Изгнание беса войны
Самое трагичное в насилии — его абсурдность. И всякий, кто за долгие годы страданий вместе с другими приобрел опыт смерти, знает, что такое бессмысленность в ее чистейшей форме…
Когда вы проводите большую часть жизни под обстрелом, месяцы подряд живете без воды, пищи, света или работы, такие понятия как «революция» или «правое дело» вызывают только неудержимый хохот. Существование само по себе становится единственной целью, к которой стоит стремиться. День и ночь видишь себя мечущимся в спектакле, поставленном безумцами. Тени городов в руинах исполняют танец смерти. Единственные воспоминания — о том мире, которого больше нет. Любое утверждение оказывается двусмысленным и приводит в замешательство, поскольку всякое слово обречено на банальность. Надежда исчезает, ведь само время опустошается, хотя порой и приходит ностальгия, заполняя образовавшуюся пустоту. Все границы между внешним злом и внутренними переживаниями исчезают. Страждущее тело — вот единственное впечатление, остающееся у души. Избитое тело познает тщету всего и испытывает отсутствие Бога. Грех выходит наружу, принимая форму кошмарной реальности. Я грешу, — следовательно, я существую.
Когда чувствуешь, что вместе с уничтожением твоего клана и ты был морально уничтожен, единственным способом протеста становится оружие. Когда ждешь правосудия, которое так и не приходит, оружие — это отказ, «нет», протест против исторической несправедливости. Если свидетельство Креста воспринимается как тщетное, тогда должны быть распяты другие. Их смерть будет утверждением собственного существования. Возможно, отношения между людьми, преданными различным жизненным основаниям, больше не будут отравлены ложью, которую надо придумывать, чтобы сохранять внешнюю дружественность. Человек не задыхается, принося или принимая смерть, но что действительно трудно, так это вынести правду, которая камнем ложится на плечи, поскольку не была прожита до полноты в нежном и мирном свете святых.
Только Божий мир (peace) был способен восторжествовать над насилием в ненадежных убежищах Ливана. И он принес с собой безграничное прощение. Открывая путь ненависти, чувствуешь свою вину. Читая же о Божьем милосердии, узнаешь, что чужие, быть может, — просто бедные невежественные люди, которые могли бы однажды открыть для себя Божью красоту. В глубокой трясине зла чувствуешь, что никто не был на стороне Бога, что каждый по-своему был убийцей и что впредь мы можем жить только прощением.
Когда убивают во имя Бога, когда человек верит в то, что он —Божий посредник в массовом убийстве, Бог становится идолом. Человек, поступающий и думающий так, считает себя защитником «святого народа». Но моральное и физическое насилие превращает святой народ в реальность социологическую. То, что было когда-то знаком Присутствия, становится простым средоточием абсолютной силы. Все, что не относится к этой силе, теряет смысл. Человеческая общность, которая когда-то объединяла различные группы, уничтожается взаимным отрицанием. Общность отрицается с самого момента своего зарождения, и все те, кто пытается ее вернуть, рискуют погибнуть. В такой ситуации смерть — единственная разумная опора, остающаяся у человека.
В странах, где ментальность не была подвергнута секуляризации, люди, начиная гражданскую войну, верят, что участвуют в метафизической битве. Всюду, где социальная структура разделяется по конфессиональному признаку, как это происходит в Ливане, любая война воспринимается как религиозная. Если же она влечет за собой прямое западное вмешательство, ее называют Крестовым походом. Рана, нанесенная Крестовыми походами, все еще отзывается в исламском мире. Даже если исламский мир осознает, что западные страны далеки от того, чтобы руководствоваться религиозными соображениями, он продолжает воспринимать Европу и ее культурное продолжение, США, как христианские страны.
Называется ли вторжение цивилизаторской (культурной) миссией или миротворческой инициативой, оно всегда приносит выгоду оккупанту. Его совесть все же нуждается в словах оправдания. Чтобы узаконить насилие, всегда требуется миф. Война, даже современная война, — это битва богов. Не имеет значения, под какими новыми именами они выступают. Это особенно ясно видно во внутренних войнах развивающихся стран. В различных общностях мифология касается их прошлого, их места в истории и их призвания, формируя их представление о фактах и обуславливая их ответную реакцию на них.
Такое «прочтение» фактов определяет также «прочтение» другого, и, как неизбежное следствие, его физическое или моральное устранение. Его желательное исчезновение включает в себя и исчезновение его истории, которая должна быть признана ошибкой (заблуждением, error). И если усилия, предпринимаемые в настоящем для того, чтобы исключить этого другого из числа живых, оказываются безуспешными, то фальсификацией (искажением) его истории можно исключить его по крайней мере из числа мертвых. Он будет исключен из коллективной памяти страны, даже если можно в конечном счете потерпеть его физическое существование. Важно, однако, чтобы ему не отводилось место в процессии «истинных» богов, т.е. в истории.
В такой ситуации именно желание смерти другого становится основанием идеологии. Между внешней и внутренней, гражданской, войной нет сущностной разницы. Страна врага, его религия или этнос — все это такие же закрытые, непроницаемые сообщества, предназначенные к исчезновению. Меняется только миф уничтожения. Каждая из сторон отвергает самобытность и право на существование другой стороны, и должна быть создана новая история, согласованная с желаниями. История должна быть отвергнута, чтобы удовлетворить требования истины, которая по самой своей природе абсолютна. Истина же есть свойство общности, ее исторического существования и того спасения, которое она принесет, как только закончатся военные действия.
Во внутренних (гражданских) войнах присутствует тонкое насилие, которое глубоко развращает тех, кто его применяет. Они становятся злой пародией на самих себя, сродняясь с худшим из видов лжи, ложью сердца, ибо это сердце, которое рождает и провозглашает проклятия.
Но есть все же нечто гораздо худшее — это поиск оправдания этой лжи в Боге, Боге, Который намеренно выбирает Себе заместителей и делает из них палачей. В этом случае мы сталкиваемся с учением, которое и не подозревает о том античном фатуме, в соответствии с которым боги и богини были подвержены человеческим страстям. Смерть другого становится логической необходимостью постольку, поскольку Бог представляется всемогущим Существом, Которое ведет войну с дьяволом и не принимает смерть как Свой удел, Свое наследие. Единственный же подлинный путь для Бога вступить в диалог с человеком лежит через отказ от Своего всемогущества из безграничного сострадания и абсолютного уважения к свободе Своего творения. Но Бог идет еще дальше — черезСвою добровольную Смерть к Воскресению, которое дает человекунезависимую реальность существования.
Так ли уж отличается св. Бернард Клервосский от мусульманского богослова, когда говорит, обращаясь к народу Англии, что «земля трепещет, потому что Бог Небес теряет Свою землю, землю, на которой Он явился людям. И теперь из-за наших грехов враг Креста поднимает там кощунственную голову и своим мечом разоряет эту святую, обетованную землю». Св. Бернард, возможно, никогда не спрашивал себя, не может ли Палестина быть такой же священной землей и для мусульман, для которых это земля, с которой Пророк был взят на небо. Во всех рассуждениях подобного рода Слово утверждается мечом.
Кенотическое чтение Священного писания
В Церкви вeдение той внутренней духовной реальности, где мир становится нашим призванием, убедительно, только если будет изгнан сам бес войны. Как могло случиться, что у таких чистых и благочестивых людей, какими были инквизиторы, было такое скверное богословие? В этом — одна из трагедий нашего прошлого. Нам не справиться с войной, пока не будут подорваны библейские основания насилия. Для нас ошибка лежит не в истории, а в богословии. Насилие оправдывается, питаясь верой в то, что Бог Библии вел Израиль от победы к победе, заставляя все народы покориться ему.
Ветхий завет приписывает Богу великую мощь, обрушенную на египтян. Это Господь, Который говорит: «Поражу всякого первенца в земле Египетской, от человека до скота» (Исх 12:12). И это также Господь, «Который прогонит от вас Хананеев и Хеттеев» и все другие народы (Нав 3:10). А вождь народа Божия, Иисус Навин, говорит по поводу города Гая: «Когда возьмете город, зажгите город огнем, по слову Господню сделайте» (Нав 8:8). И это Сам Бог, как показывает Писание, непосредственно осуществляет «тактику выжженной земли». В этой перспективе Богу отводится место на службе у Израиля и его гегемонии над землей других народов. Это не Израиль делает Божьи мысли своими, но Сам Господь отражает жажду всецело человеческого и слишком человеческого завоевания со стороны союза семитских племен.
Но рядом с кровожадным Богом встает образ Бога, исполненного милосердия, Чей голос говорит через пророков, таких как Иеремия или Осия и в Песнях Отрока Господня у Исайи. Мы сталкиваемся здесь с двумя непримиримо противоположными лицами Господа в одном Писании.
В свое время отцы церкви приняли типологический метод экзегезы, потому что знали, что единственно истинный образ Бога — это Христос. Поэтому многие военные акты, множество вещей и людей рассматривались как символы (или «прообразы») Христа или Креста. Климент Римский, комментируя историю Раав и соглядатаев, говорил, что червленая веревка, которую блудница должна была прикрепить к окну, была символом крови, пролитой Господом.
Такая экзегеза может затемнять историческое значение Писания. Поэтому я бы хотел предложить принять «кенотическое» чтение Писания, заимствуя эту идею из Послания апостола Павла к филиппийцам (Флп 2:6–7), указывающем, что Христос, «будучи в образе Божием, не счел для Себя хищением быть равным Богу, но уничижил Себя, приняв образ раба, быв в подобии человеческом». В этом добровольном самоуничижении Христос не перестает быть Богом, но Его божественность не являет себя открыто.
Догмат о двух природах во Христе определяет также и природу Писания, где культура эпохи, неясность в ее понимании, скрывает истину за словами. Вмешивается субъективность автора. Однако нам не следует впадать в эту субъективность. Для нас, в соответствии с традицией Оригена, Иисус, сын Навина, Иешуа по-еврейски, — это пример, истинный прообраз Иисуса, Иешуа из Назарета, Который побеждает не хананеев, но мир греха, и Который не несет смерть, но принимает ее.
Невозможен переход от бога Иисуса Навина к Отцу Иисуса Христа. Сила древнего Израиля не может подготовить путь для силы Божьей на Кресте. Только Крест есть Locus (место) божественной победы и основа смысла веры. Те места в Писании, которые не соответствуют тайне Любви, — это завеса, скрывающая Слово. Любовь есть истинный Locus Слова, потому что только она одна есть подлинное Богоявление.
Христос живет в Писании в диалектике сокровенности и явленности. Писание можно понять только в той степени, в какой оно может быть соотнесено со Христом. Поэтому в действительности Он был на стороне людей Ханаана, побежденных людей. Бог никогда не был на стороне армий, которые попирали Его имя. Истинная природа Бога была явлена только тогда, когда Иисус достиг совершенства в Своем страдании.
И это снисхождение Бога передают нам слепые, искалеченные и все немощные люди земли, те «миротворцы», которые наследуют божественный дар непротивления злу насилием.
Крест как орудие мирского триумфа
Раннее христианство (до св. Августина) питало отвращение к применению насилия. В свой кафолический период Тертуллиан писал, что Господь, разоружив Петра, тем самым разоружил каждого солдата. Позже Ориген, ссылаясь на то, что Петру было запрещено убивать, сказал, что христиане не должны обороняться от врагов, что мы больше не поднимаем меча против другого народа, что мы больше не учимся воевать. В том же духе высказываются и апологеты. Св. Василий Великий предписывает налагать епитимью на христиан, служащих в армии, если они принимали участие в войне.
Первые христиане надеялись одолеть войну молитвой, верой и силой Божьей. Но империя, хотя и христианизировалась, не могла просто упразднить армию. Империя еще не была Царством Божьим. Она должна была оборонять себя от варваров. Она воспринимала свои победы и продолжение своего существования как оправдание своей христианизации. Крест становится орудием чисто мирской победы. Византийское богослужение пронизано этой идеологией. Правда, одновременно, то же богослужение развивало духовность смирения и кротости. Конечно, на христианском Востоке не была разработана доктрина праведной войны. Однако была широко распространена идея войны ответной (оборонительной), которая ведется против турок или против «католических» армий всякий раз, когда они вторгаются в православную страну, такую, например, как Россия. Пацифизм как теория был забыт на христианском Востоке.
С распадом Византийской империи большинство православных церквей за пределами древнего патриархата стали автокефальными церквами, чья каноническая территория географически совпадала с территорией соответствующих стран. Эти «национальные» церкви оказались пропитанными националистическими чувствами и потому более или менее явно благословляли войны, которые вели их страны. Это можно сказать о Русской, Греческой, Сербской или Болгарской православных церквах. В этом смешении понятий факт войны сам по себе больше не беспокоит совесть.
Справедливость и мир нераздельны
Справедливость и мир нераздельны. Несправедливость врастает в саму плоть, принося с собой отчаяние и нетерпимость, бунт и страсть к разрушению. Она высвобождает волю к власти, которая, в свою очередь, вызывает к жизни тиранов и оккупантов и, следовательно, ту ложь, которая служит прикрытием несправедливости в государстве, управляемом нормами закона, и таким образом утверждается процесс: несправедливость — бунт — репрессии. Ненависть, подозрительность, фанатизм, расизм и угнетение вслед за этим сводят на нет все социальные теории.
Всякая политика силы политизируется так, что становится по ту сторону какого-либо христианского свидетельства. Если мне отказано в свободном или, по крайней мере, сносном, существовании, — это значит, что отрицается само мое внутреннее бытие. Принятие такого обращения для меня возможно только в качестве свидетельства, как путь творческого безмолвия или мученичества. Тогда, социально униженный, я, по крайней мере, познан Богом и питаем надеждой Царства. Общение святых может быть реализовано даже среди войн и гонений.
В мученичестве запечатлевается мир с Богом, мир, который находится по ту сторону всякой политики. Никакая сила не может сокрушить человека, который созерцает свет лица Того, о Ком написано: «Он не вступит в спор и не поднимет крика, и не услышит никто на улицах голоса Его. Он тростника надломленного не переломит и фитиля тлеющего не погасит» (Мф 12:19–20).
Царство мира (peace) было провозглашено пришествием Того, Кого литургия, вслед за Исайей, называет «Князем мира» (Ис 9:6). Апостол Павел говорит даже более поразительно, более лично (интимно), когда указывает: «Он есть мир наш, — добавляя, — упразднив вражду Плотию Своею» (Еф 2:14–15).
Логика святости
Реальность истории управляется силой и законом — двумя сферами, одинаково чуждыми логике святости. Закон носит принудительный характер и утверждается силой. Мир, рассматриваемый просто как отсутствие войны, принадлежит царству политического осмысления и этики, являясь косвенным порождением гуманистической цивилизации. Политик ищет мира такого рода и достигает его и здесь и там. Но он в достаточной степени реалист, чтобы понимать, что тотальное разоружение человечества немыслимо и что военная индустрия остается необходимой для самого строя Великих Держав.
Нам не следует жить тем источником зла, и индивидуального и коллективного, которым является страх. До конца истории люди будут порабощены страхом смерти. Ненасилие, понимаемое просто как отказ от применения силы, — это еще не победа над насилием. Ненасилие же как проявление мужества и преодоление себя — это уже не политическая позиция, но свидетельство. Хотя святого и политика по внутренней сущности их поступков нельзя свести к общему знаменателю, тем не менее святые молятся, чтобы и политический мир был достигнут на земле. Мир — это самая подходящая среда для развития человека и знак его победы над алчностью. Вера в наше нравственное обязательство найти мирное решение — это важный шаг вперед.
Однако мир любой ценой зачастую является знаком малодушия. Человек не становится лучше просто от того, что в процессе переговоров был достигнут мир. Мир становится нравственной ценностью ровно настолько, насколько он выражает подлинное примирение между двумя народами, в отношениях которых ранее господствовала напряженность. Тогда мы приходим к тому миру, который византийское богослужение называет «миром свыше». И испросив этот мир, литургия затем говорит о «мире всего мира». Из этого литургического текста следует, что мир может быть умиротворен в своей глубине ровно настолько, насколько он обратится.
Мир — это призыв Божий. И будучи реальностью, которая должна быть доведена до полноты в Царстве Небесном, мир (peace) остается той божественной сферой, к которой Господь приглашает нас и среди горестей нашего земного существования. Такое вeдение требует непрерывных усилий, направленных против войны между людьми.
Перевод с английского Ирины Борщ
The official web site of the Orthodox Christian Archdiocese of Mount Lebanon, under the guidance of His Eminence Metropolitan George Khodr
* Occasional Paper» (newsletter of the Orthodox Pease Fellowship), № 15. October 1992. P. 1—4.
