О переводе богослужебных текстов: рro и соntга двух языков
Предание Церкви, безусловно, утверждает возможность и даже необходимость перевода Священного Писания и богослужебных текстов на любой язык. Церковь имеет прямую заповедь Господа: «Итак, идите и научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам» Мф. 28:19–20 Ради ее исполнения в день Пятидесятницы апостолы получили дар языков — духовную силу на любом языке без искажений донести народам Благую Весть. Этот дар в Церкви никогда не иссякал, хотя и не всегда обнаруживался чудесно, так, как его явили апостолы в день сошествия Святого Духа. Церковь никогда не утрачивала сознания этого дара и не сомневалась, что читать Писание и проповедовать, молиться Богу лично и на общественном богослужении нужно на языке народа Божьего, потому что в служении Богу — вся жизнь христианина, хотя Литургия и составляет ее центр. В истории первоначальной Церкви, как мы ее знаем по Деяниям Апостолов, нет и намека, чтобы вопрос о языке стал причиной каких-либо разногласий. Без всяких колебаний Церковь полностью перешла на древнегреческий язык, оставив древнееврейский. И всякий раз, когда возникала миссионерская ситуация, она говорила и служила на языке того народа, к которому была обращена проповедь: Кирилл и Мефодий переводят Писание и богослужение на язык славян, Стефан Пермский — на язык зырян, Николай Японский — на японский язык, Макарий (Глухарев) — на языки народов Сибири, Иннокентий Московский — на язык алеутов. Но из истории мы знаем и другое. В IX в. была сделана попытка утвердить только три священных языка богослужения: древнегреческий, латынь и древнееврейский при возможности проповеди веры на любом языке. Это учение отстаивала часть латинского духовенства в условиях начавшегося разделения Церкви на Западную и Восточную. А боролись против него свв. Кирилл и Мефодий, которые посвятили свою жизнь миссионерским трудам и переводу Священного Писания и богослужебных текстов на тот язык, который мы ныне знаем как церковнославянский. Попытка догматически обосновать идею сакрального языка и навязать церкви три таких богослужебных языка не удалась и была отвергнута ею как «трехъязычная ересь».
Ни в изначальном Предании Церкви, ни в учении Вселенских Соборов и святых отцов нет догмата или канона о сакральном языке вообще, как нет признания подобного статуса ни за одним из конкретных языков.
Идея сакрального языка чужда Православию по двум основным причинам. Во-первых, язык сам по себе, как любой другой объект тварного мира, не является источником святости. Свят в полном смысле один только Бог. Свят человек в силу своей богосообразности и в меру богоподобия. Объекты тварного мира только освящаются, иногда в высочайшей степени, и потому им воздается соответствующая честь. Они могут быть преображены, но не являются и не могут быть личностями, как Личный Живой Бог и сотворенный по Его образу и подобию человек. Они остаются объектами, а значит, не могут сами по себе быть источниками благодати. Сколь бы ни была священна и почитаема икона, молитва адресована не ей, а Богу, ибо только Бог может слышать призыв человека и отвечать ему. Попытки почитания материала иконы как священного отдельно от образа и Первообраза были отвергнуты Церковью. Как бы ни был отработан богослужебный язык, Бог слышит не сам язык, а человека, обращающегося к Нему. Поэтому и язык ценен настолько, насколько он помогает человеку в этом, даже если речь идет только о внутрицерковном употреблении языка. Если Бог слышит сам язык, то, значит, Его можно заставить дать благодать — достаточно произнести текст, понимая его или не понимая. Святые отцы осуждали бессмыслицу на молитве: «Многие входят в церковь, прочитывают тысячи стихов и выходят, но не помнят, что читали. Уста двигались, а слух не слыхал. Сам ты не слышишь своей молитвы, а хочешь, чтобы Бог слышал твою молитву?» (Св. Иоанн Златоуст).
Если бы церковнославянский язык автоматически порождал святость, то русская земля давно благоухала бы. Сколько людей, из них множество крещеных, заходят в храм, ставят свечи, смотрят на несомненно прекрасное, но малопонятное богослужение, и уходят жить, поддаваясь стихиям мира сего, ничего в храме не услышав.
Неприкосновенность церковнославянского языка принято обосновывать тем, что он как связующее звено между нами и русскими святыми приобщает нас к сокровищу их сердец. Святые земли Российской, действительно, совершали богослужения на церковнославянском языке, но то сокровище сердечное, которое стяжали именно они и к которому мы будто бы присоединяемся через богослужебные тексты на церковнославянском языке, никак в этих текстах не выражено. Основные богослужебные тексты были такими до них и такими же остались после них. Сокровище их сердец выявилось иначе — в их жизни и в их писаниях. Однако и как средство выражения духовной жизни церковнославянский язык жил лишь до известного времени. С некоторых пор русские святые перестали толковать на нем о духовном, если вообще толковали в живой речи, а не в своих писаниях. Пример тому такой авторитетный текст как «Беседа прп.Серафима с Мотовиловым». Это говорит о том, что церковнославянский язык потерял тесную близость с сокровенной жизнью человеческого духа, и на его место заступил русский язык.
Если церковнославянский язык сам по себе в силу его принадлежности нашим верующим предкам связывает нас с русскими святыми, то он тем самым отделяет и русских святых и нас — от святых отцов, которые молились на древнегреческом. Но мы несомненно знаем, что русские святые жили тем же Духом, что и греческие отцы. Церковнославянский язык связывает нас с греческими отцами, но связывает не буквой, а духом и смыслом, т. е. тем, что доносит до нас Предание. В нем, в Предании, наше единство и с русскими святыми и со святыми отцами. Литургия есть собрание верных «на одно и то же», где бы, когда бы, на каком бы языке она не совершалась, ибо един Бог и едина Святая Соборная и Апостольская Церковь. Единство Церкви в ее поколениях не в языке, а в Духе. Если мы не живем тем же Духом, духом единого Предания, то мы и не с нашими отцами. Понимаем ли мы Предание и живем ли им? Если понимаем, то можем выразить и на русском языке и выражаем, когда учим, ибо иначе его не передашь другому. А если не понимаем, если не можем ни выразить, ни передать, то втуне звучит на богослужении церковнославянский язык. Если понимаем и выражаем на русском языке, значит, уже переводим, хотя бы на уровне подстрочника или описательных толкований.
Да, нам близок церковнославянский язык и тем, что он тесно связан с культурой и историей всего народа и, конечно, главное — с историей Русской Православной Церкви. Но эта связь в миссионерской ситуации не может дать ему приоритета над русским. Во-первых, потому, что миссия совершается для того же народа, и если мы любим народ не только в его истории и великих достижениях культуры, а и в настоящем, то надо говорить с ним по-русски. Живой человек сейчас — дороже самого прекрасного языка, если этот язык ему чужд и непонятен. Тем более, что оценить по достоинству древний язык молитв он сможет только тогда, когда просветится евангельским светом. А тогда ничто ценное в этом языке не пропадет.
Во-вторых, этнический состав современной России, а тем более СНГ, очень смешан и далеко не для всех мотив исторической преемственности, а отчасти, может быть и культурной, достаточно убедителен, чтобы побудить к изучению церковнославянского языка. Еще одно единство, ради которого звучит требование непременно сохранить церковнославянский язык на богослужении — единство богослужебного языка с рядом Церквей. Это само по себе не плохо, но и не обязательно. Если потребности поместной церкви требуют перехода на иной язык, что сделали уже Сербская и Болгарская православные церкви, никакая другая церковь не имеет никакого права ей в этом воспрепятствовать. Чего ради сохранять то единство, которого уже со многими нет? А если, к примеру, церковь одного с нами языка впадет в ересь, то что стоит это единство языка? И разве при единстве Духа разные языки разделяют? Напротив, языковое многообразие лучше, чем навязанное господство одного, даже очень хорошего в известных условиях языка. Зачем делать себя рабом там, где нам дарована свобода?
Верность традиции, Преданию Церкви, в миссионерской ситуации означает приоритет миссионерских задач над языковой формой хранения Предания, существующей в данной Церкви.
Весьма расхож аргумент о том, что понимать ничего и не надо, что богослужение на церковнославянском таково, что всем своим строем вводит человека в нужный дух, и этого достаточно. Подобного рода рассуждения нельзя считать уж совсем лишенными оснований, если говорить о строе богослужения. Но едва ли церковнославянский язык помогает выявить этот строй. Непонятность языка выносит за скобки смысл богослужения, исключает его как ненужную деятельность ума. А ум, по мысли таких свв. отцов, как Василий Великий, Григорий Нисский, Григорий Богослов, есть средоточие образа Божия в человеке. В человеке ум — наиболее сродное Богу Творцу. «В обоих царствует естество ума».
Но скажут, что Богу, может быть, не так важно, на каком языке звучат молитвы — английском, греческом, церковнославянском или русском. Это важно нам. Какой язык богаче, какой язык лучше, какой язык эффективнее? Разве не очевидно, что церковнославянский язык — «намоленный» язык? Изначально он служит только высшей религиозной сфере и никогда — профанной повседневности. Овладевая им, человек входит в Предание, в божественную сферу. Во-первых, надо внимательно рассмотреть, насколько хорош сам факт двуязычия церковного человека, насколько ценна сакральность церковнославянского и насколько велика профанность русского языка. Новый Завет непререкаемо утверждает, что Бог ничего не сотворил нечистым, что ничто, входящее извне из сотворенного Богом не оскверняет человека, и вся скверна исходит изнутри, из сердца человека, что «для чистого все чисто». Если русский язык — это мирская скверна, а церковнославянский священен и чист, то для верующего человека опять встает дилемма: либо везде и всюду говорить и мыслить на церковнославянском языке, либо пребывать в чистоте только в одном месте — на богослужении, а все остальное время погрязать в скверне. Тогда надо всю жизнь расчленить на сакральное и профанное. Тогда Бог уходит из жизни. Тогда в жизни нет места богообщению. Тогда нет возможности накапливать духовный опыт в словах родного языка. Сакральный язык или в лучшем случае ведет к стилизации жизни, (а фальшивые ноты стилизации обязательно дадут о себе знать в миссионерской ситуации), или требует заковать жизнь в свои рамки, навязать действительности те реалии, которые есть в нем или ассоциируются с ним, но которых уже нет в жизни, независимо от того, благословлены они Богом или нет. Вот благоприятные почва и форма для жизни фантомов идеализированного прошлого. Впрочем, тут есть и обратный ход: болезненная химера ищет воплощения и находит его хотя бы в языке — этом безусловном факте настоящего, пришедшем из идеального прошлого. Так формируется сакральный мир, и каждый, кто не принадлежит ему, кто не несет на себе его меток, — чужой, профанный, нечистый. Тогда — «кто не с нами, тот против нас». Сакрализация своим итогом всегда имеет секуляризацию, а секулярное мышление всегда приветствует сакрализацию, ибо изгоняет Бога из жизни людей. А если сакральный мир пытается насильно навязать себя, всегда есть основания обвинить веру в тоталитаризме и этим обвинением отвергнуть и саму веру. Но верующему сердцу не пристало бояться оскверниться языком, на котором оно привыкло мыслить и говорить, ибо сила Духа Божия может все очистить, освятить и преобразить. Русский язык не осквернит богослужения. Мир сей — это не язык, а дух. Этот дух с одинаковой легкостью может жить и под священной одеждой сакрального языка. И самый простой повседневный язык будет чист от этого духа, если от него чисто сердце человека. Это не значит, что Церкви не нужен свой, особый язык для того, чтобы рассуждать о тайнах Божиих в своей внутренней жизни. Но никогда не надо забывать, что и этот язык всегда остается человеческим языком со всеми его ограничениями — церковнославянский он или русский. Богословский язык не является абсолютно незыблемым во всех своих частях. Незыблемо только Откровение, а не язык, на котором оно впервые прозвучало вообще или для какого-либо народа. Человек усваивает Откровение, а значит, ищет новых слов, чтобы выразить новые грани все того же Откровения. Свидетельство тому вся история богословия, в котором есть место и чеканным формулам, которые пребудут, покуда длится история, и словам, продолжающим их и углубляющим. Во-вторых, жизнь Церкви не исчерпывается внутренней жизнью. Она поставлена в мире, чтобы свидетельствовать о Боге. Значит, до конца времен она — Церковь миссионерствующая. Насколько церковнославянский язык соответствует этим задачам? Очевидно, что проповедь на нем исключена. Здесь снова выявляется (если, конечно, не отвергать вопреки всему Преданию имманентность миссии Церкви), что двуязычие не полезно церкви в духовном просвещении. В процессе оглашения взрослых, приходящих в Церковь из неверия или полуверия, катехизические беседы и богослужение составляют единое целое, а разница языков разрывает эту связь. Церковь назвала первую часть Литургии Литургией оглашаемых, потому что предназначала ее именно для них, и где, как не здесь, пойти навстречу человеку только вступающему на путь веры, т. е. как минимум по-русски читать Писание, (в уже признанном Русской Православной Церковью синодальном переводе), включая псалмы, и проповедовать на конкретное место из него. Известно, что на богослужении чтение Писания и проповедь имеют совершенно особое действие, нежели во всяком другом случае. Именно поэтому оно стоит в центре всех синаксарных богослужений. Это ясно при теоретическом подходе. Но это же показывает и конкретный опыт катехизации взрослых. Кроме оглашаемых, Церкви следует помнить еще и о престарелых своих членах, больных, скованных тяжелыми жизненными обстоятельствами, которым не поднять бремен церковнославянского языка. Правда, часто встречается утверждение, что церковнославянский язык — это почти что русский, и выучить его чрезвычайно легко и просто, что он труден только ленивому. Это, конечно, неправда. Общность значительной части лексического фонда создает такую иллюзию. Но кроме того, что и здесь не все так просто, главное различие и проблема понимания связана с различием в грамматическом строе, а здесь разница между русским и церковнославянским близка к разнице между русским и древнегреческим или между русским и современным немецким. Это другой строй языкового сознания. Улавливая отдельные слова и как-то их понимая, человек слишком часто не ухватывает их связи, не видит смысла целого. Мнение о легкости церковнославянского языка почему-то сочетается с прямо противоположным: церковнославянский язык — это «узкие врата», он предоставляет возможность совершить усилие, отучает от мысли, что спасение близко. Если принять этот аргумент, то не очень понятно, зачем создавать искусственные врата перед входом в Предание. Кажется, согласно Евангелию, Господь наш такой заповеди ученикам не давал, напротив, Он предостерегал от того, чтобы накладывать бремена неудобоносимые. Церкви надо думать о «малых сих».
Есть еще ряд «принципиальных» возражений против перевода с церковнославянского на русский.
Возражение первое: перевод невозможен, так как литературный язык быстро устаревает. Придется делать перевод каждые два-три поколения. Это не совсем правда. Очень текуч разговорный язык; литературный же язык, книжный, меняется намного медленнее и меняется он по преимуществу в части лексики. В целостном организме языка в разговорном и книжном его варианте коренные грамматические перестройки происходят очень редко. Например, в русском языке они произошли в XIV в., и с тех пор принцип функционирования языка практически не менялся, а только шлифовался и выявлялся в различных формах. В лице Пушкина мы имеем гения, который этот принцип угадал и снял все чуждые напластования, дал блестящие, чистые образцы русского, а не церковнославянского языка, сумев дать и органичный сплав различных языковых пластов, где свое место нашел и церковнославянский язык. Поэтому современный язык и язык Пушкина — тот же язык, несмотря на катастрофическое падение уровня культуры речи у современных его носителей. С него не надо переводить, а достаточно откомментировать произведения Пушкина в связи со сменой реалий жизни. И если в речи современного человека нет высоких мыслей, которые есть у Пушкина, то в этом виноват не язык, а носители. К тому же у многих людей, говорящих по-русски, высокие мысли еще есть. Но если даже предположить, что язык, действительно, будет стремительно меняться, то почему же не переводить в связи с этими изменениями? Для этого нет ровно никаких препятствий. По крайней мере, так думали вице-президенты Российского Библейского Общества митрополит Филарет (Дроздов), митрополит Санкт-Петербургский Амвросий и митрополит Московский Серафим: «Язык в книгах неизменно храниться может многие веки, язык в устах народа в одном веке изменяется много; и написанное за несколько столетий на нашем отечественном языке ныне нам уже мало понятно без особого изучения сего языка в древнем его состоянии. Из сего открывается, для беспрепятственного употребления и распространения слова Божия, необходимость не только переводить Священное Писание на отечественный язык, но и на сем самом языке от времени до времени возобновлять перевод, сообразно с состоянием сего языка в его народном употреблении».
Возражение второе: перевод невозможен, так как это то же самое, что перевод Шекспира или Пушкина. О Пушкине уже было сказано выше. Что касается Шекспира, то его творения — не то же самое, что Евангелие. Плохо не знать Шекспира, но и не зная его, возможно жить по вере. Но как жить по вере без Евангелия, например, которое нужно хорошо понимать и постоянно в него вникать? Или без полноценного участия в богослужении, чему преградой служит церковнославянский? Надо также помнить, что поэтическая красота священных текстов — вещь очень ценная, но сама по себе не спасительная. Новый Завет написан не на самом лучшем греческом языке. Это не оправдывает небрежного перевода, но и церковнославянский не всегда и во всем — поэтическая вершина, превзойти которую уже невозможно. К тому же, англичане не переводят Шекспира потому, что он им достаточно понятен, а вот Чосера переводят, потому что он в оригинале практически недоступен.
Возражение третье: перевод невозможен, так как нет людей, способных его осуществить. Когда исключена задача, то, конечно, трудно надеяться и на появление таких людей. Но когда церковь отказывается ее решать, то это означает печальную вещь: церковь не имеет в себе внутренних творческих сил осуществить адекватную передачу своего Предания на другом языке. Это означает, что она не может духовно самоидентифицироваться, вернее, она идентифицирует себя с буквой; она не знает самое себя, т. е. ее вообще нет. Вернее, она есть, но она — буква, а не дух, обряд, а не таинство, языковая форма, а не смысл, мантра, а не молитва, только храм, а не Тело Христово. Но в это невозможно поверить. Этого нет и да не будет!
