Что и как преподавать в воскресной школе
Христианское образование и воспитание
63 мин.
Хочу с вами поделиться моими мыслями, накопившимися за очень долгие годы работы с детьми и преподавания закона Божия. И с самого начала мне хочется, чтобы для нас всех было ясно, что мы понимаем под законом Божиим. Это не есть просто предмет, который мы делим на части и «проходим»: сначала реки, потом города, потом горы. Закон Божий — это те знания, те сведения, те понятия, которые мы хотим внушить и передать детям, подросткам или взрослым для того, чтобы они могли жить наиболее полной христианской православной жизнью. То есть это знания, но знания нужные и помогающие жить. И вот эти два элемента знания — сами сведения и то, для чего они нужны — для жизни, — вот это должно быть основанием нашего подхода к закону Божию. И с самых первых слов я хочу упомянуть два ограничения нашей темы. Покойный о. Сергий ЧетвериковПрот. Сергей Иванович Четвериков родился 12.06.1867 в купеческой семье. В 1896 г. окончил Московскую духовную академию, рукоположен в том же году. Был священником при Неплюевском братстве, с 1907 по 1920 год — законоучитель в Полтавском кадетском корпусе, вместе с которым оказался заграницей. Приходской священник в Югославии (1920–1923), настоятель русского прихода в Братиславе (1923–1928). Духовник Русского студенческого христианского движения (1928–39). Умер 29.01.1947 в Братиславе. (См. Н. Зернов. Русское религиозное возрождение XX века. П., YMCA-PRESS, Париж, 1991, с. 365.), который имел большое влияние на меня как на начинающую учительницу, всегда говорил, что нужно помнить, что есть большая разница между знаниями о Боге и познанием Бога. И мы, законоучители, занимающиеся детьми, должны всегда помнить: то, что мы стараемся передать, — это только знания о Боге. Мы не можем претендовать, мы не можем думать, что давая наши уроки, занимаясь с детьми, мы даем им познание Бога. Это таинственный путь роста души, и это не в наших силах дать. Поэтому преподавание закона Божия всегда есть все-таки только передача знаний о Боге, о Церкви, но это не есть сама жизнь в Боге, это не есть самоё познание Бога. И второе, что очень важно, это наше понимание значения и качества самой школы. Я это, может быть, особенно остро почувствовала, потому что большую часть моей жизни прожила в Америке, где так называемая воскресная школа имела в последние десятилетия, столетие даже, очень, очень большое значение. Фактически, у протестантов участие детей в церковной жизни, их религиозная жизнь, сводится к посещению воскресной школы. Родители идут в церковь, а дети идут в воскресную школу. И это создало несколько поколений людей, которые, сравнительно с нашими православными, очень хорошо знают Священное писание — и Ветхий, и Новый завет, имеют по ним какие-то определенные сведения. Но это никак не остановило процесса выветривания христианской веры в Америке и ее коммерциализации.
Сейчас религиозное сознание в Америке, и среди молодежи особенно, стоит на очень низком уровне. И то, что они по-английски называют «Sunday school religion», т.е. такая «воскресно-школьная вера», никого не удовлетворяет, потому что это была вера, внушенная на довольно поверхностном, детском уровне, и она не ввела посетителей таких школ в Церковь и даже, может быть, лишила их привычки посещать церковь и участвовать в общей молитве. И сами протестанты сознают, что это отделение воскресной школы от жизни церкви было вредно. В наших православных приходах — и тех, которые в Америке больше ста лет существуют, и тех, которые за последние пятьдесят-шестьдесят лет там появились, — с большим увлечением отнеслись к созданию воскресной школы. Опять-таки, может быть, со слишком большим увлечением. Я помню, как один батюшка, вот из таких вот американизированных православных священников, мне говорил: «Вы нам только напишите маленькую книжечку, в которой было бы сказано все самое важное о Православии, а уж мы позаботимся, чтобы дети ее выучили наизусть». И тогда православие в Америке будет спасено! — знаете, вот такое было чувство.
И шли на большие расходы, строили здания школ, с такой роскошью, с таким количеством классов, залов, всяких технических приспособлений, которые использовались, в общем, один час в неделю. Хотя, конечно, увлечение этим делом имело большое значение: это создало целое поколение молодых православных, которые стали преподавать в этих воскресных школах, и это были самые живые молодые православные из этого поколения.
Эмигрантские русские приходы также были увлечены идеей создания школ. И создавали их, и устраивали (там, в этих русских эмигрантских приходах был, конечно, вопрос не только закона Божия, но и других предметов — русского языка и т. д.), и я не хочу умалять значения этих школ. Очень большое значение имел самоотверженный труд и преподавателей, и пастырей, которые уделяли этому время, и родителей, которые привозили детей издалека, и детей, которые занимались. Все эти бесконечные елки и спектакли, и летние лагеря, и все, что мы устраивали — все это имело в себе жизнь и имело значение.
Но беда была в двух вещах. Во-первых, мне кажется, такие школы имеют смысл, только если они являются вступлением, входом в жизнь церкви, в жизнь прихода, а не организмом самим по себе. И второе — качество преподавания и качество преподавателей должно быть продуманное и подготовленное. И вот это была наша беда, в наших приходских школах, будь то четверговых, будь то субботних, будь то воскресных, — очень часто программа и преподаватели были не продуманы. И я знаю, что да, были дети, которые вспоминают школу с любовью, и слава Богу, что им было хорошо, но много было и таких детей, для которых эта школа, которую их заставляли посещать, какая-то добавочная к их школьным недельным занятиям, была чем-то ненавистным, противным, нелюбимым. И учительницы были не подготовлены, и программы не продуманы никак. И от таких школ, откровенно говоря, было мало пользы в смысле роста, здорового роста церковной жизни и церковного сознания. Школа хороша, если она вводит детей в опыт церковной жизни. Это ее цель. А если школа представляет собой просто преподавание каких-то добавочных уроков, с церковной жизнью не связанных, с раздражительными преподавателями, которые говорят: «Раз ты плохо говоришь по-русски, значит ты плохой мальчик» (у нас за границей так бывает), — то есть в этом содержится нравственная оценка, то, честно говоря, и получается иногда так, что такая школа мало пользы приносит, и я многих-многих таких детей знаю, хотя, конечно, есть и другие. Значит, говоря о законе Божием, говоря о школах, мы все время должны помнить: то, что мы делаем — это только очень маленький кирпичик из всего здания церкви. Не будем преувеличивать, не будем думать, что если мы устроим хорошую школу, то этим будет разрешен вопрос, ну, как бы церковного строительства всей нашей жизни. Знания о Боге, которые мы хотим внушить детям, — это только маленький кусочек всего того, что помогает росту, развитию познания Бога, то есть духовному росту души. И, может быть, какая-нибудь девочка или мальчик, которые отказывались ходить на уроки и не ходили, в конце концов станут лучшими православными, чем наш самый первый ученик. Это для смирения надо помнить!
И второе, если мы хотим, чтобы эти школы были полезны, нужно очень тщательно и продуманно приготовить и то, что мы преподаем, и то, как мы это преподаем. Вот до того, как перейти к вопросу, что и как преподавать, я еще хочу немножко проиллюстрировать то, что школа, как я сказала, должна быть входом в церковную приходскую жизнь. Она должна быть входом в Церковь и должна быть открыта жизни. В школы мы должны притягивать детей, потому что школа — это интересно, потому что в ней делается что-то интересное, потому что она открыта всем: и верующим, и неверующим, и русским, и нерусским. Она должна втягивать, потому что в ней происходит что-то для детей интересное. И в то же время она является как бы прихожей, передней комнатой, которая должна быть открыта и вводить своих учеников в жизнь прихода и в жизнь Церкви. Я думаю, что это легче пояснить на примерах, чем в теории. Например, в приходе, в небольшом приходе при работе с самыми маленькими, четырех-пятилетними детьми, которые приходят в так называемый «детский сад», очень важно дать возможность учительнице привести детей в храм не во время богослужения, а когда богослужения нет, и познакомить этих маленьких детей с храмом, чтобы они могли прийти и посмотреть, чтобы можно было показать им — как прикладываться к иконе, как надо стоять. Дети не могут понять это в объяснениях, им надо дать ручками это попробовать. Во время богослужения они мешают взрослым, правда? В маленьких приходах, где это более легко осуществимо, можно во внебогослужебные часы и поводить детей по церкви, показать, что на этой иконе, что на той, дать тронуть, понюхать, хорошо вынести и показать им кадило, показать, что это такое, как оно действует. Важно помнить, что маленькие дети, четырех-пятилетние, воспринимают гораздо сильнее органами чувств: зрением, обонянием, ощущением, слухом, чем только через словесные объяснения.
Хочу рассказать, как мы, когда дети были немножко старше, семи-восьми лет, проводили с ними в одной школе детское говение. Это было при Свято-Владимирской семинарии, еще при жизни о. Александра Шмемана. У нас там была маленькая школа, в которой проходили занятия в пятницу вечером, и мы Великим постом провели детское говение. Уже за два последних урока во всех классах школы с детьми были проведены беседы о покаянии, об исповеди, о том, как исповедуются и т. д. Потом мы вовлекли детей, как могли. Старшие девочки приняли участие в выпечке просфор: та женщина, которая пекла просфоры для литургии, специально один раз испекла эти просфоры с нашими девочками из школы. Всем детям было задано приготовить дома и принести ими самими написанные записки о тех, за кого они хотят помолиться за упокой и за здравие. С учительницей все дети подготовились петь некоторые части литургии — ну, там «Господи, помилуй» во время ектений и одно-два песнопения, хотя в семинарии был великолепный студенческий хор. Я помню, в конце литургии о. Александр обратился к своему настоящему хору и говорит: «Ну, знаете, вам надо бы бояться конкуренции». Потому что дети-то, конечно, технически, может быть, не так хорошо пели, но звук детских голосов был такой ангельский, — а ведь эта литургия была для всех людей, не для детей только. (Так сказать, для календаря, я вам говорю, что восьмилетний о. Александр Шмеман был моим учеником, когда я вела четверговую школу в Париже, и он всегда называл меня «моя первая учительница», потому что я его падежам учила).
У меня такой долголетний опыт, уже столько поколений детей я вижу, и не могу здесь не сказать, как много для детей вообще значит участие в церковном хоре. Если у вас очень самолюбивый и очень хороший настоящий взрослый хор, то это бывает трудно, но можно, по крайней мере, сделать тогда детский или молодежный хор для некоторых отдельных песнопений. Те дети и подростки, которые любили церковное пение и участвовали в нем, как бы они потом не отходили от церкви, эта ниточка их всегда держит. И всегда бывает, что видишь: человек неверующий уже, сорок лет не исповедовался и не причащался, а войдет в храм, и смотришь, начинает подтягивать и начинает петь, иной раз и в хор пойдет, и кто знает, какими нитями Господь Бог душу человеческую держит!
Мальчики, конечно, были привлечены к прислуживанию вместо семинаристов на этой литургии, девочки были привлечены к чтению, читали апостол, часы. Исповедь была накануне вечером, а проскомидию о. Александр совершил перед Царскими вратами, в храме, причем все дети стояли вокруг, и пока он вынимал частицы, они по своим запискам читали имена тех, кого надо было помянуть. Я стояла рядом с маленьким шестилетним мальчиком, и помню, как он переживал, что вот, он читает имена! Все совершалось по-английски, на более понятном для них языке, и должна сказать, что на меня это произвело очень сильное впечатление.
В другом знакомом мне приходе как всегда встал вопрос: что делать с девочками? Батюшка у нас был святой человек и допустил двадцать пять мальчишек быть у него прислужниками! Они не стояли в алтаре, этого не было, они стояли на клиросе, но по очереди все выходили прислуживать, и бывало за службу на клиросе стояло до двадцати пяти человек мальчишек. Но что было делать с девочками? И матушка придумала: устроила детское сестричество. Для них была придумана маленькая форма — такие косыночки беленькие, переднички беленькие, и они стояли и свечи с подсвечников снимали. Косынки были реально полезной вещью, потому что всегда есть опасность, что дети волосы подожгут. Они разносили молящимся просфоры. Приход был побольше, но все-таки многие знали друг друга. Иногда бывали какие-нибудь особые служения, например, на Троицин день они заранее приносили цветы и перед началом службы продавали их приходящим. Много было обязанностей. И жизнь маленького сестричества длилась, пока им руководила матушка. Но потом батюшка умер, матушка как бы немножко отошла, и сестричество потеряло смысл. Нужно, чтобы было какое-то руководство.
Теперь я перехожу, собственно, к главной теме моего доклада — содержание преподавания, что преподавать детям и как преподавать. В самом начале я вам сказала, что основной принцип — это передавать те понятия, те сведения, которые нужны для духовной жизни ребенка на его уровне развития. И что для нас в этом отношении самое Евангелие дает? Знаете, меня всегда очень поражало то место (это, собственно говоря, только два случая в Евангелии), где сказано, что Господь рассердился, разгневался. Один раз когда торговали в храме, и еще когда Его ученики — Его ученики, проповедники, святые! — не пускали детей подходить к Нему, потому что, мол, дети мешают проповеди. И вот это второй раз, когда Христос рассердился. И что Он сделал с детьми? Это были, очевидно, совсем маленькие дети — Он даже притчи им не рассказал, сказки им не рассказал, а посадил их к Себе на колени, обнял, благословил, дал им Свое физическое благословение, так сказать, общение. Вот, понимаете, если уж Евангелие нас этому учит, то как же нам не стараться подходить к детям на их уровне!
У детей уже в три-четыре года, то есть, собственно говоря, до того, как они попадают к нам в школу, уже может быть понятие о том, что Бог есть, и может быть так, что этого понятия нет. У них нет понятия, что Бога нет, — такого, если хотите, сознательного атеизма в три года у ребенка не будет. Но ребенок, который растет в атмосфере, где о Боге не говорят, Бога не знают, Богу не молятся, просто не знает о Нем. Как недавно меня маленький шестилетний мальчик, только что приехавший из Советского Союза, спросил — я что-то сказала, во фразе появилось слово «Бог», и он, который все время спрашивал: «А почему? А почему?», говорит: «А что такое Бог?» Он просто не знал этого слова. А у ребенка, растущего в христианской и верующей семье, есть понятие о Боге, он видит, что упоминают Бога, что крестятся, что мать или отец, бабушка — молятся, и все эти понятия входят в его жизнь. И первое, что он может сказать, что он может понять, это когда ему говорят: «Боженька все сделал, Бог все сделал. Бог и солнышко сделал, и звезды». Вот когда они начинают понимать, что существует кто-то, кто делает, и что каждая вещь кем-то сделана, то в это его первое миросозерцание входит и понятие, что сделал Бог, ну, сотворил — но это уже более трудное слово. Понятие его о Боге будет совсем другое, чем у взрослых, но он чувствует реальность этого. Я всегда вспоминаю маленького трехлетнего ребенка, мать с ним вечером помолилась, ну, как можно молиться с таким ребенком: «Господи, помилуй папу, маму», а потом он высунулся в окно, взглянул на небо и сказал: «Спокойной ночи, Боженька!», — и пошел спать. И вот эта вера, уверяю вас именно по-евангельски, — та, которая и нужна человеку, а говорить детям какие-нибудь определения, формулы, по-моему, ни к чему.
Помню, я с ужасом смотрела, как один очень благочестивый семинарист из нашей семинарии решил преподавать в детском саду. Достались ему пятилетние детки, и ему казалось, что вот он так хорошо на их уровне делал: поставил их в хоровод, и стали они ходить кругом и по-английски петь: «God is Love» — «Бог есть Любовь», «Бог есть Любовь». И если он думал, что у этих деток от этого появилось понятие о Любви или о Боге, то он очень ошибался, потому что если ребенку сказали: «Бог есть Любовь», — то это для него ничего не значит, но вот что Бог любит — это можно сказать: «Бог тебя любит, и ты любишь Бога». Действие ребенок может понять, а формулировку понятия — нет. Значит, этому маленькому дошкольному ребенку надо себе представить действие Божие. Можно рассказывать ему что-то из Евангелия. Например, как было страшно, потому что была буря, а Христос сказал ветру, и вот стало тихо. Как кто-то был больной, и Христос его сделал здоровым, помог; а один из моих любимых рассказов — это насыщение пяти тысяч. Как-то раз я рассказывала это маленькому пятилетнему мальчику, из таких сложных детей, ребенку разбитого брака, он и по-русски уже давно не говорил, а мать была неверующая, и он ничего не знал. И вот рассказывала я ему, как люди собрались, проголодались, а ни у кого ничего нет, как быть? И спросили Христа, и какой-то мальчик маленький сказал, что у него есть немножко рыбки и хлеба, — ну, вы знаете этот рассказ. И вдруг этот мальчик, которому я рассказывала, так мечтательно говорит: «Ах, как бы я хотел жить во время Христа».
Понимаете, вот это чувство, что это мальчик помог Христу. Вот такой рассказ в пять лет очень доходчив. И вот эти рассказы, такие рассказы надо подбирать, причем, я считаю, что не надо упирать на чудесность чуда, потому что для маленьких детей все чудесно. И они верят еще иногда и в сказки, и в волшебство, в Америке — там в Деда Мороза такого очень фантастичного. И я считаю, что, конечно, позднее надо понять разницу между чудом и не чудом, но делать из чудес такой магизм, волшебство, сказочность — это, по-моему, неправильно. Главное, это дать понять любовь Божию и участие Бога в жизни человека. Мне кажется, что как бы мы просто ни говорили с этими маленькими детьми, как бы мы примитивно ни говорили, очень важно никогда не говорить то, что для нас самих неправда, и не сочинять рассказы про Иисуса Христа, про Матерь Божию, про Церковь, про чудеса, про понятия о вере — такие, какие потом им надо будет откинуть, когда они станут взрослей.
Я до сих пор помню неприятное чувство, которое у меня ребенком осталось; в дореволюционной России, в царское время, на самых нормальных уроках Закона Божия (или это даже были уроки русского языка?) нам давали пропись переписывать. Я помню, пропись эта была, по-моему, стихи Блока, если я не ошибаюсь, я даже не помню наверное: Боженька весь беленький// С седенькими бровками,// Платьице застегнуто// Божьими коровками. Мне было тогда, вероятно, лет девять-десять, и я помню мое внутреннее чувство отвращения. И вот рассказывать детям в этом стиле всегда неправильно. Можно говорить то, что они могут на своем уровне представить, но говорить…
Вот другой случай, когда вы тоже рассмеетесь, и все-таки он меня меньше шокировал, чем «Боженька весь беленький». Одна молодая женщина, приехавшая из советской России, интеллигентная, культурная, неверующая, но крещеная в православии, вспоминала, как родители ее были тоже атеистами, но в семье была бабушка, и бабушка была верующая. И она маленькой пятилетней девочкой спросила раз бабушку, еще в советской России: «А что такое Бог?» И вообразите себе простую, необразованную бабушку. Она задумалась и говорит: «Ну, Боженька, Бог… Знаешь…» И она подумала, что ей сказать доброе и сильное, и хорошее, и она говорит: «Ну, Боженька — это как дедушка Ленин». И понимаете, это нам смешно, но в то же время в этом была для нее какая-то правда. Бабушка поискала то, что для четырехлетнего ребенка, ходящего в детсад, все время провозглашалось как что-то доброе, сильное и хорошее. И сама она, уже взрослая культурная женщина, вспоминала это без озлобления. Так что очень важно никогда не говорить детям неправду. Говорить им то, что правда, но говорить это в такой мере, в таких словах, которые доступны для их понимания.
Хорошо. Пройду несколько таких концептов, несколько таких понятий, которые нам надо принять. Церковь наша допускает детей к таинствам. Значит, во-первых, таинство причастия. Все вы видели: мать подносит младенца, ему еще несколько месяцев. И вот, собственно, первое, что мать пугающегося младенца говорит ему: «Это вкусно, это хорошо», — и ведь это правда, что причастие вкусно, это правда, что это хорошая пища. Это, конечно, еще и многое другое, но на этом периоде надо, чтобы ребенок понимал, что это хорошо, что это вкусно. Я до сих пор вспоминаю старенького батюшку, очень простого, в нашем приходе. Моя первая дочь была нескольких месяцев, всегда очень хорошо причащалась, но как-то она заболела, и во время болезни ей давали с ложечки невкусное лекарство. И вот я ее первый раз после этого приношу в церковь, и она не хочет причащаться, отворачивается. Наш о. Иоанн так был этим огорчен, что после этого пришел к нам в гости чай пить, и на столе варенье стояло, и вот он взял мою шестимесячную Елизавету на колени и стал с ложечки кормить ее вареньем, чтобы Елизавета знала, что батюшка дает всегда вкусное. Понимаете, если хотите, это правильно. Это был простой батюшка, не ученый никак, но реакция его на уровне шестимесячного ребенка была правильной. Следующая ступень — это когда дети начинают понимать, что это что-то особенное, что-то святое. Вот уже в два года ребенок чувствует, что родители к этому относятся как-то по особенному, благоговейно. Вот почему так важно дать им в церкви почувствовать предметы утвари церковной, чтобы у них было чувство, что есть предметы, действия, события, которые особенны. Не объяснять им, а просто давать это чувство благоговейного отношения к иконам: «Ты осторожно», — вот это, я бы сказала, следующий этап до устного объяснения. Только когда дети дорастут до трех-четырех лет и начнут понимать рассказы, тогда надо рассказать о Тайной вечере. И именно об этом. Со всеми подробностями — и как нашли комнату, и какая она была устланная, и как им ноги умыл Христос, и все другие подробности, которые им понятны. И тогда в этом рассказе упомянуть и слова Христа на Тайной вечери.
Две иллюстрации к этому приведу — удачного и неудачного объяснения детям причастия. Одна молодая мать, ее девочка была лет четырех и, может быть, в том году она первый раз как-то понимала приближение Пасхи, Страстной недели. И мать ее, очень умная и тонкая молодая мать, нарочно повесила на кухне и показала ей икону Тайной вечери. И вот эта четырехлетняя девочка смотрит, разглядывает, и говорит: «А за Иисусом Христом женщины тоже ходили слушали Его?», — «Да, — говорит мать, — были женщины тоже». «А почему их на этой картинке нету?» И мать даже была озадачена, почему на Тайной Вечере не было женщин. А девочка смотрит: «Они же готовили ужин. Они готовили ужин, поэтому их на иконе нету». Подумайте, четырехлетний ребенок, как его это устраивает! И другой случай, который я не сама видела, но мне рассказывал о. Сергий Четвериков. В Прибалтике начались воскресные школы, и молодые увлекающиеся учительницы детям в школе старались объяснить смысл таинства Евхаристии. Наступает литургия, и вдруг дети со страхом пятятся: «Не хочу мяса! Не хочу крови!» И о. Сергий считал, что это была полная ошибка. Детям не на этом надо делать акцент, а на рассказ о Тайной вечере. Когда дети начинают что-то понимать, тогда ты им скажи: вот мы приходим в церковь, мы собираемся вместе, мы приносим Богу нашу жизнь, самих себя. И чтобы показать это, мы приносим хлеб и вино, потому что без еды и питья жить нельзя. И Бог принимает наш дар и отдает нам Самого Себя, в причастии. Но говорить: «Это Тело, это Кровь», — это маленьким детям непонятно и страшно. И вот, я помню, о. Сергий Четвериков мне этот случай рассказал, и это, по-моему, очень важно.
Теперь, суммируя то, что мы хотим дать детям до семи лет, так сказать, младшего возраста, повторю — надо познакомить маленьких детей с теми религиозными понятиями, которые они могут воспринимать с помощью органов чувств: ощущением, зрением, обонянием, слухом. Дать им предметное знакомство с храмовой утварью и с поведением в храме — как прикладываться к иконам, как подходить к кресту, как просить благословения и т. д. Из Священной истории Ветхого и Нового завета самым маленьким рассказывать те рассказы, которые дают ощущение любви Божией к людям, чувство защиты от опасности, говорят об участии Бога в жизни детей. Маленькие дети не способны еще воспринимать ничего в понятиях хронологии, времени и географии, места, где происходит событие. Поэтому надо рассказать так, как будто все это произошло или происходит сейчас. Очень удачно, когда им даешь рисовать: нарисуй и самого себя тоже, что ты там стоял и это видел. Про какое-нибудь чудо: а ты нарисуй, что ты там тоже был, и тоже это видел. Это дает такое чувство участия в этом.
Слишком длинно было бы перечислять, но несколько примеров я приведу. Например, я очень люблю рассказывать маленьким детям о сотворении мира. Причем, всегда начинаю так: закройте все глазки. Так, чтобы ничего-ничего не видеть. Вот, было темно и ничего, ничего не было. Ну, уши трудно заткнуть… И вдруг Бог: «Да будет свет!» И вот этот маленький жест, мало что значащий, но он дает почувствовать это «да будет!» Позднее я это иначе рассматриваю, но самым маленьким важно вот это первое чувство, чтобы они это восприняли своими ощущениями. О потопе рассказываю, но не как о наказании за грехи, но вот что мир стал такой злой, что все погибало, но Бог спас. Спас вот нескольких людей и спас по паре животных. И вот тогда, когда рассказывают эту историю как спасение Богом животных — там и голубь, и ворон, и листок — то все это такой чудный рассказ именно для маленьких детей. О Моисее, спасенном из воды, о рождестве Христовом, об исцелении, о блудном сыне, о милосердном самарянине, и о том тоже, как дети кричали при входе Господнем в Иерусалим. И вот тут я не могу не упомянуть этот наш приход, где был этот милый священник с двадцатью пятью прислужниками. Научил он детей в церкви, когда на Пасху он выходил и говорил: «Христос воскрес!» — кричать в ответ: «Воистину воскрес!» И в приходе этом нашем, к большому возмущению очень многих взрослых, дети орали, и они ждали этого дня. Вы можете себе представить — ну, в школе при церкви, может быть, сорок-пятьдесят детей, и когда эти дети во всю силу своих легких всем криком орут каждый раз, когда священник говорит: «Христос воскрес!» — «Воистину воскрес!» И это стало традицией: о. Серафим умер, все это прошло, но даже при его заместителе, совсем другого типа священнике, это продолжалось, и ему не удалось это вытравить. По-прежнему продолжают дети кричать, и по-прежнему этим возмущаются взрослые. А о. Серафим так и сказал: «Лучше, по-моему, из моей церкви уйдут взрослые, которых это коробит, чем дети, которые кричат». Раз в жизни можно в церкви кричать.
Теперь перехожу к следующему возрасту, от восьми до одиннадцати лет. Начну со школьных вопросов. Я бы сказала, что главный критерий нашего преподавания — это вопросы, которые возникают у детей и которые дети задают. Очень часто они на уроке многого не спросят. На уроке есть и какая-то застенчивость, и дисциплина, уж не знаю что, но я считаю, что каждый человек, который занимается с детьми, должен где-то вести знакомство с ребятами этого возраста, чтобы знать, какие вопросы дети задают. Может быть, не на уроке закона Божия, а в другое время. И принимать эти вопросы во внимание. И надо помнить, что дети удовлетворяются очень простыми и примитивными ответами, и вопросы их не глубоки и не сложны — вот таких еще восьми-десятилетних, — и ответы им нужны тоже простые, но только чтобы было все ясно и логично.
Я всегда вспоминаю «Детство» и «Отрочество» Толстого. Отец сидит за письменным столом и чем-то занят, а Николенька рисует охоту (они собираются на охоту), и у него только синий карандаш, и он рисует всю охоту синим карандашом. И вдруг дошло до того, чтобы собаку нарисовать. Его смущает: а бывают собаки синие? И он спрашивает: «Папа, бывают собаки синие?» Отец говорит: «Да, да, бывают, бывают». И он удовлетворенно продолжает рисовать дальше синюю собаку. Вот немножко такого рода ответы детям часто и бывают нужны в эти годы. И я бы сказала, что наши законоучители обыкновенно грешат тем, что маленьким детям, таким вот восьми-девятилетним, начинают давать слишком сложные ответы. А десяти-двенадцатилетним, которые уже бывают скептики, отвечают, наоборот, немного слишком примитивно. Господи, опять из моего детства вспоминаю, как меня очень смутил ответ нашего законоучителя. Проходили мы дни творения, я его спрашиваю: «А как же так: свет сотворен, а солнца-то ведь еще не было?» А батюшка мне отвечает: «Ну как же, ну вы же знаете, когда солнышко зайдет, все-таки свет еще есть». И я поняла даже в девять лет — это глупо, ведь это же отсвет от солнца все-таки. Можно говорить об энергии, что энергия превращается в свет, и я это делала позднее, — но вот давать такой непродуманный ответ, что когда солнце зашло, мы все-таки свет еще видим, — это значит уже не принимать во внимание логическое мышление, которое в десять лет есть.
В этом втором, так сказать, периоде детства, от восьми до одиннадцати-двенадцати лет, мы уже должны также знать, в конфликт с чем в школьной программе приходит наше преподавание. Я считаю, что законоучитель должен знать, что в светской школе преподается по физике, химии, естественной истории и т. д., и даже по истории вообще, чтобы знать, на фоне каких утверждений он обучает закону Божию. И давать ответы простые, но разумные, которые действительно, настолько, насколько это нужно, дают ответ на те первые сомнения, которые у ребенка появляются: а правда ли это, а так ли это было, а может ли это быть? Это уже очень часто в восемь-девять лет спрашивают.
В эти годы мы им продолжаем рассказывать и Ветхий, и Новый завет, но немножко иначе. Самым маленьким мы это рассказывали как очень занимательные и чудные рассказы о Боге, о святых, а в эти годы мы начинаем нанизывать эти рассказы на определенную цепь — то, что называется историей спасения: грех первых людей, то, что происходило в Ветхом завете, единобожие в отличие от многобожия, закон нравственный, первый закон Моисея, пророки, ожидание Спасителя и явление Спасителя. Вот это понятие, что есть какая-то нить отношений между Богом и людьми, и как это растет и развивается.
Я, между прочим, видела один раз замечательный спектакль, в котором это было изображено, так сказать, очень символически. Все в виде негритянской плантации; хозяин ее белый, он, собственно говоря, символически изображает Господа Бога, при этом хозяине плантации — ангел, архангел Михаил. И когда он видит, что Бог слишком огорчен, он все хватается за трубу, которая висит на стене: ну, говорит, пора трубить! — «Нет, нет, подожди, подожди». А перед маленькой конторой, где сидит Господь Бог, ходят по коридору взад и вперед и вздыхают, и вздыхают все ветхозаветные пророки и Авраам. И все им хочется просить Бога, чтобы потерпел еще, подождал бы, пожалел бы народ. И потом, вот, выходит этот актер, который играл этого хозяина плантации, на авансцену и так вот стоит и говорит: «Что, что я могу с этим несчастным народом сделать?! Ну как я их научу?! Может быть… может быть, через страдания? Может быть мне надо пострадать?»
Это протестантская пьеса, очень символическая, но я должна сказать, потрясающий был этот смысл. И дальше объяснений не дано, но вот эту мысль, об истории человечества от сотворения, грехопадения и Ветхого Завета до снисхождения Божия и спасения человечества надо передать, и рассказы детям от восьми до двенадцати лет всегда должны быть иллюстрацией этого смысла, а не просто занятными рассказами. Мне кажется, что в эти годы, для детей вот таких, от семи до двенадцати лет, нравственное учение имеет важнейшее значение, и я бы сказала, что главное для них — это понятие греха и покаяния.
Для детей еще очень убедительно вот что: если я сломал старую чашку — это не такой большой грех, а вот если я сломал дорогую вазу — так это очень большой грех. Чем больше, так сказать, материальный ущерб, тем сильнее грех. А нужно дать им понятие о грехе не как о количественном нарушении чего-то, но как о нарушении отношений. О. Александр Шмеман мне говорил, что самое важное внушить детям, что грех — это огорчить Господа Бога. И еще, грех по отношению к людям — это когда ты нарушаешь любовь к человеку, когда ты был недобр, жесток, когда ты обманул, когда ты не помог и т. д. Вот это ощущение греха как того, что может «сломать любовь», вот это нужно им дать. До этого очень трудно самому дойти.
И вот тут наше затруднение заключается в том, что надо передать это не только через рассказы из Священного писания, но и через рассказы из жизни. А таких рассказов мало, талантливых писателей, умеющих это показать, мало. Я старалась находить что-то в классической литературе. Вот, к примеру, рассказ, который можно использовать. Помните, тоже в «Детстве» Толстого, Сережа, друг его, которого он обожает, красивый, умный, храбрый, не плачет, когда ему больно; и как они вместе издеваются над Иленькой Грап, который неуклюжий, неловкий и т. д. Этот отрывок очень хорош для детей. Вот такого типа рассказы тоже полезны и, может быть, необходимы, в России особенно. Если это возможно, стоит при школах устраивать детские библиотеки, где можно давать детям читать отрывки из классической русской литературы, даже из современных советских авторов, которые поднимают нравственные вопросы.
Необходимо иначе подойти к богослужению. Детям постарше делается очень скучно в церкви. Их уже не развлекают зрительные впечатления. Маленькому можно сказать: смотри, огоньки горят. Да от него и не требуют так много: он может и пошевелиться и походить. Но когда стоит девятилетний мальчишка, ему уже говорят: не смей, не говори, в церкви не говорят, нельзя, как тебе не стыдно! Правда? И даже если родители смолчат, то соседи начнут говорить неприятности. А детям скучно. И мне казалось, что можно им помочь, дав понять ход богослужения. Начинаться это может очень примитивно, с вопроса: как долго это еще будет длиться? И если ты хоть немножко знаешь богослужение, то ты уже понимаешь — ага, уже выходят, уже Великий вход, «Иже херувимы» — значит, уже половина службы… В детстве это было моим первым ощущением хода богослужения. За уроками закона Божия мы делали очень простые карточки, которые может сделать и объяснить любой нехудожник, можно даже на доске нарисовать. Вот была первая карточка: люди собираются в церковь, идет проскомидия. Была карточка: на дискосе батюшка в это время собирает частицы. И вся литургия в таких очень простых рисунках, которые объясняют ее смысл, вот как я вам говорила: собрание, отдача себя, Бог нам дает Себя. Вот по этому плану у каждого ребенка в конце концов получался комплект карточек. Во время урока перемешивались все карточки: ну, теперь положи их в порядке. В девять-десять лет эти занятия были очень полезны.
Дети должны понимать, их надо учить тому, что такое таинства, и главным образом те, в которых они сами участвуют: крещение, миропомазание, причастие, исповедь. Самое главное, чтобы они поняли это по существу и на опыте.
Теперь — богословские понятия. Я считаю, что в старинных наших учебниках закона Божия было очень неправильно: Ветхий завет, Новый завет, богослужение, вероучение и нравственное богословие. Это проходило одно за другим. Но ведь и четырехлетним нужно какое-то богословие, и уж девятилетним непременно нужно иметь богословские понятия. А четырнадцати-пятнадцатилетнему совсем недостаточно иметь знание о Новом завете, которое он получил, когда ему было шесть лет.
На каждом уровне нужно и Священное писание, и богословие, и вероучение, и богослужение. И вот таким детям, от восьми до двенадцати лет, нужно по-своему усвоить тайну Святой Троицы. Им нужно понять, что это тайна, но и понять, все-таки, как мы это понимаем, и по-разному надо им это объяснять. Из житий святых у нас столько о Святой Троице! Вот, например, я употребляю и классическое объяснение свв. Кирилла и Мефодия, как они объясняли арабам: «Солнце есть и форма, и тепло, и свет». Пробовала я и сама придумать объяснение детям, но мой муж его забраковал, говоря, что это слишком сложно для детей. Но можно придумать всякого рода примеры, передающие тройственность в единстве и единство в тройственности. В книге «Закон Божий», которую я принесла показать, есть статья о Святой Троице — кого заинтересует, посмотрите, как я пытаюсь на уровне восьми-двенадцатилетних детей об этом говоритьСм. «Закон Божий», сост. С. Куломзиной, RBR, Нью-Йорк, 1991 г., сс. 21–23..
Нужно говорить с детьми этого возраста и о чудесах, и дать им настоящее понимание чуда. Именно в отличие от суеверия, от магизма и волшебства. Я нашла для себя полезными два рассказа о чуде. Один православный священник написал в Америке как-то раз статью. Он летел на аэроплане из Японии в Соединенные Штаты (в Японии тоже есть православная церковь). И в течение этого путешествия произошло семнадцать случайный совпадений: часы перевели, чемодан потерялся, опоздал на аэроплан, посадили на другой аэроплан, — всяких таких мелких совпадений, которые сами по себе никто не назвал бы чудом. И в результате всех этих совпадений он оказался в Соединенных Штатах, в г. Миннеаполисе, на аэродроме, в приемной комнате в тот час и в ту минуту, когда находившийся там человек решил покончить с собой. Этот священник смог ему помочь, принять в нем участие и т. д. И он перечислил те семнадцать совпадений, которые привели к тому, что он, ни о чем не подозревая, оказался в этом городе и в этом месте и смог спасти человека. Это чудо или не чудо? Ни одного, ни одного нарушения физического закона не было.
Другой случай, который я рассказываю детям. Иисус Христос исцеляет слепого. А в ту минуту, якобы — ну, дети любят фантазировать — на глаз слепого смотрит доктор через замечательный микроскоп и видит, что происходит в глазу. Он видит, как вдруг какие-то клеточки начинают делиться, то-то и то-то происходит, такой-то процесс, и т. д. Но почему это делается? И вот тут можно дать понятие чуда. Что говорит наука? Она рассказывает, как вещи происходят. А чудо объясняет, что пускает в ход это событие. Почему оно происходит? По воле Божьей.
Очень трудный, очень важный и на уроках закона Божия малозатрагиваемый вопрос — вопрос детской молитвы. Потому что пока они совсем маленькие, родители с ними молятся, и это держится. А в эти годы это пропадает, да это и нужно, потому что не всю же жизнь будут папа и мама с тобой молиться. Значит, должна быть своя собственная привычка. И мы знаем по своему опыту и по опыту наших детей, внуков и правнуков, как эта привычка испаряется, и дети перестают молиться каждый день. Да и в чем молитва? Стать и в один момент (скороговоркой): «Господи, очисти, Святый, освяти»? Так молиться? Нет. А что значит молиться? А какая должна быть молитва? А как молиться?
Вот понятие о личной молитве в наших учебниках закона Божия не затрагивается. Это область, в которой мы сами должны что-то открыть, это еще новая область, мы еще об этом не говорили. И не пишут об этом святые отцы, вот беда! Потому что они детьми-то мало занимаются, больше пишут для взрослых. А в нравственное сознание детей должно входить понимание, что значит любовь к ближнему, любовь к окружающему миру, сострадательность, значение усилия, труда, соблазна. Если мы это исключаем из закона Божия, поскольку это не есть те молитвы, которые мы должны выучить наизусть, это не есть объяснение хода богослужения и т. п., если это закона Божия не касается, то каков же тогда наш закон Божий, с позволения сказать?! Когда мы будем на Страшном суде, нам ведь отвечать за это! И поэтому нам надо уметь вовлекать в наши уроки закона Божия случаи из жизни, опыт из жизни. И в то же время надо избегать такой слащавой нравственности, морализации. Как дети это не любят! И вы чувствуете, как их внутренние уши закрываются, когда начинаешь рассказывать такой слишком добродетельный рассказик: о том, как Маша помогла Пете, или Петя обидел Сережу и еще что-нибудь такое. Значит, и здесь вся наша надежда — находить из литературы талантливые описания. Опять-таки, я не могу вам дать на это готового ответа. Делитесь своими воспоминаниями, делитесь своими затруднениями: «Не знаю, как поступить. Не знаю, как лучше». Вот самое почти что верное, если удается перед детьми поставить такой вопрос, где действительно им надо думать: «А как тут поступить?»
На наших уроках закона Божия должно быть отведено место и развитию нравственного чувства. Вот почему при школах нужны библиотеки? Чтобы была возможность ссылаться на хорошие детские книги. В советской России, например, вышла замечательная книга английского писателя Клайва Стейплза Льюиса, переведенная на русский язык, «Хроники Нарнии». Это сказка про волшебный мир зверей, где царь — Лев, из другого мира, по имени Аслан. Я не знаю, кто в советской РоссииЛекция была прочитана в 1990 г. — Прим. ред. не понял христианского символизма этой книги, и по ошибке или по большой хитрости ее перевели, но если такую книгу можно достать, то необходимо, чтобы она была. Я брала многие рассказы и из советских детских книг.
Что касается практического участия детей этого возраста в приходской церковной жизни, то необходимо, чтобы ученики школы имели какой-то доступ к участию в ней.
Теперь перехожу к последнему возрасту, который я затрагиваю — дети тринадцати, четырнадцати, пятнадцати лет. И мне кажется, критерий преподавания этому возрасту — суметь передать им чувство, что вера, религия, духовные ценности христианства имеют отношение, связаны с теми проблемами, которые они очень остро чувствуют: пола, жизни, отношений с другим полом, своего собственного призвания и т. д. У них ведь есть чувство, что их собственная жизнь и то, что они с ней делают, — это одно, и это реально, это настоящее, а потом там есть еще что-то — ну, закон Божий, и это, может быть, очень хорошо и чисто, но никакого отношения к их жизни не имеет. И вот законоучитель может дать подросткам чувство, что вера, христианство имеет отношение к тому, как, например, ты целуешься с мальчиком — не просто, что, мол, целовать так можно, а целовать этак нельзя — а к самому смыслу любви, смыслу материнства и т. д., что все эти вопросы есть реальное осуществление нашей веры. Но для этого, конечно, требуется почти что чудо…
Я должна сказать, что за всю свою жизнь знала только двух священников, которые умели заниматься с подростками, — это был о. Александр ЕльчаниновО. Александр Ельчанинов родился 1881 г. в г. Николаеве в семье офицера. Окончил исторический факультет Петербургского университета, но отказавшись от академической карьеры поступил в Московскую Духовную академию. Секретарь Московского Религиозно-философского общества имени Вл. Соловьева (1905). Покинул Россию в 1921 г. и поселился на юге Франции. Был руководителем Русского студенческого христианского движения. Принял священство в 1926 г. Умер в Париже 26 августа 1934 г. (См. Н. Зернов. Русское религиозное возрождение XX века. П., YMCA-PRESS, Париж, 1991, с. 344–345). и, до известной степени, о. Александр Шмеман. Он это умел, но он был так перегружен своими занятиями со взрослыми, что только иногда, случайно, во время длительного отпуска он занимался детьми, а о. Александр Ельчанинов и другие замечательные пастыри были у меня священниками в летних лагерях. Был и о. Сергий Четвериков, и владыка Мефодий, в разное время. Очень хорошие священники, но только о. Александр Ельчанинов…
У нас была добровольная запись на занятия — был обязательный час для занятия, но на какой курс, куда девочки идут — это они делали по своему выбору. Обыкновенно очень много шло на драматический кружок, когда ставили спектакль, другие шли на русский язык или на что-нибудь другое. На закон Божий, обыкновенно, из ста человек добровольно человек десять шло, но в годы, когда его преподавал о. Александр, из ста человек шестьдесят шло на закон Божий. Я на этих занятиях не присутствовала, но меня поразило только одно: он объявил, что его беседа будет о семи смертных грехах. Не о добродетелях! О добродетелях — это скучно, а о семи смертных грехах — это интересно. И тоже помню, была у меня в лагере одна девочка, ну действительно очень дурного поведения, она была уже восемнадцатилетняя и… совсем нехороша. И помню, как прохожу я по коридору, и в конце этого коридора, где мы на полу спали, вижу — стоит моя Нина с о. Александром и плачет, плачет, плачет… Умел он ее тронуть. Не было для него дурной девочки, которая плохо себя ведет. И он был такой… секрета этого я вам сказать не могу — не знаю.
Вот, например, был очень праведный епископ Синодальной церкви владыка Иоанн (Максимович)Архиепископ Иоанн (1896–1966, в миру — Михаил Максимович), член Русской православной зарубежной (карловацкой) церкви. Известен своим юродством, аскетическими подвигами, ревностью о богослужении и заботой о людях. В 1994 г. РПЦЗ, от которой он часто терпел гонения, причислила его к лику святых.. Он ходил всегда босиком или в сандалиях, был он весь такой скрюченный, искалеченный, внешне некрасивый. Он приехал в наш приход и собрал подростков. Он действительно внешне был неблагообразный и косноязычный. И у него во время урока — я-то не была, о. Серафим мне рассказывал — у него, извините за подробность, с носа капелька висела все время занятия. Ну, с подростками, ведь знаете как, хихикать начнут, правда? И со всяким другим, действительно, стали бы хихикать. Но представьте себе, час он с ними беседовал, и ни один не подтолкнул другого, не посмеялся. Что-то было в простоте, в человечности его подхода. Что? (Реплика из зала — Святой!) Святой, да, ничего не поделаешь. Должна быть какая-то феноменальная простота подхода, должна быть способность видеть каждого из этих подростков таким, каков он есть, и любить его, а не только смотреть на него: каким я хочу, чтобы он был. Вот это, очень важно, чтоб преподаватель чувствовал, какой он есть, этот ребенок, и старался бы его понять.
Надо найти, нащупать темы, которые для детей сейчас живы и интересны, и найти человека, который в этой теме что-то знает, и не важно — учит ли он историю церкви, или богословие, или Ветхий и Новый завет. Если ты, скажем, способен руководить пением, устрой певческий кружок и заинтересуй этим, а на спевках объясняй содержание этих песнопений — это бывало очень удачно. Я сама не могу этого делать, я абсолютно антимузыкальный человек, звука певучего издать не могу, это для меня закрыто. Но я люблю историю.
Вот из моих удачных опытов с подростками. Я вспоминаю, как были у меня пятнадцати-шестнадцатилетние подростки на занятиях по истории России, Русской церкви, и вот я предложила им представить, будто есть машина времени и мы можем возвращаться в прошлое, и что мы на этой машине времени летим в XV в. в Москву, а они все репортеры и должны составить номер газеты: свои впечатления о Москве. Один писал интервью с Андреем Рублевым, другой описывал заседание боярской Думы и сравнивал с английским парламентом, третий… В общем мы целую большую стенную газету сделали. Я ее долго с собой возила, но наконец уничтожила.
Другой раз я рассказывала группе подростков о преследовании турками христиан, уже в гораздо более поздние времена. И рассказала все те правила, которые были обязательными для христиан. Они должны были вообразить себя подростками того времени и написать письмо в другую страну, описывающее их жизнь. И, знаете, что их больше всего поразило? — та подробность, что христианам турками было запрещено носить известного рода одежду, чтобы их можно было отличить. И вот они очень переживали, что такие красивые и модные платья — а нам нельзя их носить!
Постановки спектаклей… не знаю, может быть, здесь как-то выветрился вкус к этому, а в свое время очень любили. Сочиняли спектакли. С подростками мы придумывали: как князь Владимир веру выбирал, сочиняли текст и постановку; и на житие преподобного Сергия. Был иконописный кружок.
Откровенно говоря — безразлично что. Важно зажечь интерес и потом знания приносить, если хотите, как хворост, чтобы поддерживать огонь. Нужно стараться освободить их от привычки рассуждать о чем-то, ничего не зная об этом. Вот цель кружка: найти занятие, тему, которая заинтересует, дать в ней участвовать и сообщать знания. Поэтому, я бы сказала, что тут главным образом подход был кружковый.
Теперь обобщу все, что я пыталась передать вам. Мне кажется, что школьная работа с детьми и преподавание закона Божия должны строиться на двух основных принципах: школа, уроки должны быть введением в опыт церковной жизни, входом в Церковь и фактическую приходскую церковную жизнь самого ребенка, должны приучать его к участию в церковной жизни. Содержание преподавания должно быть пищей, соответствующей уровню развития ребенка, должно быть тем окормлением, которое ему нужно для духовного развития. Содержание программы закона Божия не должно быть логическим прохождением частей какого-то школьного предмета, а сообщением знаний, которые нужны ребенку сейчас для его духовного развития.
Хочу добавить к этому еще одно существенное соображение. Мы хотим, чтобы наши дети усвоили то, что мы преподаем, сделали это своим. Это усвоение есть творческий акт ребенка: сделать своим то, что узнал, это очень важно. Для этого очень важна методика преподавания. Урок должен всегда состоять из вступления, которое заинтересует ребенка, из сообщения ему новых сведений и потом переваривания ребенком, когда он делает что-то с тем, что он узнал. Уж давным-давно мы даем детям раскрашивать картинки, но, Господи, лучше, чтобы они сами рисовали картинки, а не раскрашивали их. Лучше, чтобы ребенок нарисовал картинку к тому, что ты рассказал, и предложить ему, как я говорила: «И самого себя тоже нарисуй на картинке», — чем просто давать раскрашивать. Но даже раскрашивать лучше, чем ничего. И разыграть сцену.
Вы простите, что я вас задерживаю, но уж очень полна душа всем тем, чем хочется поделиться. Помню, я хотела детям дать понятие о покаянии и о разнице между покаянием и самооправданием с осуждением другого. Мы взяли рассказы о грехе Евы и о блудном сыне. И вот две девчушки и мальчики (была маленькая группа) разыграли сцену, как змей говорит: «А оно такое вкусное! хорошее… А если ты съешь, ведь что будет?» — «Ты думаешь?». И как эта девочка играла! А потом — блудного сына. Важно понять разницу, что Ева валит на змея, Адам валит на Еву и говорит: «Это она мне сказала», а блудный сын говорит то, что он говорит. Это были девятилетние дети, и это помогло им понять, что такое покаяние.
Ну вот, еще можно написать письмо, это я вам уже говорила, — да! или устроить диспут между иосифлянами и последователями Нила Сорского. Чудный вышел бы диспут! Сочинить пьесу, сделать модель.
Ах, еще один случай! Проходила я с детьми вот такого возраста порядок всенощной. И нужно было им объяснить шестопсалмие. Ну, не всё мы читали, но старались передать им это сокрушение, уныние, подавленность, которые испытывает человек. И попросила я их к следующему разу принести из дома, ну, вырезать из журнала, газеты или нарисовать какую-нибудь картинку, которая это иллюстрирует. И один мальчик принес мне картинку. Эта была вырезанная из журнала реклама папирос: едет верхом на лошади ковбой в шляпе, и такой унылый, подавленный, усталый, сокрушенный. И я почувствовала, что этот мальчик понял шестопсалмие, понял это настроение шестопсалмия в рекламе папирос, в ковбое этом. А слова были: «Стрелы Твоя унзоша во мне, и утвердил на мне еси руку Твою. Несть исцеления в плоти моей… яко беззакония моя превзыдоша главу мою…» И вот на всю жизнь у меня это осталось, и когда я слушаю шестопсалмие, этот ковбой появляется у меня перед глазами.
Я хочу сказать, что для нас, преподавателей, все дело именно в ощущении нашей призванности. И все зависит от личности. Мы можем нарушать все методические правила и все-таки быть хорошими преподавателями. И мы можем их все соблюдать и быть плохими преподавателями. Это наш труд, это наша радость и это исполнение нашей собственной духовной жизни. Каждый преподает по-своему, каждый делает иногда удачно, каждый делает иногда неудачно, сокрушается об этом, старается, но он сам окормляется духовно своим служением. Я человек малой веры, и никак не соответствую церковным правилам, но для меня путем моей духовной жизни было мое общение с детьми.
Я кончу маленьким инцидентом, случившимся совсем недавно. В маленьком приходе, в маленькой школке главная группа детей состоит из совсем маленьких, но есть трое чуть-чуть постарше, поэтому их нельзя присоединять, и с этими тремя я занимаюсь. И по порядку нужно было объяснять им «Отче наш». Занимаюсь я по-английски. И вот первые слова молитвы Господней: «Отче наш, Иже еси на Небесех…», — по-английски: «Our Father, what in Heavens…» По-английски слово «Heavens», Небеса, больше отличается от слова «sky», небо, чем в русском, но все-таки… Я спрашиваю моих малышей: «Как вы думаете, когда космонавт летит, что же, он там встречается с Богом?»; и мы начинаем рассуждать на эту тему, «жевать», туда-сюда — все, что каждый из вас сделал бы на эту тему. И был мальчик лет девяти, другой семи и девочка десяти лет. Я говорю: «Напишите мне карандашом, каждый одну фразу о том, как вы объясните, что такое «Небеса», «heavens»? Вот они мне написали. Девятилетний мальчик, у которого недавно умерла очень любимая бабушка, написал, что Небеса, Царство Небесное (Heavens это и значит почти что «Царство Небесное») — это то, куда мы попадаем, когда умрем. Девочка, очень умненькая, написала: «Царство Небесное мы не можем трогать и видеть, но оно настоящее, «It’s very real»», — оно очень реальное. И маленький, семилетний написал: «Heavens is kindness», «Небеса — это доброта». Вы подумайте: эти три определения. Место, куда мы попадем, когда умрем; реальность, которую мы не можем ни видеть, ни чувствовать, и — доброта. И каждый день, когда я молюсь: «Отче наш…», я вспоминаю моих трех богословов. Понимаете, вот, что значит заниматься с детьми. Спасибо вам за ваше внимание.
Вопрос: Ребенок спрашивает: «Почему Бог не просто поругал Адама и Еву, а выгнал их. Вот ты же, — говорит, — меня поругаешь, а потом прощаешь». В общем проблема, вопросы на нравственные темы у них возникают очень рано, гораздо раньше, чем вопросы на онтологические, богословские… Какова Ваша практика здесь?
С.К.: Я думаю, что в таком случае надо ответить так, как ты по душе чувствуешь. Я бы ей сказала: «Ты видишь, он больше не мог жить в этом саду. Вообрази, как если бы тебя посадили в коробку, где нет воздуха, ты бы дышать не могла. Для того, чтобы жить в таком раю, в таком саду, как Бог им устроил, надо было быть хорошим. А когда они стали хвастаться, стали непослушными, когда они стали хотеть быть «как Бог», они больше там не могли жить. Они бы там умерли». Я бы так сказала. Можно придумать разные вещи, но дать понять, что это не то, чтобы Бог был слишком строгим и жестоким, а что рай — такое хорошее место, что если ты нехороший, то тебе там быть просто невозможно…
Вопрос: Вы понимаете в чем дело, оказывается, маленькие дети, совсем маленькие, не понимают зла вообще, зла как такового. Например, приходится постоянно сталкиваться с таким вопросом: почему они распяли Христа? И ни один ответ на этот вопрос их не удовлетворяет. Что они были злые, плохие — все не то. Нет возможности понять немотивированное зло…
С.К.: Когда дети маленькие, я, откровенно говоря, очень малый упор делаю на страдании. Я им говорю, что Его убили и что Он воскрес. Но подробности крестных мук я не рассказываю. Это, правда, еще не возможно.
Реплика: Но они очень чутко воспринимают, очень жалеют. У нас дочка, четыре с половиной года, говорит: «Мне так жалко Его».
С.К.: Да, вот жалеть, просто жалеть. «Бедный, бедный Боженька». Жалеть.
Вопрос: Софья Сергеевна, хочется Вас поблагодарить за изумительное сообщение, рассказ, доклад. Я очень согласен с Вашей концепцией воскресной школы как притвора храма, как проходного помещения, которое дети должны пройти и идти дальше к полноценной церковной жизни. У нас есть прецеденты, есть гармаевский Анатолий Цыдендамбаевич Гармаев — известный в советское время московский педагог-новатор, родом из Бурятии. Придя в начале 1980-х годов в православие, продолжил свою педагогическую деятельность в начавших тогда развиваться семейных клубах, где старался использовать педагогические и психологические методы для обращения людей к общению и внутренней духовной жизни. Среди форм его работы были семейные лагеря, в которых он стремился ввести людей в православный уклад и быт. В 80-е годы его деятельность была весьма рискованной, а его клуб стал редкой в то время возможностью воцерковления, и несмотря на неоднозначность этого опыта, через него сотни людей вошли в церковь. С середины 90-х годов Анатолий Гармаев — священник Волгоградской епархии РПЦ. опыт у нас в Союзе, тоже таких детских лагерей, такого церковного воспитания. Но у нас есть еще ряд вещей, которые мы пока не можем себе объяснить, когда в этом притворе задерживаются надолго, а может быть даже на всю жизнь. И дети, и взрослые. Вы в начале говорили, что это было у вас в связи с этим протестантским воспитанием. Могли бы на основе Вашего опыта, сказать, почему это происходит, от чего это зависит?
С.К.: Зависит, конечно, от двух вещей. Зависит отчасти от прихода. Вот, например, возьмем даже православные американские карпаторосские приходы, которые уже в Америке сто-полтораста лет. Там сидят на всех приходских обязанностях, с позволения сказать, дедки такие прочные, которые считают приход своим делом и которые допустить не могут, что кто-то другой, молодежь например, будет ставить свечки или храм убирать. Чтоб детей?! Чтоб этих хлопцев?! Да вы что! Ни за что. Это тип знакомый.
Есть и другое. Сами руководители школ не понимают, как это важно, и такой проблемы одним разом не разрешишь. А тут выходит: капля камень точит. Вот, у нас Владимирская семинария выпускает новый тип священников. Все эти священники попадают в приходы. И, конечно, есть у них там столкновения, борьба, трудности, но все-таки капля камень точит, и понемножечку-понемножечку что-то делается возможным. До сих пор мы боремся из-за того, что в православных церквах воскресную школу устраивают в часы литургии. Родители к обедне, дети — в школу. Так приятно! Никто не пищит, не шумит, все чисто. И приходится бороться понемножечку. Мне приходилось их убеждать: «Хорошо, оставляйте детей в воскресной школе во время учительной части литургии — от начала до Великого входа, когда обыкновенно священник говорит проповедь после чтения Писания, и это, может быть, для них не очень понятно, но на литургии верных они обязательно должны быть в храме и молиться.
* Проф. Софья Сергеевна Куломзина родилась в 1903 г. в Петербурге в семье видного деятеля Государственной Думы С. Шидловского. В 1920 г. вместе с родителями была вынуждена покинуть родину. Училась в Германии и США (по рекомендации митрополита Евлогия), где получила степень магистра педагогики. Вернувшись во Францию, полностью отдалась работе с детьми, ведшейся при РСХД. В 1948 г. вместе с мужем, С. Куломзиным, эмигрировала в Соединенные Штаты, где стала преподавать религиозную педагогику в Свято-Владимирской духовной семинарии, продолжая заниматься работой с детьми, а также написанием, составлением и изданием книг. Ее трудами была создана Общеправославная комиссия по религиозному воспитанию, ответственным секретарем которой она стала. Свято-Владимирская семинария присудила ей за труды почетную степень доктора богословия. В России изданы ее книги: Наша церковь и наши дети, М., «Мартис», 1993, Семья — малая церковь, «Православный паломник», 1997, Закон Божий, сост. С. Куломзиной, RBR, Нью-Йорк, 1991 г., Рассказы о святых, сост. С. Куломзиной, М., «Паломник», 1996 г.
