Греческая семантика понятия образа в Священном писании (прежде всего в Новом заве
Священное писание
29 мин.
Лекция на открытие учебного года в Свято-Филаретовской высшей школе
С живейшей радостью, как, наверное, и все мы, я слушал слово владыки. О себе я должен сказать, что сам я “не пророк и не сын пророка”, даже в том институциональном смысле, который предполагают только что упомянутые моим предшественником переводы и стоящие за ними толкования. Я попробую сказать несколько слов, скорее уж относящихся к области скучной учености. Как раз в той среде, к которой относился Гамалиил, почтенный наставник апостола Павла, возникло изречение: “Писание говорит словом человеческим”. Это значит, что Божие откровение, приходя к нам с надмирных духовных высот, в акте снисхождения, милости и, если позволено так сказать, божественной учтивости говорит с нами на нашем языке. А потому человеческий язык и предоставляемые им возможности — предмет отнюдь не безразличный для действия Слова Божия.
Человек, стоящий духовно высоко, понимает то, чего никакой филолог никогда не поймет. Однако на ступенях, более обычных для нас, необходимо возможно отчетливее слышать, что нам говорит Писание и священные тексты Предания, в том числе молитвы и литургические тексты. Само по себе стремление получше расслышать обращенное к нам слово, входя в обычное человеческое понимание умственной обязанности, имеет в применении к вещам святым и духовное измерение. Мы должны отучиться слышать слова Писания и молитв как некоторую возвышенную и священную невнятицу, предназначенную чисто эмоционально нас утешить, а сверх того содержащую в себе лишь неотчетливо улавливаемое обращение к нам.
Итак, моя тема — греческая семантика понятия образа в Священном Писании, прежде всего в Новом Завете, а также в молитвенных, богословских, литургических текстах. Помимо случаев действительно трудных, представляющих опасности и проблемы, когда возможно в принципе ложное понимание текста Писания или молитвы, — случаев существующих, но, слава Богу, сравнительно не столь многочисленных, — есть, не правда ли, гораздо больше случаев, когда мы более или менее понимаем то, что мы читаем или слышим, или то, что на молитве выговаривают наши уста, но понимание наше как-то расплывчато. Мы чувствуем себя неопределенно озадаченными: почему сказано именно так? Можно это понять и в таком виде, однако не ясно, почему выбрано данное слово, а не какое-то другое.
Скажем, в известной всем нам молитве св. Симеона Метафраста из Последования ко Святому Причащению стоят слова: “Восстави мя, грехом поползшагося, образы ми покаяния предлагая”. Что это значит, если я говорю, что Бог предлагает мне образы покаяния? Надо ли понять так, что имеются в виду образцы, образы, которые должны служить примером? Почему бы и нет — это совсем не плохой смысл. Каждый, не задумываясь, назовет самые известные случаи кающихся грешников и грешниц, восходивших на высокую ступень святости, — евангельского Разбойника, Марию Магдалину, Марию Египетскую, кстати, неоднократно упоминаемых все в том же Последовании. Но если речь идет об этом, почему так неотчетливо? Либо речь идет еще о чем-то? Что значит образ покаяния? Когда мы смотрим в греческий текст, мы все понимаем: там стоит слово trТpoj, означающее образ действия, модальность, путь. Кстати говоря, слово “путь” и подходит для объяснения этого места, — “предлагая мне [различные] пути покаяния”. Этот перевод схватывает самую этимологию слова trТpoj (к которому мы еще вернемся). TrТpoj и этимологически означает путь, его повороты, и отсюда — выбор пути.
Итак, по-славянски и по-русски, в том языке, который применим для перевода текстов, о которых идет речь, мы имеем одно-единственное слово “образ” для передачи понятий, которые по-гречески выражаются примерно десятком или дюжиной различных слов. В наш секулярный, светский, интеллигентский язык, ученый или обыденный, но опять-таки секулярно-интеллигентский, некоторые из этих слов — в совсем других значениях — вошли, например, “тип”, “характер”, “парадигма”. Специально интересующиеся философией читатели А.Ф. Лосева и других подобных авторов знают, что такое “эйдос”. В наш секулярный язык вошло слово “схема”, а в наш церковный язык двойник этого слова — “схима”: то же слово “схема”, но с церковным, итацистским выговором.
Очень важно, что различные слова, обозначающие по-гречески образ, содержат в качестве коннотаций весьма различные утверждения (или их отсутствие) касательно аутентичности, онтологической и мистической подлинности этого образа, его правдивости. Самое простое и самое нейтральное слово eЌdoj обозначает в разговорном языке, как и в новозаветных текстах, как правило, предмет видения — то, что мы видим, то, что мы зрительно, чувственно воспринимаем. Вопроса о том, насколько это видимое соответствует невидимой истине, само по себе слово eЌdoj не провоцирует, кроме как в специальном платоновском употреблении, наследуемом затем святоотеческой мыслью, святоотеческим любомудрием, — но отсутствующем в Новом завете. Так вот, обыденный смысл предполагает внешность, зримый образ, вид. Кстати говоря, слово eЌdoj и происходит от греческого корня, который означает “видеть”. Слово “знать” по-гречески тоже близкое. И это тот же самый индоевропейский корень, что и в русском “видеть”: “эйдос”, означающий по-русски “вид”, — это и есть то же самое слово. У бесчисленного множества греческих авторов мы встречаем выражения вроде такого, например: TХ ™p' e‡deikalТn (“то, что красиво для зрения”). Или так: ScБma ka€ eЌdoj, т.е. общий тип тела, его “конституция”, и его вид, как оно выглядит при последнем врачебном осмотре, — во врачебной литературе, начиная с Гиппократа, часто встречается такая формула. В определенных случаях, хотя совсем и не обязательно, возможно противопоставление между видом человека, тем, как он выглядит, и его умом или душой, что он там думает и как он чувствует. Так, например, в “Одиссее” (XVII, 154) eЌdoj противопоставляется frљnej. У Геродота (III, 7) — “пестрые с виду змеи”, это Сfiej poikiloi t¦ e‡dh и т.д. В платоновском контексте слово eЌdoj употребляется многократно так же, как все греки его употребляли. “С виду” — это будет tХ ep' e‡dei и у Платона (Symp. 21сb). Но в целом ряде мест слово eЌdoj у Платона и у платоников употребляется так же, как и лексический двойник этого слова “„dљa” (“идея”) — для обозначения платоновских “идей”, т.е. духовно и умственно воспринимаемых первообразов вещей, которые “мыслить возможно, а видеть — невозможно” (Polit. 507b). И когда мы в Евангелии от Луки, при описании Крещения Господня (3:22) (В телесном виде, как голубь
, — стоит в Синодальном переводе), читаем: swmatikщ e‡dei жj peristerЈn (Духа Святого можно было увидеть в телесном виде как голубя
), то, несмотря на необычность и духовную значительность самого предмета, семантика слова вполне обычна.
Обозначая зрительно ощущаемое, слово eЌdoj естественным образом переносится также и на само чувство зрения, на саму открытость, доступность для зрения, на само увиденное. “Видение” — переводит Синодальный перевод то, что мы читаем во Втором послании к коринфянам апостола Павла (5:7): Di¦ p…stewj g¦r peripatoаmen oЩ di¦ e‡douj (Ходим верою, а не видением
). (“Ходим” — разумеется, очень специфическое употребление глагола, восходящее к тому самому еврейскому глаголу, от которого образовано помянутое владыкой галахическое обучение.) Наше человеческое существование на земле не может основываться на том, что мы чувственно видим и со всей доскональностью ощущаем как зрители. Оно может основать себя только на вере — вера не нужна была бы, если бы все предметы веры составляли бы для нас что-то до конца зримое, вообразимое и представимое. Существительное eЌdoj предполагает ряд дериватов, в частности глагол e„dopoiљw (“образотворю”) и от него существительные e„dopo…hma и e„dopo…hsij — “образотворение”. Уже упомянутый выше дублет „dљa употребляется у разных авторов так же, как eЌdoj. Надо сказать, что и у самого Платона мы встречам выражение: “„dљv kaloj”. Это не значит, что кто-то прекрасен, красив, по идее, но исключительно то, что он хорош видом, хорош с виду. Соответственно в Евангелии от Матфея мы читаем о воскресшем Христе, что его „dљa была жj ўstrЈph — вид, как молния. С другой стороны, Платон фиксирует за словами “эйдос” и “идея” то философское значение, которое всем более или менее известно и которое хорошо выражено, например, в цитированной выше платоновской фразе из “Государства” (507 b: “Идеи мыслить возможно, а видеть невозможно”).
Напротив, момент вердикта об адекватности образа самому незримому предмету, или же хотя бы о его, образа, легитимном участии в достоинстве предмета, есть в слове e„kиn, недаром вошедшем в наш язык в сакральной функции: как “икона”. E„kиn — слово этимологически связанное со значением “соответствие”. Если бы было допустимо латинизмом переводить греческое слово, то дело касается некоей сущностной или хотя бы обрядовой, ритуальной и юридической адекватности предмету, некоторой легитимности. Внизу это легитимность, наверху — соответствие, доходящее едва ли не до тождества, если это образ истинный. Нижний уровень — ритуально-юридически установленная легитимность образа и его, образа, участие в достоинстве изображенного. Мы встречам в языке римской империи, например у Либания, знаменитого ритора времен Юлиана Отступника: e„kТnej basilika… — это “царственные e„kТnej”, т.е. изображения императоров. В присутственном месте (понятие, пришедшее в наш чиновничий язык из очень далеких времен), где легитимно представляющий императора чиновник общается с подданными, в качестве выражения и одновременно некоего ритуального “осуществления” присутствия императора должно находиться изображение императора (в древнеримские времена это была чаще всего статуя) — для того, чтобы подданный, пришедший объясняться с чиновником, помнил, что настоящий партнер его диалога не чиновник, а сам император, и чтобы чиновник не забывал этого и не воображал себя носителем верховной власти в присутственном месте.
После всего монархического, антимонархического, республиканского, постреспубликанского, т.е. тоталитарного, а затем и посттоталитарного опыта никто из нас не способен на торжественность по отношению к таким атрибутам государственности. Но элементарный историзм обязывает нас почувствовать, что когда-то было не так, и принять это не как идеал, не как укоризну, но и не как предмет для шуток, а просто как реальность. Римское государство себя уважало (имея к тому, ввиду своего цивилизаторского дела, некоторые причины, — но это сейчас не наша тема). Просто все мы хорошо знаем (или должны знать), как естественно защитники иконопочитания в спорах с иконоборчеством апеллировали именно к практике императорских изображений. Когда иконоборец попрекал православных в том, что они поклоняются доскам, дереву и краскам, православный полемист всегда имел право и возможность, оставаясь понятным для каждого из самых простых его слушателей, возразить: когда вы выказываете принятое уважение императорскому портрету, все знают, что вы воздаете это уважение не камню и не картине, а императору.
В языческой литературе мы встречаем, например, такое выражение Платона в “Тимее” (92с): e„kлn toа nohtoа qeХj a„sqhtТj, — “Бог чувственно воспринимаемый есть “эйкон” Бога умопостигаемоего” (прошу прощения за этот тяжеловесный и уже несколько старомодный, но не нашедший до сих пор хорошего перевода термин; по церковно-славянски и вовсе надо сказать “умнаго” или “мысленнаго”. Впрочем, “умный” — скорее noerТj, а тут nohtТj — тот, кого можно мыслить, но нельзя чувственно воспринимать). Очень интересна фраза, начинающая 10-ю главу “Послания к евреям”: Ski¦n g¦r њcwn Р nТmoj tоn mellТntwn ўgaqоn, oЩk aЩtѕn tѕn e„kТna tоn pragmЈtwn... (Евр 10:1). Закон — на языке апостола Павла весь ветхозаветный сакральный порядок — имел только “тень — “будущих благ, а не саму — икону вещей”, икону реальности, конечно. В Синодальном переводе: Закон имеет тень будущих благ, а не самый образ вещей
. Это, пожалуй, не очень понятно. Во-первых, почему “тень”? У слова “тень” в сакральном языке есть достаточно серьезные и достаточно позитивные коннотации, не правда ли? “Тень будущих благ” — это не так плохо, и что это такое? Это образ, в некотором смысле, того, что будет. (Мы еще потом перейдем к имеющей сюда прямое отношение семантике tЪpoj). Но апостол Павел как раз отрицает, что Закон, будучи легитимной, подлинной тенью будущих благ, был их e„kиn — т.е. аутентичным и в каком-то смысле онтологически чуть ли не сродным первообразу образом, особым образом. В Лютеровском переводе “образ вещей” смело, но в некотором смысле адекватно переведено “Das Wesen der Dinge” — суть вещей.
Очень интересно, как употребляет слово e„kиn апостол Павел. Все мы помним, что он говорит о самом Боге Слове, Сыне, Иисусе Христе, как “эйкон’е” Отца. А в 2 Кор 3:18 мы читаем (сначала по Синодальному переводу): Мы же все с открытым лицом, как в зеркале, взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы в славу
. Я оставляю в стороне спорное понимание (выраженное отнюдь не только Синодальным переводом, мы то же самое находим в ряде старых переводов), когда причастие katoptrizТmenoi переводится “взирающие как в зеркале”. По-видимому, это все-таки значит — “отображающие”, как зеркало что-то отображает и отражает. Но, так или иначе, мы читаем по-гречески: №me‹j dќ pЈntej — “мы же все” — ўnakeklummљnJ prosиpJ — “с непокрытыми лицами” (вы помните эту Павлову символику завешенного и открытого лица?) — tѕn dТxan Kur…ou katoptrizТmenoi — “взирая, как в зеркале, на славу Господню” (если принимать интерпретацию, выраженную в Синодальном переводе, или же “отображая, как зеркала, славу Господню”) — tѕn aЩtѕn e„kТna — в этот “эйкон”, эту икону Отца, которая есть Сын, — metamorfoЪmeqa — “преображаемся” — ўpХ dТxhj e„j tѕn dТxan — “из славы в славу”. Это значит, что “эйкон” в контексте 2 Кор — это уже не образ в привычном для нас смысле, образ иерархически низший и онтологически отличный по отношению к тому, чего это образ, но это само онтологическое явление Отца через Сына. И мы преображаемся и преобразуемся в образ Христов, как подлинный и истинный Образ Отца, образ уже не предполагающий онтологической дистанции и онтологического зазора, в который вкрадывается “неподобие” (во всех смыслах этого слова). “Правило веры и образ кротости”, — поется в “Аполитикион” на празднике иерархов, святителей, для нас всех это привычно на празднике Николая Угодника. Eikwn thj praothtoj — образ кротости — это не изображение кротости, но сама кротость, которая стоит перед нами и является образом постольку, поскольку является образцом.
Наряду с этими в высшей степени позитивными контекстами слова e„kиn, мы встречаем в Откровении Иоанна Богослова в главах с 13-й по 15-ю резко негативное употребление именно этого слова. Но противоречия никакого тут нет. Образ зверя, для того чтобы быть действительно демоническим, представляет собой не просто чувственную или имагинативную картинку Зверя, но материализацию его злых энергий и вместилище его духа. И поэтому в Апокалипсисе каждый раз употребляется словосочетание e„kлn toа qhr…ou — второму Зверю (мы сейчас не занимаемся интерпретацией его места в Апокалипсисе) дано было, как сказано в Откр 13:15, вложить дух в образ Зверя. E„kлn toа qhr…ou непосредственно воспринимает pneuma toа qhr…ou — дух Зверя. Иначе говоря, слово “эйкон” в своем позитивном смысле, в отношении к Богу, как и в других смыслах, близок к тем словам, которые употреблялись в Ветхом Завете и в еврейской традиции и которые наследуются или заново создаются христианской традицией, которые передают идею присутствия Вездесущего, идею по самой своей сути мистическую: Бог, Который вездесущ, но Который особенным образом присутствует в Святая Святых или в Святых Дарах — имманентный аспект трансцендентности Бога. Ну, вы знаете, в Ветхом Завете и в последующей иудейской традиции это передается словами “кавод” — слава, “шем” — имя, и др. А в православном богословии было создано и окончательно легитимировано святителем Григорием Паламой в XIV веке слово “энергии”. Энергии, которые наше мышление должно отличать от сущности, но таким образом, чтобы мы помнили, что различение самой сущности и ее энергий — это различение, обязывающее только наш рассудок, но в последнем смысле не соответствующее самой глубокой и самой последней истине.
Со словом e„kиn связаны его дериваты, например, глагол e„kon…zw, известный нам всем по Херувимской песне: “Иже Херувимы тайно образующе” — oѓ t¦ Ceroub€m mustikоj e„kon…zontej. Верующий народ на молитве в церкви — это изображение, живая икона славословящих на небесах Херувимов. Поэтому верующие в момент перехода к евхаристической части Литургии и в продолжении ее и должны осознать себя мистическими иконами Херувимов. То, что из небесных сил упомянуты именно Херувимы, естественно отсылает нас к тайне Ветхого Завета, к Скинии, к Святая Святых, к Ковчегу и к таинственной локализации особого мистического Божьего Присутствия, Шехины, где-то между крылами херувимов.
Я уже упоминал в связи с молитвой перед святым причащением слово trТpoj. TrТpoj этимологически — поворот, направление, путь, и в связи с этим — модальность, образ действий. T…ni trТpJ — “каким образом?” Также это может относиться к человеку, но постольку, поскольку речь идет не о внешности человека и также не его характере, а только о модальности его поведения. Скажем, у Аристофана, в комедии “Плутос” (246) говорится: ™gл dќ toЪtou toа trТpou жj e„m ўe… — “Я же, — сказали бы мы по-русски, — таков, как и всегда”, или: “Я веду себя, как мне свойственно”. Буквально: “Я же такого тропоса, каков я всегда”. В Септуагинте и затем в Деяниях апостолов, например в 1:11, употребляется формула kaq'Цn trТpon; вы помните, злонамеренный человек доносительски упоминает об убиении египтянина, совершенного при защите угнетаемого Моисеем. “Как вчера убил египтянина”. “Как” — это вполне легитимный перевод в Синодальном тексте, хотя по-славянски мы читаем: “таким же образом”, — это буквальная передача греческого kaq'Цn trТpon. Мы до сих пор, кажется, иногда говорим в бытовых ситуациях: “Да никоим образом” (да никак), — это снова передача греческой фразы. Скажем, в 2 Фес 2:3 говорится, что что-то невозможно ™n pant€ trТpJ, и это передается по-славянски “никоим образом” (и “никак” в Синодальном переводе).
Может быть, стоило бы еще отметить интересный глагол в Деян 13 касательно того, что именно, какую именно милость Бог оказывал Израилю в пустыне. Так как там спорное чтение, то мы об этом пространно говорить не будем. Лучшие рукописи дают tropofore‹n, — это довольно интересный глагол, который означает “путеводство” или, может быть, “терпение к нраву” ведомых. Но Синодальный перевод основан на другом рукописном чтении и дает перевод “питало в пустыне”.
Очень важна для христианского обихода группа слов, связанных с корнем ТYП. Глагол tupТw (epistolѕn sfrag…di) — “запечатываю (письмо печатью)”. Это глагол, связанный с другим глаголом: tЪptw — “ударяю”: тот, кто запечатывает письмо, должен с силой ударить или надавить печатью, чтобы отпечатать на некотором мягком веществе нужный рисунок. Значение, материальное значение отпечатка, оставшегося от жесткого ранящего предмета, мы встречаем, например, в Евангелии от Иоанна 20:25, когда апостол Фома выражает желание: balо tХn dЈktulТn mou e„j tХn tЪpon tоn №lоn, — вложу перст в отпечаток (тюпос) гвоздей
.
Наряду с этим уже языческие авторы, хотя не так часто, как христианские, употребляли этот глагол для обозначения воссоздания некоторого первообраза, генетического кода, как сказали бы в наше время. Детей называет так Артемидор, автор знаменитого сонника времен Римской империи, по отношению к родителям: дети — “отпечатки” какой-то формы, которая была в их родителях. Но в мистическом историзме христианства, предполагающем единство Божьего замысла и, одновременно, глубоко различные, даже контрастирующие, способы осуществления этого замысла в разные эпохи Ветхого Завета и в Новом Завете, слово tЪpoj оказывается особенно важным. Само по себе слово это в христианских текстах, как правило, указывает на мистическую связь первообраза и отображения этого первообраза. Мало того, идея Божьего замысла предполагает обратное во времени направление этого отпечатка. Слово “тюпос” употребляется и для первообраза и для отображения. 'AdЈm, Рj ™st€n tЪpoj toа mљllontoj (Адам, который есть образ грядущего
) в Рим 5:14. Или в известном песнопении: Tre‹j pa‹dej ™n kam…nJ tѕn TriЈda tupиsantej (глас 2, песнь 6) — “Три отрока в печи, знаменуя [отображая, прообразуя] Троицу”. Все формулы вроде “Тогда убо образуемое, ныне же действуемое” и т.д. предполагают именно эту типологическую связь.
В соответствии с этим слово tЪpoj может означать и образ в смысле образца, это словоупотребление очень характерно для апостола Павла. Христианин должен быть для других христиан “тюпос” — он должен tЪpon doаnai, дать образец
(2 Фес 3:9, ср. 1 Тим 2:14: tЪpoj kalоn њrgwn, и т.д.). Возвращаемся, однако, к типологии в смысле богословском: к смысловой связи между центральным явлением Боговоплощения и его прообразованиями и отображениями. Я еще раз повторяю, что само по себе слово tЪpoj могло употребляться в обоих смыслах; но, конечно, это не было удобно. В соответствии с этим возникают многие термины, как то: prwtТtupoj “первообраз”, ўpotЪpoj, ўpotЪpwma или ўpotЪpwsij “отображение”; и с тем же значением ўnt…tupoj — не только существительное, но и прилагательное. Скажем, можно сказать: Ўg…a ўnt…tupa tоn ўlhqinоn в Послании к евреям 9:24: “святые прообразования [“вместообразы”, как можно сказать по-славянски] истины”.
Есть еще слово `UpotЪpwsij, и оно, также как и слово tЪpoj, может употребляться в смысле “образец”. Но какой образец? Не просто образец, на который смотрят, но образец, который начертывается внутри человека, на скрижалях его сердца, его внутреннего существа. В 2 Тим апостол Павел увещевает Тимофея держаться ШpotЪpwsin — здравого учения — Шgia…nwn tоn lТgwn — буквально “здравомысленных слов” или что-то в этом роде. Можно сказать, что что-то происходило, скажем, с ветхозаветным Израилем “типикос”. Taаta dќ tupikоj sunљbainen ™ke…noij в 1 Кор 10:11. В Синодальном переводе: Это происходило с ними как образы
. Но по-гречески это наречие.
Ближе к eЌdoj, чем к e„kиn и к tЪpoj, слово morf». У него тот же самый корень, что и в латинском “forma” (вы знаете, метатеза согласных звуков — это довольно широко известное во всеобщем языкознании явление). Итак, “форма”, “обличие”. MorfБj fЪsij у Эсхила — “природа облика”. `Hrиwn e‡dea kai morfЈj, “виды и обличия героев”, — читаем мы у одного эллинистического поэта (Apoll.Rod. 4, 193). Как видите, здесь множественное число от “эйдос” употребляется как расширяющий синоним к слову “морфэ”. То же у Платона: allatonta ta autou eidoj eij pollaj morfas, — “изменяя его образ в многоразличные формы”. Т.е. “морфэ” близка к тому, чтобы выступать как синоним слова “эйдос”, но если между обоими словами улавливается какое-то различие, то различие это таково, что “эйдос”, будучи чувственно воспринимаемым видом, все-таки мыслится онтологичнее и реальнее, а “морфэ” — в большей степени видимость, почему и можно некий первоначальный “эйдос” изменять “во многие формы”. Это отнюдь не обязательно оборотничество в неизбежно одиозном смысле. “Морфэ” подлежит изменению, и для этого изменения могут быть причины мистические. Скажем, о явлениях Господа после Воскресения, в последней главе Евангелия от Марка, 12-й стих, говорится, что Он после предыдущего явления efanerиqh ™n tљrv morfН, т.е. “Он явился в ином образе”. Изменение формы: metamТrfwsij (от глагола metamorfoаmai — Преображение вочеловеченного Бога на горе Фавор, и преображение преобразующих себя в Его образ, в Его e„kиn верующих, как в уже цитированном месте 2 Кор. Впрочем, если слово morf» может так употребляться, в определенных контекстах, оно, как и соответствующее ему латинское “forma”, обнаруживает и онтологичность, не всегда на уровне e„kиn, хотя даже это возможно ™n morfН Qeoа ШpЈrcwn будучи Образом Божиим
, буквально “в образе Божием”, — знаменитое место в Флп 2:6. Но вот Он принял morfѕn doЪlou (“образ раба”); момент возможности мистического изменения формы за словом morf» остается. “Эйкон” ни в каких контекстах этого потенциального момента, кажется, не имеет. Он уничижил Себя Самого
, autХn ™kљnwsen (вот кеносис Христа!), morfѕn doЪlou labиn, взявши “морфэ” раба. И дальше следуют два слова, которые обозначают внешний облик еще более резко. По крайней мере одно слово связано именно с внешним обликом: ka€ sc»mati eШreqe€j жj Ґnqrwpoj — По виду став, как человек
, — дает Синодальный перевод. ScБma — это слово, во многих контекстах относящееся к одежде. Мы еще к нему перейдем.
Важное слово — carakt»r. Это слово, этимология которого не так уж далека от глагола “tЪptw” и слова “tЪpoj”, но несколько иная. В обоих случаях мы исходим из метафоры некоторого ремесленного перенесения формы на материал, но если “tЪpoj” — образ печати, то “carakt»r” — чеканки. “TХ carakt»r toа prosиpou”, читаем мы у античных авторов: “характер лица”, очертания, “чеканка” лица. Встречаем мы и привычный для нас смысл “характер”. У одного раннеэллинистического автора (Феофраста, ученика Аристотеля) есть знаменитое сочинение, которое называется: 'Hqiko€ caraktБrej, “Нравственные характеры”. Важное употребление слова “carakt»r” в Новом Завете мы встречаем в самом начале Послания к евреям (1:3): ўpaЪgasma tБj dТxhj ka€ caraktѕr tБj ШpostЈsewj AЩtoа — Сияние славы и образ ипостаси Его
, по Синодальному переводу.
Материал очень обилен. Я уж опускаю сравнительно менее важный для христианских контекстов этимологический клубок слов вокруг paradeigma (наша “парадигма”). Для Нового Завета, может быть, важнее ряд слов, связанных с глаголом РmoiТw “уподобляю, делаю подобным”, соответственно РmoiТmai “уподобляюсь”; отсюда Рmo…wma или Рmo…wsij — “подобие”, как в словах о том, что человек сотворен Богом “по образу и подобию”, kat'e„kТna ka€ kaq'Рmo…wsin (кстати говоря, из этих двух симметрически соотнесенных слов первое — такое важное слово, как “эйкон”).
А что касается слова “scБma”, то это слово этимологически связано с глаголом “иметь” в духе идиоматики, нередкой в европейских языках. У Еврипида безумная детоубийственная мать Медея с плачем говорит: “scБma ka€ prТswpon eЩgenќj tљknwn” — “О, благородные обличья и благородные лица детей!” (Med. 1072). Слово это в разных контекстах обозначает также геометрическую фигуру, астрологический “аспект” (я недостаточно сведущ в астрологии, только знаю, что в астрологии это значит что-то совсем особенное), затем конфигурацию птиц, которых наблюдает авгур, гадающий по птицам, затем грамматическую форму, музыкальную фигуру, позу в танце, фазу луны и т.д. — довольно конкретные, жесткие и как бы однозначно характеризуемые состояния вещей.
Словом “scБma” в Послании к филипийцам, уже мною цитированном, обозначается снисхождение Божьего Слова, по облику такого же, как все люди, и ничем ни от кого ни отличающегося. И это же слово естественно употребляется для характеристики состояния всех вещей в некотором эоне: “parЈgei g¦r tХ scБma toа kТsmou toЪtou” (1 Кор 7:31), — преходит образ века сего
, “praeterit figura huius mundi” — по-латыни. Определенное, фиксированное состояние вещей в этом эоне должно прейти вместе с самим эоном.
И есть еще несколько слов, также переводимых по-славянски и по-русски в тех или иных контекстах как “образ”, но от разговора о них мы сейчас воздержимся. Я надеюсь, что хотя бы в малой степени передал вам ощущение чрезвычайного изобилия и богатства нюансов, которое присуще греческому языку. Славянский перевод был для наших предков великим благодеянием, но нельзя не видеть, в каком состоянии были тогда молодые славянские языки. И всегда по-гречески обнаруживаются такие хитрости, которые можно уловить, только разбирая греческие литеры.
Я благодарю за честь и за радость быть в этот день с вами.
Спасибо.
12 сентября 1998
