, по примеру оптинских старцев, как все они, начиная с самых первых и до последних, служили не только инокам, но и мирянам, всем тем, которые в обстановке мирской жизни хотели приобщиться к монастырскому деланию.
И все-таки была какая-то пропасть между миром и монастырем, куда можно было прийти лишь на несколько дней или даже часов, чтобы получить благодатный толчок, зарядиться духовно.
И вот Батюшка о. Алексей часто говорил, что его задачей было устроить «мирской монастырь» или «монастырь в миру», что вовсе не для одних только иноков открыт путь спасения, что он должен быть достоянием всех христиан, что надо в миру жить «премирно», пользоваться им, по слову апостола, как бы не пользуясь.
Тем своим духовным детям, которые просили благословения на поступление в монастырь, Батюшка часто говорил: «Погоди, у нас свой монастырь будет», — имея в виду не монастырские стены, а паству-семью, находящуюся под единым духовным руководством и связанную внутри себя узами любви. В ней каждый человек живет как обычный мирянин и член общества, но в душе работает Богу, стремится к выполнению обетов крещения, к соблюдению заповедей Божиих, к святости, обожению. Одни могли не вступать в брак, другие — жить семейной жизнью, но и тем и другим для построения жизни на христианских началах необходимо было духовное руководство. Некоторые св. отцы говорят: «Мирянин только тем отличается от монаха, что сожительствует с женою». В таинстве крещения каждый христианин отрекается от мира как греха, от служения сатане и дает обет сочетаться с Богом. Многим было странно видеть, что Батюшка, который так много ввел у себя от монастыря, так радостно совершал таинство брака.
Батюшка о. Алексей понял, что надо дать верующим богослужение настоящее, подлинное, не имитацию, не суррогат, а богослужение вечное, заключающееся в православном богослужебном опыте. И на этом фундаменте Батюшка начинает приобщать к вечности своих духовных детей. Берется не практика приходского храма или даже монастыря, но совершается богослужение по тем книгам, по которым оно должно совершаться, и совершается изо дня в день утром и вечером, — при изумлении одних, смущении других и, может быть, насмешках третьих. Начинается подлинное приобщение к вечности через богослужение. Будничное ежедневное богослужение должно совершаться не потому, что каждый человек должен и приходить каждый день, но чтобы каждый знал, что в это время совершается богослужение в том храме, где он обычно молится, и когда ему будет возможно, он сможет всегда туда прийти.
Батюшка часто напоминал, что в монастыре были многие послушания, не дозволявшие инокам ежедневно посещать церковные службы. Батюшка говорил духовным детям, что каждое дело наше есть послушание, данное нам от Бога, и на это послушание он их с любовью и ласкою благословлял. Он часто говорил: «Ты должен помнить о своих обязанностях по дому, по службе, ты должен за послушание делать то, чего требует от тебя твоя работа или твои семейные обязанности. В каком бы положении ты ни находился, ты должен помнить, что ты работаешь для вечности, для Христа, для Бога. Им, Иисусом Христом, Сыном Божиим, должно освящаться каждое твое дело». Матерям, которые бросали своих детей и уходили в церковь, Батюшка запрещал это делать: «Оставайся дома, а я буду за тебя молиться и все верующие вознесут за тебя молитвы».
Это не значит, что в будни не надо ходить в храм: я знаю, что мне надо бы быть в храме, но из-за совершения того дела, которое является моею обязанностью, моим послушанием, я совершаю эту работу не только в будни, но, может быть, и в праздник.
Батюшкиной задачей было, чтобы каждый в меру своих сил, в меру своего того или иного семейного положения приобщался к той великой школе, которая заключается в богослужении.
«Когда ты приходишь в храм и входишь в молитву святых, ты получаешь великую силу, достигаешь высшей премирности, в мире живя», — как бы говорил Батюшка. Поэтому он так часто повторял: «Ходите в храм, ходите в церковь, сколько можете!» И многие его духовные дети так и жили: ходили в храм ежедневно утром и вечеромЭто было возможно потому, что обедня в Батюшкином храме начиналась в 6 часов утра, а вечерняя служба в шесть вечера, и все служащие могли успеть попасть на работу вовремя. Только в среду и пятницу служилась поздняя обедня..
А затем начинается подлинная духовная жизнь, которой, казалось, не могло быть в миру. Батюшка работает над своими духовными детьми как духовник и старец, он начинает ту работу духовного устроения, к которому и раньше стремились многие русские люди и которое они получали только в обстановке монастыря.
Батюшка вводит у себя для духовных детей частую исповедь и причащение. Многие священники смущались и смущаются этим, многие противопоставляли ему какие-то свои правила относительно того, что можно приобщаться только один раз в год, или четыре раза в год, или через сорок дней, но Батюшка отлично знал значение таинства Причащения и именно в нем полагал подлинное духовное развитие человека. Если Церковь есть Тело Христово, то понятно, что говорит Василий Великий: «Из всех церковных собраний самое великое есть то, на котором причащаются Св. Тайн». Батюшкина практика была такова, что у каждого своя мера: кто должен исповедоваться и приобщаться раз в месяц, кто — раз в неделю, кто — несколько раз в неделю, а кто, — может быть, и каждый день. Батюшка был не теоретик, а практик, и каждому давал то, что именно ему нужно. В принятии Св. Тайн он подлинно вводил всех в Церковь Христову, тщательно следя при этом за очищением и воспитанием совести каждого и за его духовным ростом.
И этот храм, такой тесный и маленький, явился тем храмом, в котором было свободно и просторно каждому. Каждый из нас, на какой бы высоте (ступени) он ни стоял, берет в своей мере из того, что совершается в этом храме, ибо все здесь премирно, надвременно, ничто не тянет к миру. И вот почему нам так легко стоять в этом храме, хотя мы и грешные люди. Мы можем сказать прямо: мы имеем духовную почву под ногами, и ее нам дал Батюшка, — он поставил нас в эти условия, он открыл для нас то, что было дотоле закрыто, спрятано в монастыре!»Биограф о. Сергия пишет: «После смерти Батюшки о. Сергий старался во всем идти его путем, но впоследствии он не говорил о «монастыре в миру», так как это название употреблялось другими лицами в несколько ином смысле. Для некоторых это было как бы некое общество тайных монахов, живущих среди мира и имеющих обязанность выполнять монашеские правила молитвы и поста. Взамен этого о. Сергий заимствовал из практики древнерусской церкви термин «покаяльная семья». До петровских реформ XVIII в. на Руси не было прихода как территориально-административной церковной единицы. Вместо них были «покаяльные семьи», членами которых по свободному выбору сердца и совести мог стать всякий православный. Каждый верующий ходил в тот храм, который был ему по душе, где он исповедывался и причащался. Каждый находился под руководством того священника, который был ему по сердцу. «Приход», как его знало русское общество до революции, т. е. ближайший по месту жительства храм, где по закону каждый человек должен был говеть раз в год, возник после петровских реформ. Покаяльной семьей была и Маросейка, в которую люди стекались со всей Москвы. А о. Сергий называл ее еще и покаяльно-богослужебной семьей. «Мы не только покаяльная, но и богослужебная семья», — писал он своим духовным детям впоследствии» (с. 86–87).(с. 80–86).
Как мы видим из этого слова о. Сергия (и как это, к сожалению, часто бывает в церкви), дерзновенное возвращение к подлинным истокам христианской жизни, продиктованное желанием помочь людям по-настоящему войти в Церковь и жить в ней, многими воспринималось как дерзкое и опасное (а подчас и смешное) новшество. К счастью, так это воспринимали не все. Так, оптинский старец о. Анатолий, с которым у о. Алексея была глубокая духовная связь («Мы с ним одного духа», — однажды сказал он), всегда посылал москвичей к о. Алексею, а другой оптинский старец — о. Нектарий — как-то даже сказал: «Зачем вы ездите к нам? У вас есть о. Алексей» (с. 52).
Не менее необычным для духовенства того времени было и отношение о. Алексея к воспитанию сына. Горячо желая, чтобы Сережа стал его наследником и преемником, он, тем не менее, отдал его не в семинарию, но в гимназию. Это было вызвано не только тем, что о. Алексей, сам окончивший семинарию, хорошо знал ее недостатки, но и потому, что хотел, чтобы решение о принятии священства было у его сына совершенно свободным, не обусловленным внешним давлением. Это был один из принципов его духовного руководства: «Батюшка учил нас ставить перед человеком вешку так близко, чтобы ему казалось, что он ставит ее сам», — вспоминал впоследствии о. Сергий.
«Если гимназия дала ему обычное светское образование, то духовное воспитание Сережи проходило под руководством о. Алексея в семье и, в особенности, в храме, где он прислуживал отцу, а позднее пел на клиросе. У него был хороший голос, и он был чрезвычайно музыкален. Но самое важное — это была совместная молитва с отцом в алтаре. С нею были связаны самые значительные духовные переживания, о которых о. Сергий вспоминал много раз уже после смерти отца», — пишет его биограф (с. 24–25).
После окончания гимназии Сергей Мечев едет за границу, в Швейцарию и Италию, где с особым воодушевлением знакомится с произведеними религиозного искусства, а возвратясь, поступает на Медицинский факультет Московского университета, через год переходит на Словесное отделение Историко-филологического факультета, откуда в 1914 г. добровольно уходит на фронт — устраивается братом милосердия в одном из санитарных поездов, работавших на Западном фронте, где знакомится со своей будущей женой — Ефросинией Николаевной Шафоростовой.
Возвратясь с фронта, он продолжает занятия в университете, где особенно интересуется древнерусской литературой и историей Русской церкви. Именно из книги профессора С.И. Смирнова (лекции которого он слушал в университете) «Древнерусский духовник» он заимствовал термин «покаяльная семья», который часто употреблял по отношению к своей общине.
Одновременно с занятиями в университете Сергей Алексеевич принимает участие в работе Студенческого богословского кружка имени св. Иоанна Златоуста, организованного в Москве по инициативе наместника Чудова монастыря епископа Арсения (Жадановского)О еп. Серпуховском Арсении (Жадановском) и организованном им братстве апостола и евангелиста Иоанна Богослова см. «Православная община» № 37, с. 107–113., и начинает самостоятельное изучение святоотеческой литературы, преимущественно аскетической.
После окончания университета, в 1918 г., он женится на Ефросинии НиколаевнеИнтересно, что молитвы на разрешение венцов новобрачных (которых венчал батюшка Алексей) были прочитаны не непосредственно после венчания, а через восемь дней, как и положено по церковному Уставу., а в 1919, после поездки в Оптину пустынь, принимает священство.
Время, когда о. Сергий стал священником, было внутренне очень противоречивым. С одной стороны, это было время видимого крушения жизни, с другой стороны, для многих, — время подлинного духовного обновления. Интеллигенция, особенно молодежь, обращалась к Церкви и ее Преданию — за помощью и поддержкой, но и пытаясь как бы «наверстать упущенное», совершив тот духовный прорыв, к которому давно уже подводила ее жизнь. Церковь находилась в таком же положении — в 1917 г. был, наконец-то, созван долгожданный и давно готовившийся Поместный собор Российской церкви, призванный обновить жизнь церкви, повернуть ее лицом к страданиям столь нуждающегося в ее духовных сокровищах мира. Многие, и пастыри и миряне, остро почувствовали необходимость реальной, а не только символической духовной и церковной жизни. И хотя и то, и другое, и третье было уже во многом запоздалым, но все же давно чаемое время уже не только религиозно-философского, но и подлинного церковного ренессанса в России, пусть и очень ограниченного в своих возможностях и отравленного расстрелами и расколами, пришло и принесло свои плоды. До 29 октября 1929 г. еще оставалось время — Господь давал Российской церкви еще чуть более десяти лет, чтобы за эти годы использовать открывшиеся возможности и подготовиться к почти полному внешнему уничтожению, — дабы сохранить в своей невидимой глубине духовные сокровища своего предания — не только иерархическую (о чем сейчас так много говорят), но и духовную преемственность.
Десять лет — не такой уж маленький срок, и за это время было сделано, действительно, немало: по всей стране возникли очаги почти невиданной дотоле в России общинной и братской христианской церковной жизни. В Москве ситуация особенно благоприятствовала этому: на собор съехались лучшие силы тогдашней церкви, и это весьма способствовало тому, что при храмах стали проводиться различные внебогослужебные беседы, организовывались многочисленные курсы, кружки по изучению св. отцов и православной культуры, богослужебного Устава, из которых рождались многочисленные братства, сестричества и другие новые формы церковной жизни и деятельности. Один из таких кружков вел, по благословению отца, и сам о. Сергий (как он любил шутить, «ликбез по св. отцам»). Из нескольких таких кружков и составилось ядро его будущей общины.
В 1919 г. патриарх Тихон (который познакомился с солдатом Сергеем Мечевым еще в 1917 г. во время работы последнего в церковной Комиссии по сношениям с гражданской властью и укрепил в нем стремление стать священником) благословил неформальное братство при Маросейском храме.
Община разрасталась, и о. Алексей благословил появление в ней отдельных, особенно тесно спаянных между собой духовных «семей», или, как их вскоре стали называть, групп. Во главе каждой из таких групп стоял наиболее опытный в духовной жизни мирянин, который брал на себя часть пастырских обязанностей по отношению к своим «семейным». Главами духовных семей могли быть и сестры (например, известный иконописец Иулиания (Соколова)). Эти группы, часто (иногда каждую неделю) собиравшиеся по домам для совместного духовного чтения и молитвы, стали большим подспорьем для о. Алексея, так как брали на себя часть его нагрузки. Он часто и с радостью посещал их встречи.
Однажды после всенощного бдения, устроенного о. Сергием по полному чину, начавшегося в 10 часов вечера и окончившегося ранней Литургией, был устроен чай под церковью, под названием «агапа», сопровождавшейся духовной беседой. Впоследствии такие бдения, очень понравившиеся и участникам и богомольцам, совершались по несколько раз в год в какие-либо свободные дни.
Вот как впоследствии говорил об этом страшном времени, когда в Москве господствовали страх, голод и тиф, сам о. Сергий:
«Каждый из нас в какой-то период своей жизни переживает возрождение души. Это время незабываемое и не повторяющееся. Разве могут забыть некоторые из вас, которые вместе со мной в 1919 г. ощутили здесь это возрождение от мертвой спячки души, когда здесь, в нетопленом храме, мы молились по 12 часов в сутки, а после проводили время в «агапах», т.е. духовных беседах, когда вы так чувствовали Бога, правду жизни в Боге? Это время незабываемое и не повторяющееся, оно дается лишь однажды. Это в свое время испытал каждый, причем большую близость между собой как раз чувствуют те, кто одновременно пережили эту весну душ своих, одновременно пришли к Богу»(с. 36).
9 июня 1923 г. умер батюшка — о. Алексей Мечев. Скорбь маросейской общины о потере незаменимого пастыря неожиданно обратилась в радость для всей Российской церкви: отпевать его приехал только что освобожденный из-под стражи патриарх Тихон. Со всей Москвы собирался народ на это духовное торжество… Так сбылось пророчество о. Алексея: «Когда я умру — всем вам будет радость». Но пророчество это сбылось и еще одним, для многих прикровенным образом.
После смерти о. Алексея духовное руководство общиной, естественно, перешло к о. Сергию, которого на Маросейке хорошо знали и любили как сына и наследника батюшки не только по плоти, но и по духу. Сначала, по инерции, прихожане храма ожидали, что и при о. Сергии все пойдет так же, как при о. Алексее. Но о. Сергий, не обладавший ни духовным опытом, ни прозорливостью своего отца, очевидно не справлялся с его «наследством»: «И вас не спасу, и сам погибну», — вырвалось у него однажды (с. 76). Искушение достигло такой силы, что он был на грани того, чтобы отказаться от духовного руководства общиной, и даже поехал к о. Нектарию Оптинскому за благословением на этот шаг, но не доехал и вернулся в храм. (О. Нектарий, узнав об этом, сказал позже: «И хорошо сделал, что не доехал. Я бы все равно не благословил его на уход от паствы» (с. 79).) Но духовный кризис, постигший паству о. Алексея после его смерти, разрешился во славу Божию. Жизнь без батюшки поставила его чад перед необходимостью превращения в подлинную духовную общину-семью, основанную на взаимной любви, большей духовной самостоятельности и ответственности друг за друга и за общину в целом:
«На духовных детях лежит обязанность входить в труд их пастырей. Если современные пастыри не могут идти в уровень с древними великими пастырями, то все же в своей мере взяли на себя этот подвиг и хотят идти добрым путем. И каждый из духовных детей должен чувствовать свою ответственность, должен помогать духовному отцу совершать общее дело спасения» (с. 129), — писал о. Сергий, и именно по этому пути и повел он свою паству, развивая и укрепляя в ней те начатки общинной жизни, которые появились еще при его отце. Еще большее развитие получили духовные семьи, или группы, их стало больше, а возглавлявшие их старшие стали подлинными помощниками духовного отца, могли помочь в выборе чтенияИнтересна такая деталь. Своим духовным детям о. Сергий благословлял читать ежедневно по главе Апостола и Евангелия, но однажды решил, что всем, включая его самого, надо читать одновременно одну и ту же главу, чтобы это чтение и в разлуке всех объединяло. Этому одновременному чтению он придавал особенное значение и велел беречь его больше всего остального правила, т.е. когда не удавалось прочитать правило, главу Евангелия надо было обязательно прочитать, а однажды сказал: «Когда будет Страшный суд, я по этой главе узнаю моих духовных детей»., оказать первую духовную помощь членам своей группы, утешить, ободрить, что-то посоветовать, поддержать в трудную минуту, вовремя направить к духовнику. В письме к своей духовной дочери, которая была старшей в своей группе, о. Сергий пишет дерзновенные слова о пастырстве не как о специфическом служении отдельных членов церкви, но как об одном из путей спасения, открытом всем верующим, и братьям и сестрам:
«Для приобретения «пространства» в сердце утесненном (грехом и страстями) всегда существовало два пути:
1) с Богом и 2) с людьми.
1) Служить Богу и через это служить людям и
2) Служить людям и через это служить Богу.
Служить Богу и этим служить людям — подвижничество, служить людям и этим служить Богу — пастырство. Эти два пути часто приводили идущих по ним к разделению, даже и великих.
Если идти с образом пастыря и дальше, то можно говорить в христианском делании и о подпаске, и о пастушонке и даже о верной, настоящей помощнице — овчарке. В этом смысле всех работающих в Христовом царстве, не только носящих священный сан или образ монашества, мужей, жен и даже детей можно поделить на пастырей и подвижников. (Здесь можно говорить — по преимуществу. Я нарочно беру по контрасту).
(Часто бывает, что пастыри не признают подвижников, подвижники не принимают пастырей)» (с. 130).
Впоследствии именно эта пастырская ответственность друг за друга общинников, сплоченных в небольших духовных семьях, помогла общине о. Сергия выжить после ареста и последующей гибели духовного отца и закрытия храма и просуществовать до сих пор. Возможно, в этом подлинном, а не просто символическом христианском единении, прошедшем испытание на прочность во время гонений, и заключается та главная духовная радость, о которой пророчествовал о. Алексей. В этом можно видеть и исполнение загадочных слов о. Нектария, который говаривал об о. Сергии (который, очевидно, не обладал теми духовными дарованиями, которыми был наделен его отец): «Отца Алексея знала вся Москва, а отца Сергия пока знает только пол-Москвы, но потом он будет выше отца».
Конечно, паству сплачивали не только искушения. Однажды, в 1924 г., о. Сергий устроил поход с маросейскими богомольцами в подмосковный Николо-Угрешский монастырь, где жил на покое «живой русский святой» (слова о. Сергия), в то время уже парализованный 80-летний старец, бывший митрополит Московский Макарий, имевший тогда от патриарха Тихона титул митрополита Алтайского. Поездку эту живо описала одна из ее участниц:
«Впервые я встретилась со многими, кого знала лишь внешне по храму. Как-то особенно радостно было ехать вместе в поезде, чувствовать себя вместе со всеми, видеть среди нас о. Сергия — оживленного, разговаривающего то с одной, то с другой группой.
Когда мы вышли из поезда и направились полевой дорогой к монастырю, сестры запели, о. Сергий подхватил, и так радостно было идти в кругу близких, так легко дышалось, так дружно звучало пение.
Когда показались главы Угрешского монастыря, о. Сергий запел тропарь святителю Николаю, и здесь, среди полей, он звучал по-особенному торжественно.
Внезапно разразился теплый летний дождик. Он только прибавил всем веселья, а по приходе в монастырь сестры раздобыли утюг и началось глаженье. Особенно промокла белая ряса о. Сергия, ее немедленно просушили горячим утюгом. И когда вручили о. Сергию идеально выглаженную рясу, он лукаво поглядел на одну из сестер и сказал: «Вот бы дома так все выполняли». Невольно покраснела не одна сестра: многие из нас забрасывали домашние обязанности.
Вскоре о. Сергий повел нас за благословением к владыке Макарию. Он, разбитый параличом, сидел в кресле и мог только слегка поднять правую руку на благословение. В то время я очень мало знала о м. Макарии, о его апостольском подвиге на Алтае, но когда увидела, с каким благоговением опустился у его кресла о. Сергий и как почтительно принял благословение, это сразу передалось, и всем сердцем почувствовалось, что немощный, беспомощный старец — это значительная духовная личность.
Вечером молодежь затеяла на лужайке игры, бегали в горелки, и сам о. Сергий принял горячее участие, а после подшучивал над теми, кто стоял в сторонке, называя их «старичками».
Каким-то образом всю нашу большую компанию разместили на ночевку, а рано утром о. Сергий исповедовал нас и дал нам возможность быть причастниками.
После этого дня я значительно крепче ощутила свою связь со всеми, как-то реальнее стало понятие единой «семьи» (с. 120–122).
А вот как сам о. Сергий (уже из ссылки) описывал свой рост как духовника и духовного руководителя общины, изменение своего отношения к духовным чадам. Думается, что слова этого письма будут и сегодня полезны и назидательны для всех — и священников, и мирян:
«Ваше письмо свидетельствует о настоящем подлинном покаянии. Не теряйте этого состояния. Если чувствуете, что была гордость, самочиние, самооправдание, обиды и т.д. — начните отложение всего этого. Никто вас не бросал. Всегда помню, молюсь и готов идти навстречу. Помните, сколько раз в жизни звал Вас к себе, сколько раз уговаривал. Родная, велика ли польза была от этого? Одни обиды были в конце концов у Вас. Делали большей частью все по-своему. Ну что же мне оставалось делать? Поймите меня. Я должен был хоть напоследок исправить свое временное неправильное отношение. Помните, в притче о блудном сыне. Отец — ведь это сам Господь. Идет ли Он Сам за блудным сыном? Нет. Он ждет, ждет с любовью, с терпением, ждет, когда тот потянется с покаянием. Таков основной подход Господа навстречу кающемуся. И так, родная моя, нужно мне было давно идти не в отношении только Вас, а и многих других, страдающих Вашими же недостатками. Знаете Вы, что я раньше по-матерински подходил к Вам, избаловал Вас: раньше, чем нужно, звал Вас и т.д. Мне казалось, что если так буду поступать, то совесть Ваша не позволит Вам больше поступать так, как поступали. Но Вы часто, сделав что-нибудь, ждали, что я непременно позову, а когда замедлялось это, Вы, ожидая этого как должного, возмущались, негодовали и так далее. И я в этом тоже был виноват, потому что очень баловал Вас (как и многих). Сейчас трудное время, нужно все лишнее, что мешает, снять с себя. В жизни духовной свои законы и понимать их можно, только опытно встав на этот путь. Нельзя лукавить перед Богом. Ведь отношения к духовному отцу несут решающий момент спасения. Можно и хорошо подходить к духовному отцу, а Господь будет как бы в стороне. Важно пред Господом сердце сокрушенное и смиренное, а у Вас, как Вы хорошо сами написали мне, часто бывали слезы обиды, жалости к себе вместо слез покаяния; у Вас, родная, все всегда начиналось: вот я могу только со старцами, а вот М. — кто она мне и т.д., обида за обидой… требование за требованием. Вам-то и не видно было. В христианстве главное — смотреть на себя со стороны, а вы все по сторонам глядели, вот от того и так всё. Никогда не терпели замечания, а ждали только похвалы. Христианин же сам наблюдает за своим плохим, и, конечно, с радостью принимает указания… Не давайте поэтому хода своим помыслам обиды и вообще неудовольствию. Шлю Вам благословение Господне на обновление мыслей Ваших» (с. 140–142).
В Великий четверток 1929 г. (за полгода до ареста), день десятилетия своей пресвитерской хиротонии (он был рукоположен в Великий четверг 1919 г., и именно этот день, а не календарное число считал днем хиротонии), он говорил в проповеди, как бы подводя итог своей пастырской деятельности:
«В эти дни гонений мы должны теснее сплотиться друг с другом, по-настоящему любить друг друга и помогать друг другу, сострадать, терпеть недостатки друг друга и носить тяготы друг друга. Об этом духе единения и любви нам надо молиться в этот день Тайной вечери, где Христос показал образ служения ближним, друзьям.
В час предсмертный, как говорит Евангелие, Христос явил делом, что возлюбил Своих сущих в мире, до конца возлюбил их
, т.е. в этот час Он выявил всю полноту любви к Своим близким, окружавшим Его в земной жизни.
Что же говорить нам о нашей малой любви к Господу и людям? Сейчас в эти страшные дни надо бросить носиться только с собой, со своими горестями и радостями, от которых так тесно в сердце, что сердце не вмещает в себя других. Надо сплотиться теснее, тогда легче будет жить. Каждому ведь предстоит в его мере чаша испытаний. Возможно, что уже скоро нельзя будет собираться здесь, в храме, для общей молитвы — ведь чем же тогда жить останется? Много будет легче, если будет это единение, любовное единение друг с другом. А этого в нас всех нет. Есть, наоборот, вражда, зависть и осуждение.
Мы не понимаем времени, в котором живем. Сейчас делают страшное дело — закрывают храмы, а многие относятся к этому легко: «ну что ж, теперь уж так делают!» (А ведь это наши грехи привели к этому). Нам надо бы плакать и каяться. Это дерзкое отношение, это сказывается та дерзость и вольность, которые мы, русские православные люди, внесли в богослужение, в отношение к таинствам. Другие люди, напротив, впадают от этого в уныние, говорят, что все пропало, все гибнет, все безнадежно. Но и это неверно. Всем надо стремиться только к сохранению своего внутреннего завета с Богом» (с. 133–134).
Об этом же он продолжал говорить на утрене Великой субботы:
«В эти труднейшие дни, в которые мы живем, в дни гонений, поношения, насмешек, клеветы, в дни лишения часто самого необходимого — мы должны перед гробом Господа дать обещание установить свой личный завет с Господом. Мы много грешим, грех тяготеет над нашей душой, но это еще ничего. Важно то, чем мы сейчас живем, вернее, как хотим жить, к чему наша любовь.
Сегодняшняя служба скорбная: она — наш плач о Спасителе, умершем за нас; но в ней есть уже и проблески радости (радости пасхальной). Такова вся жизнь человеческая: через скорбь, через покаяние проходит христианин, но по мере очищения себя от скверны он начинает чувствовать в себе иную жизнь, жизнь радостную. И не где-нибудь, а в своей душе, в своей жизни начинает чувствовать воскресение Христово, а с ним вместе и обновление души» (с. 134–135).
Но все же главный итог своей пастырской деятельности, свое духовное завещание о. Сергий сформулировал уже будучи вдали от своей паствы, в ссылке, в письмах, адресованных им всей своей общине, своей «покаяльно-богослужебной семье», которые мы и предлагаем вниманию нашего читателя, надеясь, что они послужат всем нам как к покаянию, так и к утешению, а главное — к размышлению и выверению того церковного пути, на который поставил нас Господь.
