Голландия глазами церковного археолога. Голландия «как она есть»
Как-то в школе на уроке географии я услышал исключительный по краткости и силе рассказ одноклассника о Китае. Он звучал так: «Китай — это большая страна. В ней живет много китайцев». На этом познания отвечающего закончились. С тех пор свои ответы по географии мы всегда начинали с этой сакраментальной фразы, заменяя лишь название страны. Вот и сейчас, приступая к рассказу о Голландии, в которой я провел больше месяца (конец октября–ноябрь 1999 года), хочется начать как тогда, но …
Голландия — совсем не большая страна. Примерно 300 км с севера на юг, меньше 200 с запада на восток. И в ней не живет много голландцев, потому что 15 млн человек — это всего лишь полторы Москвы. А еще потому, что она очень широко распахнула свои двери для эмигрантов из самых разных стран (их уже 40% населения), и здесь теперь кого только нет. Кстати, «Голландия» — название не местное, оно применяется в основном для иностранцев и на самом деле обозначает только одну из провинций страны. Местные жители называют свою страну «Нидерланд», т.е. «Нижние земли». По-русски ей больше бы соответствовало название «Нидерландия».
Это страна тихая, бесснежная, многотюльпанная, многосырная и многовелосипедная. Всюду расстилаются зеленые поля (значительная часть которых — футбольные). Самая высокая гора — всего 324 м. Среди городов выделяются Амстердам — бурлением разноязыкой толпы, и Роттердам — современной застройкой (кстати, названия городов отношения к дамам не имеют, «дам» — это дамбы).
Из примечательного: окна первых этажей жилых домов почти нигде не занавешены. Поэтому улицы, особенно по вечерам, похожи на картинные галереи с идиллическими сценами из бюргерской жизни. Мне говорили (не знаю, в шутку или всерьез), что это осталось от «категорического императива», предложенного протестантским государством своим гражданам чуть ли не в XVI в.: дать полиции возможность заглядывать в окна, чтобы предотвратить заговоры.
Современное государство, предупреждая саму мысль о заговорах, идет навстречу многим пожеланиям законопослушных граждан: например, в аптеках можно свободно приобрести наркотики и даже получить отдельные их виды бесплатно. В провинциальных городах полиция на улицах вообще не появляется — «в королевстве все тихо и складно: нет ни войн, ни катаклизмов, ни бурь»… Одна из причин, может быть, даже основных, — знаменитая толерантность. Tolerance значит «терпимость». На практике — это спокойное отношение к любым, даже самым экзотическим формам самовыражения. В рамках закона, разумеется, но закон, как мы уже видели, очень широк.
Еще, конечно, Голландия — это Рембрандт и Ван Гог, а также самое современное искусство и большое количество церковных древностей. Вот это мне и требовалось.
Почему меня пригласили
В конце 1998 г. наш Свято-Филаретовский институт получил письмо с сообщением о благотворительной акции Института изучения восточного христианства при католическом университете голландского города Неймегена. Эта акция под названием «Prospect 2002» предполагала приглашение студентов и преподавателей различных богословских вузов бывшего СССР для учебы или исследовательской работы по свободной программе, соответственно — на 4 и на 2 месяца. Расходы приглашающая сторона брала на себя, в том числе ксерокопирование и приобретение книг для библиотек учебных заведений приглашенной стороны. Никаких условий при этом не выдвигалось, кроме одного — результат поездки должен быть выражен конкретно: в публикации по теме исследования или в существенных дополнениях, внесенных в преподаваемый учебный курс. Отбор кандидатов осуществлялся через конкурс анкет. Моя кандидатура прошла, видимо, из-за необычности моего предмета — церковной археологии.
Так я оказался в составе маленькой, но довольно неоднородной делегации: двое православных — я и ректор Санкт-Петербургской высшей религиозно-философской школы Наталья Печерская, русский католик, преподаватель церковной истории Алексей Юдин и украинский греко-католик Мирослав Маринович, директор Института религии и права при Львовской духовной академии. Наше «экуменическое» общение проходило очень мирно, весело и плодотворно. Трудности заграничного бытия преодолевали вместе, а резко разделивший многих церковный конфликт на Украине всеми нами воспринимался как трагедия.
Кстати, Неймегенский университет привлек мое внимание еще и тем, что в 1996 г. в нем состоялась конференция, посвященная 400-летию Брестской унии, на которой абсолютное большинство докладчиков-католиков оценили унию отрицательно (!). А еще — весьма популярный в 70-е годы «Новый (или Голландский) катехизис» для взрослых тоже был составлен и издан в Неймегене.
Официальных встреч за все время командировки было только две: первая — представление своего вуза и темы своих исследований, а вторая — краткий доклад на тему: «Особенности религиозного образования в вашей стране» и ответы на вопросы. Все остальное время можно было «учиться, учиться и учиться».
Возможности и желания
Заниматься церковной археологией здесь стоило, по крайней мере, по двум причинам.
1. Голландия славна, как я уже сказал, и церковными древностями, и более поздними картинами на христианские сюжеты, и наконец, современным искусством, которое тоже может иметь отношение к церкви (и прямое, и «обратное», о чем речь пойдет несколько ниже).
2. Книг по моей дисциплине здесь очень много. Доступ к полкам, как правило, свободный. Если нет — книгу доставляют через 20 минут после заказа, из другого города — через 3–5 дней (однажды я случайно дублировал заказ, и мне одновременно пришли две одинаковые книги из разных городов).
А еще меня очень интересовало, как эта тихая страна с давними христианскими традициями ухитрилась стать на сегодняшний день первой в Европе по темпам …падения религиозности, и именно среди традиционных для нее христианских конфессий — протестантизма и католичества? Не наше ли это будущее?
Теперь — обо всем по порядку (почти по Достоевскому — «летние заметки об осенних впечатлениях»).
Храмы древние
Впервые настоящий готический собор XIV в. я увидел своими глазами в Утрехте. Контрфорсы, аркбутаны, нервюры, стрельчатые арки… «Души готической рассудочная пропасть», — писал о таких храмах О. Мандельштам. Но молиться было легко. Не чувствовалось никакого внутреннего отторжения, хотя по сравнению с византийским или русским крестово-купольным храмом это почти другая планета.
Да, чуть не забыл самое интересное. Все архитектурные элементы были на месте, не было только … самого «тела» собора. Его разрушил в XVII в. ураган, и теперь на этом месте площадь. Сохранились лишь алтарная часть и башня. Зато теперь Утрехтский собор, ничем особенным не выделявшийся среди своих готических собратьев из Франции, Германии, Англии и т.д., привлекает к себе толпы туристов.
В Амстердаме, в храме св. Франциска Ксаверия, построенном в XVII в., я также впервые воочию узрел то, что не очень внятно смотрится на репродукциях: полупрозрачную алтарную преграду. Она представляет собой как бы контуры одноярусного иконостаса, в который вставлены небольшие скульптуры. Правда, находится она не в нижней, а в верхней части алтарной арки. Для меня это было еще одним подтверждением того, что сплошной иконостас не родился органично из алтарной преграды, а просто занял ее место. Его появление имеет свои причины, но с храмом как целостностью, как микрокосмом, он мало связан. Интерьер любого храма «протестует» против сплошной поперечной перегородки в нем.
Еще очень впечатлил огромный готический собор XVI в. в Гренингене, на севере страны. Не архитектурой (она аскетична до сухости), а тем, как в нем звучит орган! Произведения Баха даже при среднем исполнении звучали как откровение. Разумеется, это не значит, что вне храма Бах (как в православном контексте — икона) непостижим. Но без храма понять до конца и то, и другое невозможно.
Храмы новые
Теперь — о другом полюсе церковной архитектуры. В Амстердаме и Гренингене мне пришлось быть гостем приходов Московского патриархата. Оба храма размещаются в жилых домах. Правда, амстердамцы ухитрились соорудить сверху что-то вроде купола, но не над всем зданием, а только над алтарем, выходящим во двор. В верхних этажах, выше купола, живут жильцы, которые косо — в прямом и в переносном смысле — смотрят на храм и всячески стараются его «прижать». Например, по их требованию не могут проводиться службы и даже спевки вне утвержденного расписания. Это отнюдь не «религиозная война», скорее «антирелигиозная». Против храма выступают вовсе не рьяные католики или протестанты-иконоборцы, а самые обыкновенные голландские (чуть не написал «советские») люди, которым все, что выходит за пределы обыденности — хуже горькой редьки. Голландские православные приходы почти всегда в эту обыденность не вписываются, потому что состоят в основном не из наших эмигрантов, а из голландцев-«конвертов» (convert — «новообращенный», а отнюдь не почтовая принадлежность). То, что энергия у таких людей, особенно в первые годы их церковной жизни, бьет ключом, никому из постоянных читателей нашего журнала объяснять, наверное, не надо. Поэтому «сладкий плен» таким приходам, по крайней мере в ближайшие десятилетия, не грозит.
Что же касается их церковного интерьера, то здесь все просто: храм — на первом этаже, а на втором, как в некоторых древних базиликах, — хоры. Напомню, что по-гречески chora — это совсем не место для хора, не место для женщин, как было в древности, а просто «место». Во время службы там может стоять любой. Тем самым экономится драгоценная внутрихрамовая площадь, а люди оказываются ближе к алтарю и друг к другу.
Если бы меня попросили назвать наиболее интересные примеры храмовой архитектуры XX в., я бы, пожалуй, остановился на чем-то подобном. Минимум привычного для православного храма внешнего вида здесь — скорее, преимущество, потому что стилизации церковной архитектуры в современном городском пейзаже часто имеют конфетно-игрушечный оттенок и не дают серьезного представления о церкви, суперсовременные же храмовые здания просто подавляют. А традиционный, но предельно экономичный, не перегруженный иконами интерьер — вот то, что, вероятно, сохранит актуальность и в XXI в. Кстати, традиционность интерьера проявляется и в том, что хоры справа и слева поддерживаются опорами, как в древней базилике. Естественность — самая надежная основа для традиционности.
Но попытки достичь естественности через игнорирование интерьера обречены на неудачу. Как пример приведу одно католическое молитвенное собрание (именно собрание, а не богослужение), на котором я присутствовал в огромном псевдороманском соборе кон. XIX–нач. XX вв. Примерно полтора десятка человек составили кружком в центре храма стулья и, сидя, чередовали чтение Писания и пение молитв… под гитару. Честно говоря, было ощущение некоторой, в прямом смысле слова «не-y-местности» происходящего.
Но интересно, что те же люди с большим увлечением постигают православное церковное пение, причем практически — в хоре, который они создали сами. И успехи их настолько велики, что этот хор в большие праздники приглашают петь на литургию в православный монастырь (!) Константинопольского патриархата. Монахи этого монастыря могут петь только по-гречески, а католики поют по-голландски — к общему удовольствию. Бывает и такой экуменизм…
В двух местах у меня состоялись неожиданные встречи с православной иконой. Первая — в небольшом католическом монастыре Браккенстайн в Неймегене, где репродукциями наших икон увешаны не только кельи монахов, но и коридоры в братском корпусе. В монастырском храме стоит большая писаная икона «Богоматерь Страстная», с лампадкой перед ней.
Вторая — на выставке икон XV–XVI вв. из музеев Москвы, которая проходила в Утрехте. Залы музея были набиты битком! Отдельная комната, в которой раз за разом показывали видеофильм об иконописи — тоже битком! Толчея, духота, но ни одного недовольного лица — всем нравится, и все явно хотели бы услышать еще что-то непосредственно у икон. Ситуация вполне миссионерская, но говорил только музейный экскурсовод. Я встретил в залах нескольких православных голландцев из разных приходов, однако они наслаждались иконами молча…
Что же все-таки «копать» церковному археологу?
Все эти более чем разнообразные впечатления сильно стимулировали меня в работе над моим предметом. Но вскоре, не знаю почему, от чтения грандиозных археологических энциклопедий, книг по церковному искусству и альбомов с репродукциями древних храмов и икон меня довольно сильно потянуло в «сегодня». Наверное, очень хотелось подтвердить давно лелеемую мысль о существовании не одной, а двух церковных археологий — классической и новой. И что последняя не входит как частный случай в общую историю искусства, но наоборот — включает ее в себя. Такая церковная археология не должна лишь пассивно резюмировать прошедшее. Ее задача — что-то открывать и в искусстве настоящего и, в какой-то степени, даже в искусстве будущего. Иначе уделом современного церковного искусства будет только копирование с древних образцов или стилизация — бич искусства XX в. Поэтому я старался смотреть также новые храмы, читать книги о современном искусстве, и даже посетил в Гренингене, Гааге (она на самом деле мужского рода — «Ден Хааг») и Амстердаме музеи современного искусства.
Увиденное в них, как и в некоторых книгах, существенно подкрепило мою установку на включение в церковную археологию проблем современного церковного искусства. Не описывая здесь экспонаты этих музеев, скажу лишь, что нашел там отнюдь не только эпатаж и халтуру. Хотя известные современные художественные критики Артур Данто и Ханс Белтинг написали целые книги о конце искусства и даже о смерти искусства, они имели в виду лишь окончание определенной фазы его развития. Да, из многих произведений современной живописи и скульптуры ушла традиционная, привычная образность (т.е. буквально — «иконность»). Но это не значит, что ушло содержание. Правда, практически все современные храмы, мною виденные, не вызвали у меня внутреннего «аминь» и, думаю, не только с непривычки. Но интерьер одной новой базилики, построенной в прямой связи с традицией и при этом без стилизации, неожиданно порадовал. Там находились витражи, выполненные целиком в абстрактной манере. В храме не было ни росписей, ни обилия скульптур, ни позолоченной деревянной резьбы. Поэтому витражи не диссонировали, тем более что об агрессивном самовыражении в них художника речи не шло, они были выполнены строго, спокойно и с большим вкусом. Эти витражи вносили в привычное храмовое пространство с двумя рядами колонн дополнительную ноту покоя, чистоты, ясности — всего того, что неотделимо от молитвы. И, вместе с тем, говорили о глубине и тайне происходящего в храме.
Мне кажется, что это — один из реальных путей церковного искусства в будущем. Не отрываясь от традиции, но и не рабствуя ей, нужно воцерковлять новые художественные открытия, даже пришедшие «извне». Ведь почти две тысячи лет тому назад, на заре христианства и христианской культуры, отношение к «внешним» — и людям, и произведениям искусства — было именно таким. В виде афоризма его выразил один из русских художников конца XIX в., сказавший, что языческое искусство пригодно для христианства так же, как сами язычники.
Конечно, удачи такого рода пока очень редки. Во многом потому, что современное искусство в основном творится отдельно от церкви. Студенты искусствоведческого отделения, как мне рассказали в университете, испытали шок, узнав, что витражи одного из храмов сделаны по рисункам Шагала — не от ревности по храму, а от ревности по Шагалу, творчество которого, по их мнению, унижено церковным употреблением. Поэтому неудивительно, что кризис искусства сейчас идет рука об руку с кризисом традиционных конфессий.
Бесстрастный анализ религиозной ситуации в Голландии показывает рекордные темпы сокращения традиционных верующих: среди католиков — с 40% населения в 1945 г. до 20% в 2000 г., среди протестантов, соответственно, — с 40 до 15%. Уменьшилось даже число агностиков (с 5 до 3%). Особенно, как это видно по цифрам, «выдыхается» голландский протестантизм. Храмы, даже самые современные, пустоваты или просто пусты. Я был свидетелем курьезной сцены, когда член нашей делегации, католик восточного обряда, утешал местного протестантского пастора, не скрывавшего своего уныния, словами: «Не отчаивайтесь, ведь Дух Святой все равно действует!» Православие же, пусть в масштабе всего нескольких приходов на страну, находится на подъеме. Число этих приходов (прежде всего — Московского патриархата) растет. Тон в них задают не русские эмигранты, а голландцы, в большинстве своем пришедшие (и продолжающие приходить) из других христианских конфессий и даже других религий.
Но значительно более высокими, просто фантастическими темпами растет количество «внецерковных верующих» — с 15% в 1945 г. до 62% в 2000 г. К 2020 году ожидается увеличение этой цифры до 75 % (!). Автор исследования, в котором приводятся эти данные, не без остроумия назвал свою страну «экспериментальным садом религиозности» (J. Janssen. The Netherlands as an Experimental Garden of Religiosity. Social Compass 45 (1), 1998, 109–121). И вот его вывод: «Многие ищут новой, мистически ориентированной религиозности, основанной на высших европейских ценностях. Однако в то же время тенденции к суеверию и эгоизму продолжают возрастать до опасных размеров».
Конечно, есть и основания для надежды. Они — в лучших сторонах пресловутой толерантности: в уважении к другому мнению, доброжелательности, открытости. Именно эти качества во многом «подогревают» интерес к подлинному христианству, в том числе и через церковное искусство. Пока этот интерес кажется не очень значительным. По мнению автора приведенной выше статьи, «большинство голландцев плавают между небольшими островами религиозных групп, которые составляют громадный архипелаг «остатков и возрождений». Они не высаживаются ни на один из островов, но временно заходят в несколько портов». Но интересно, что внутри испытывающих кризис традиционных христианских конфессий автор отмечает появление групп «возрожденных» — и в католической, и в протестантской церквах. К ним же, я думаю, можно отнести и некоторые православные приходы. Что найдут ищущие в традиционном христианстве — церковно-археологический музей, вроде описанного Владимиром Соловьевым в «Краткой повести об антихристе», или «Жизнь жительствующую», — во многом зависит от этих групп.
