Живое предание — от ортодоксии к ортопраксии
Заметки о конференции «Живое предание»
Международная богословская конференция «Живое предание», организованная Свято-Филаретовской московской высшей православно-христианской школой, была проведена по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II c 15 по 17 октября 1997.
КОГДА год назад обсуждали тему этой конференции и сформулировали ее начерно «фундаментализм и модернизм», вряд ли кто-нибудь мог предполагать — насколько актуальной окажется эта тема на день открытия конференции.
Действительно, большинство ее участников совсем недавно испытали на себе действие сил фундаментализма, некоторые — буквально накануне: так, игумен Вениамин (Новик) был изгнан из CПбДА примерно за месяц до открытия конференции, а доклад о. Георгия Кочеткова был написан на следующий день после вручения ему и двенадцати ближайшим его помощникам указа о запрещении в служении и отлучении от причастия… Этим определялся и характер конференции — не столько обсуждение тенденций современной церковной жизни, как это, видимо, предполагалось, сколько настойчивая попытка ответить на неотложный вопрос: что это было? Что это за сила, стремящаяся вытолкнуть за пределы церкви такое количество ее живых и деятельных членов, жаждущих служить возрождению церковной жизни в России? Почему она проникает в церковь и почему она приобрела такой размах и именно в эти дни? Тем более, что первый же докладчик сказал: не обольщайтесь, с этим нам придется жить еще долго.
В свою очередь, возникал и другой вопрос: те, чьими руками, умами, голосами и пишущими машинками воспользовалась эта загадочная сила, — что они видели перед собой? Какой призрак их так напугал? Как они не заметили, что произошло с ними самими? Я помню свои впечатления о конференции «Единство церкви», впечатление отколовшейся льдины, обитатели которой продолжают жить, даже не замечая, что их уносит.
Итак, что такое фундаментализм и что такое модернизм? Откуда они взялись? (Самый, кажется, полный ответ на этот вопрос был дан в докладе о. Георгия Кочеткова «Четыре опасные тенденции в современной церковной жизни».)
С одной стороны очевидно, что в их основе лежат постоянные и естественные тенденции жизни церкви в этом мире. Слово «предание» есть отглагольное существительное, предание предполагает как сохранение передаваемого, так и какое-то изменение. (Поскольку сама по себе передача есть какое-то движение, а движение — всегда изменение. Помнится, несколько лет назад один оперный режиссер заметил, что хранение традиции есть передача традиции, а последняя похожа на передачу эстафеты. Советская же опера, добавлял он, похожа на человека, который, остановившись на обочине и вцепившись в эту эстафету, думает, что он ее таким образом «хранит».) Поэтому в церкви всегда будут силы, которые, по крайней мере со стороны, воспринимаются как консервативные, будут и противоположные им. Однако, как неоднократно подчеркивалось выступавшими, в нормальном случае эти силы не только мирно уживаются друг с другом (как это было, например, в начале века в Петербургской епархии), но дополняют друг друга и плодотворно взаимодействуют.
С другой стороны, фундаментализм и модернизм, как отмечалось на конференции, есть настоящие духовные болезни, также, к сожалению, всегда существующие в церкви. Говорилось даже, что именно в них — источник всех ересей, поскольку они «позволяют человеку чувствовать себя членом Церкви, не являясь таковым» (Д. Гзгзян). Стойте и держите предания
, — увещевает апостол, но это «стояние и держание» не может быть пассивным, а только активным и творческим. Эти слова апостола перекликаются с другими: Стойте в свободе
, — но ведь куда проще подменить веру набором правил или догматов, решив, что предание «это то, что есть на сегодняшний день» (Определение предания, слышанное нами от духовного чада игумена Тихона Шевкунова о. Михаила Дубовицкого, спровоцировавшего конфликт в московском храме Успения в Печатниках), и избавив тем самым себя и др
угих от этого опасного бремени свободы (фундаментализм). Или наоборот — под лозунгом «свободы» избавить себя от следования «узким путем», боясь усилия и ответственности (т. е. настоящей свободы) и прикрываясь «достаточностью» заповедей о любви (модернизм). Последнее искушение звучит как: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами
(Мф 4: 3). Однако нельзя забывать, что помимо этого искушения — хлебом, есть и два других: чудом и властью. Последнее и нашло выражение в обновленчестве, где то, ради чего по видимости бралась власть — обновление церкви, оказалось пустым лозунгом, скрывающим поклонение голому идолу власти, кровавой и требующей все новых и новых жертв — своих же братьев по вере.
Неизбежна в церкви и опасность «закваски фарисейской и саддукейской», о чем предупреждал нас Сам Господь. Напомним, что фарисеи — это люди, отделившие себя от остального церковного народа, подменившие веру делами закона, заповедь Божию — заповедью человеческой, забывшие главное в самом законе — суд, милость и веру (или подменившие Суд Божий — своим собственным, человеческим и часто неправедным и жестоким), впавшие в гордыню от того, что они «не такие, как этот мытарь». Саддукеи же — священники, побежденные злом и цинизмом, изверившиеся в спасении, отвергающие воскресение мертвых (а значит, опять-таки, — суд, милость и веру), презирающие народ с его преданием и благочестием (т. е. зачастую — собственных прихожан), иногда втайне насмехающиеся над его подчас наивной верой, ориентированные на другую культуру и готовые пойти на сговор с властью ради «церковного мира», а на самом деле — собственного благополучия. Фарисеи и саддукеи — антагонисты и даже враги, но перед лицом Истины они неизбежно становятся союзниками.
В этой перспективе фундаментализм и модернизм неизбежно сходятся и превращаются друг в друга, поскольку и то и другое есть стилизация — в одном случае невольная и подчас искренне не замечающая этого, в другом же — намеренная и сознательная.
Обе эти тенденции могут быть описаны как сектантские. Что это значит? Сектантство — болезнь церкви, имеющая своей питательной средой секуляризм, который о. Александр Шмеман назвал настоящей ересью. Секуляризация есть расцерковление жизни, приводящее человека к внутреннему расколу, поскольку значительная часть его жизни оказывается вне Бога и Церкви. Человек же тоскует по целостности, он хочет (и это его право), чтобы его вера была кафолична, т. е. «имела отношение до всего», до всех сторон его бытия. Сектантство и рождается из этой жажды обретения потерянной кафоличности, но только оно есть искусственный, упрощенный и потому ложный ход в этом направлении. Здесь есть разные способы: можно сократить размеры того, что считается «всем» — и в этом случае часть нашего бытия относится в область несуществующего, объявляясь «бесовщиной», ересью, и т. п. (в этом отношении марксизм — громадная тоталитарная секта, и потому методы фундаменталистов и методы большевиков, как было показано на конференции, типологически сходны (доклад о. Иоанна Привалова)). Модернизм же выходит из положения, отвергая саму эту претензию человека на кафоличность, приспосабливая свою веру к разделенности мира сего. И в том и в другом случае отвергается то единственное, что только и способно соединять разъединенное — крест (а значит и свобода). Тут фундаментализм и модернизм снова становятся неотличимы. Например, отвержение перевода богослужения на русский язык — это фундаментализм или модернизм? С одной стороны, как приверженность букве, — вроде бы фундаментализм, но с другой — модернизм, поскольку принципиально настаивает на том, что часть человеческой жизни не нуждается в освящении Церковью и в церкви.
Действительно, только в Ветхом Завете «эллины и иудеи» — противоположны, а с «точки зрения» благодати они две стороны одной медали, и возвращение к одному из двух этих типов религиозного сознания предполагает возвращение и к другому, часто в одном и том же человеке.
Еще один корень и фундаментализма и модернизма — разрыв в преемственности и разрыв между духом и смыслом. И тут эти противоположности снова сходятся. Например, священник-фундаменталист любит православное богослужение и во избежание «человеческого мудрования», «рационализма» и т. п. не пойдет ни на какое изменение «того, что получил», поскольку «ключи» к богослужению потеряны, модернист же, наоборот — может быть и не любит традиционного богослужения, но и он тоже не будет ничего менять — зачем? Ведь это требует сил, а он в своей реальной пастырской работе «ставит» не на это.
Поэтому почти шоком (надо надеяться — отрезвляющим) для многих неподготовленных людей было выступление английского журналиста и историка церкви Майкла Уолша, рассказавшего, как некоторые западные религиозные движения, традиционно считающиеся у нас либеральными, в определенных условиях превращаются в фундаменталистские и политизированные, что является еще одним свидетельством тому, что, консервативные или либеральные, искусственные fundamentals приводят к одному и тому же результату. (Впрочем, и у нас в России уже можно наблюдать сходные процессы: так, например, случилось со многими людьми из круга Свято-Тихоновского института, да и с многими другими диссидентами). В этом отношении был интересен доклад Евг. Кадосова, показавший, что выражение о. Георгия Флоровского «Протестантизм восточного обряда», употребляющееся сейчас некоторыми фундаменталистами в отношении так называемых «неообновленцев», может быть с полным основанием применено к ним самим.
Можно рассматривать проблему и со стороны психологической и философской. Психологи различают основные «типы» религиозности, а философы отмечают различное отношение разных типов людей к себе и миру, и, поскольку во всех обществах всегда найдутся представители этих типов, нежелание считаться с естественными факторами человеческого существования, попытка подстричь всех под одну гребенку неизбежно приводит к опасным искажениям и даже извращениям церковной жизни (доклад игумена Вениамина (Новика)).
Все это так. Но вот в чем трудность: все эти тенденции и проблемы были в церкви всегда, с самых ранних времен ее существования, но не всегда это приводило к такому кризису. В чем же дело?
Конечно, церковь состоит из людей, и наследие большевистского рабства дает о себе знать, — об этом в 1937 г. предупреждала мать Мария (Скобцова). С другой стороны, сказывается семидесятилетний разрыв в предании, и потому возрождение церковной жизни не может пройти без проблем: церковь отражает процессы, происходящие в обществе. К тому же после падения коммунистического режима государство хочет от церкви восполнения недостатка в государственной идеологии, и, с другой стороны, того же в церкви ищут люди, привыкшие иметь идеологию, и церковь, к сожалению, поддается на это искушение.
Есть, как отмечали докладчики, и более глубокие пласты социальной жизни, «играющие» в этой ситуации. Большинство наших людей, включая интеллигенцию, — горожане в первом или втором поколении, к тому же люди, у которых долгое время была отнята повседневность, и в церковной жизни они ищут именно этого — дома, тепла, быта (доклад О. И. Генисаретского) Что же, было бы абсурдно считать, что человек не имеет на это права или что церковь не должна давать этого человеку. Но почему это должно обязательно мешать подлинной духовной жизни и приводить к филетизму? Здесь нельзя не вспомнить рассказ иеромонаха Антония (Ламбрехтса) о сибирском миссионере архимандрите Спиридоне. Многие читали его воспоминания, недавно переизданные, и помнят, с какой теплотой он пишет о духовной жизни и благочестии русского народа и как радостно было услышать о собранной им в Киеве после революции евхаристической общине, где литургия служилась с открытыми Царскими вратами, а анафора читалась вслух всего народа (при этом архим. Спиридон активно сопротивлялся обновленческому расколу).
Человек постиндустриального и постмодернистского мира ищет оснований, ищет fundamentаls — и, мне кажется, невозможно осуждать его за это желание. Можно согласиться с Александром Кырлежевым в том, что нам нужна «постоянная реакция на новый опыт, на события собственной жизни, на новые встречи и осмысление этой реакции», иначе мы перестанем иметь дело с реальностью, — как уже, собственно, со многими и произошло — однако не только это, ведь жизнь церкви все-таки не жизнь науки. Можно и нужно говорить о христианстве как свободе, но свобода не должна исключать дома. Только вот где найти это основание, этот фундамент — такой, чтобы, встав на него, человек не проваливался в фундаментализм?
В этом отношении была показательна собственно богословская часть конференции. Мы, кажется, слишком легко противопоставляем предания с маленькой буквы — Преданию с большой, говоря, что все предания относительны, настоящее же Предание есть сам Дух церковной жизни, река, оставляющая после себя золотой песок преданий. Так ли это? Да, Церковь живет Духом Святым, но утверждена она на основании апостолов и пророков, и неужели нельзя выделить это основание, как когда-то Церковь зафиксировала канон Священного писания? Выделить так, чтобы это было живое, «бытийное», по словам о. Виктора (Мамонтова), основание?
Думается, что главный итог, главный вывод конференции именно в этом. За время константиновской эпохи церковь слишком «экстериоризировалась». Церковь создала христианское государство, христианское общество, христианский брак, христианскую культуру, христианскую философию, христианскую литературу, науку, образование и даже психологию. В конце концов церковь не заметила, как потеряла себя самое. Это выражается, в частности, в том, что не слышен голос Церкви, и непонятно, где его услышать. Может быть — делаются предположения — дело в том, что нет соборов? — но вот в старообрядчестве они есть, но ситуация, кажется, не лучше. Потеряны не соборы, потеряно предание с какой-то не маленькой и ни большой, но средней буквы, предание в собственном смысле слова, как сам процесс передачи Духа Святого, передачи живого духовного опыта. Секуляризация не столько в том, что церковь потеряла мир, сколько в том, что она предварительно отождествила себя с миром. (Проблемы экуменизма, которых тоже касались на конференции, восходят к тому же. Отождествив себя с частью империи, церковь забыла о братьях по вере и поэтому легко пошла на раскол.) Вещи для Церкви важные, но все-таки внешние (например — государство, брак или культура), оказались в роли хранителей предания, и поэтому, возрождаясь, церковь не может восстановить себя самое, маниакально восстанавливая что-то еще. Это очень хорошо всем видно, но, к сожалению, чаще в других, а не в себе, поэтому и возникает обстановка практически всеобщего взаимного недоверия и подозрительности: «Люди заразились духом сектантства и самодостаточности в какой-то необычайной степени», мы присутствуем при «страшном явлении саморазрушения Церкви… Церковь перестает узнавать свое как свое и называет его чужим, или, наоборот, чужое называет своим» (доклад о. Георгия Кочеткова). В наше горькое время если кто с кем и дружит, то, кажется, только «против кого-то».
В этом отношении очень показательна история церкви первых послереволюционных лет: борясь с обновленчеством, патриарх Тихон, как было показано в докладе В. К. Котта, спасал церковь именно пытаясь возродить ее самое.
Если из истории Церкви мы знаем, что появление ереси есть призыв решить в Церкви какие-то давно назревавшие в ней проблемы, если это всегда еще и знак того, что Церковь готова их решить, то не является ли разгул фундаментализма, который о. Иоанн Мейендорф назвал «ересью ХХ века», для нас подобным сигналом? Не настало ли время «найти» Церковь в церкви, найти собственные основания или, по крайней мере, поставить такой вопрос?
Для меня было очень символично, что конференция заканчивалась выступлением архимандрита Виктора (Мамонтова), сделавшего в своем докладе или, как он его назвал, слове, акцент как раз на том, что «истинное предание бытийно»: «Самое главное в возрождении Церкви — это обретение реальности всех ее таинств, и прежде всего — таинств вступления в Церковь (крещения и миропомазания) и таинства таинств — Евхаристии». Первое может быть сделано через катехизацию — не как обучение или сообщение каких-то знаний, но как приведение человека к живому Христу через общение и передачу живого опыта, а второе — через возрождение серьезной общинной жизни. Естественно, в этой связи на конференции не мог не возникнуть вопрос, уже поднимавшийся четыре года назад на «Афанасьевских чтениях» (См. свящ. Георгий Кочетков. Вера вне церкви и проблема воцерковления. «Православная община», № 1(19), 1994 г., с. 77–86, а также Афанасьевские чтения, Москва, МВПХШ, 1994, с. 103–111) , — вопрос о границах Церкви. В этом отношении наиболее интересен был доклад Антуана Аржаковского о том богословском контексте, в котором появился сборник «Живое предание» (во многом он стал ответом на гонения, которым подвергся о. Сергий Булгаков). Содержание доклада достойно того, чтобы остановиться на нем чуть подробнее.
В период между двумя войнами в истории парижской русской богословской мысли, оказавшейся в обстановке свободной встречи с инославным миром, можно выделить три периода. Первый может быть назван мифологическим — это период мифов и крушения мифов (поскольку сознание, неподготовленное к встрече с новой реальностью, пытается загородиться от нее мифами) — например, мифа о Западе и Востоке, мифа о мистичности и глубине Православия и юридизме и поверхностности католицизма. Второй — период поиска новых границ Церкви после крушения мифов, обсуждения проблемы этих границ. Наконец, третий — период практического синтеза, период реализма или ортопраксии.
Вопрос о границах Церкви, который нас сейчас особенно интересует, рассматривался, по мнению докладчика, в соответствии с тремя пониманиями и путями познания Св. Троицы, которые он охарактеризовал как «Бог через Себя» (т. е. Энергия), «Бог через Себя и в Себе» (т. е. Премудрость или Сущность) и, наконец, «Бог в Себе» (т. е. Личность).
Первый подход был характерен для о. Г. Флоровского и В. Н. Лосского, он может быть назван «апофатическим». Как мы не знаем, что есть Бог, так мы не знаем и того, что есть Церковь. Однако Церковь существует в объективированном мире, поэтому она необходимо должна как-то выявлять себя в этом мире, иметь внешние границы, о них-то и может идти речь. Это, прежде всего, догматы, понимаемые как апофатическая ограда Церкви (например, знаменитые четыре «не» халкидонского ороса) и каноны, в которых эти догматы получают практическое и историческое выражение, и прочие предания и практики. Этот подход может быть назван также каноническим, для него проблема границ Церкви связана прежде всего с богословской работой.
Второй подход — о. Сергия Булгакова. Для него границы Церкви связаны не столько с выявлением Церкви, сколько с ее явлением — «через себя и в себе». Он может быть назван «катафатическим, софиологическим и эсхатологическим» и соотносится прежде всего с таинствами, с Евхаристией, где Церковь реализует то, что ей дано (одно время он даже считал, что богословское общение с инославными без Евхаристии — просто опасно), и, соответственно, с догматами, понимаемыми уже не как апофатическая ограда, но как таинство веры. Это измерение Церкви вслед за о. Александром Шмеманом также может быть названо мистериальным.
Третий — персоналистический подход, подход Бердяева. Может быть, это самый высокий подход. Действительно, православное богословие различает в Св. Троице Энергию и Сущность, но учит, что все это восходит к единому Богу как Личности. Для Бердяева Церковь и представлена Личностью — Личность есть цель Церкви и явление Церкви в себе, она реализует себя в общине и общении. Так понимаемые границы Церкви, несмотря на их мистичность или благодаря ей, во многом шире и подвижнее остальных. В этом отношении нельзя не вспомнить прозвучавшее на конференции сообщение архимандрита Августина (Никитина) о святом праведном Иоанне Кронштадтском, который молился не только о соединении церквей (что с точки зрения многих наших фундаменталистов — уже ересь, церковь-то ведь одна — православная!), но и с англиканами на богослужении. Или доклад И. Заикановой о епископе Антонине (Грановском), который, как она показала, оставался истинным членом Церкви даже тогда, когда ошибался в выборе ее канонических границ.
Это обсуждение границ Церкви и привело к качественно новому этапу — реализма или ортопраксии, связанному с именами о. Н. Афанасьева, матери Марии (Скобцовой), Льва Зандера и Н. Зернова (последний, как отметил докладчик, даже сделал попытку выработать практические критерии, знаки присутствия в общине Св. Духа, помогающие избегать проникновения в Церковь внешней власти: 1) продолжительность церковной жизни общины, 2) церковное творчество общины, 3) проявление в ней даров Св. Духа). Этот подход совмещает в себе все три аспекта, что хорошо видно, например, в статье Л. Зандера в сборнике «Живое предание».
Думается, что та часть русской церкви, что оказалась в эмиграции, отчасти прошла тот путь, который предстоит пройти и всем нам. Действительно, не связан ли кризис церкви, с которым мы сейчас столкнулись, с господством и неизбежным кризисом мифологического мышления — тех мифов, которыми православная церковь в сегодняшней России, тоже оказавшаяся неготовой к встрече с новой реальностью, жила в последние годы: миф о Святой Руси, миф о чистоте православия, миф о старцах, миф о соборах, миф о еретиках, миф о неообновленцах,
миф о симфонии церкви и государства, миф о царе-праведнике, миф о тоталитарных сектах, миф о… можно продолжать, кажется, до бесконечности. (В Париже подобный кризис привел к запрещению о. Сергия Булгакова, снятому только летом 1936 г. — непосредственно перед выходом сборника «Живое предание». У нас же — свои жертвы.)
Если следовать схеме Антуана Аржаковского, то следующий этап — серьезное обсуждение границ Церкви, и он, кажется, уже так или иначе начинается. И здесь главное, мне кажется, постоянно иметь в виду все эти три подхода. Когда-то на заре церковной истории эти границы Церкви совпадали, теперь же они разошлись, и было бы непростительной ошибкой игнорировать этот факт. Только максимально серьезное и внимательное отношение ко всем трем этим границам, трем измерениям Предания, как укорененным в бытии Св. Троицы, может действительно сделать наше предание подлинно живым. Только понимание того, что недопустимо как забвение и игнорирование какой-либо из этих границ, так и произвольная «выдача желаемого за действительное», то есть поспешное сведение этих границ друг к другу в нашем сознании, только постоянные усилия, направленные к тому, чтобы эти границы все-таки сближались, может уберечь нас от крайностей фундаментализма и модернизма.
И еще одно. «Мифологический период» в Париже закончился тогда, когда, как пишет в сборнике «Живое предание» Лев Зандер, «увидели в инославных братьях христиан». Не пора ли и нам — и не дает ли нам сегодняшняя ситуация такую возможность — увидеть друг в друге православных?
Будем надеяться, что переиздание в 1997 г. России парижского сборника 1937 г. «Живое предание» и одноименная конференция послужат, как и тогда в Париже, не только прекращению гонений на верных членов Церкви, но и переходу церкви к периоду уяснения своих границ и далее — к периоду реализма и ортопраксии.
