Пророческая роль православия в современной культуре
Dr Andrew Walker. The Prophetic Role of Orthodoxy in Contemporary Culture. Опубликовано с разрешения издателей по: Living Orthodoxy in the Modern World. Edited by Andrew Walker and Costa Carras, London, 1996, с. 217–235.
Д-р Эндрю Уокер является ведущим курса «Евангелие и Культура», старшим преподавателем курса «Богословие и образование» в Королевском колледже в Лондоне. Также он является внештатным профессором евангелизации и культуры в Perkins School of Theology, Southery Methodist University, Даллас, штат Техас. Он также является не имеющим сана проповедником Русской православной церкви в Англии, автором нескольких книг, таких как Restoring the Kingdom и Enemy Territory (Hodder & Stoughton, 1987). Последняя его книга — Telling the Story ( SPCK, 1996).
Со времен Средневековья до недавнего времени пророчествование на Западе принимало различные формы — от зловещих предсказаний (например, Джироламо Савонаролы в XV веке) до претенциозной самонадеянности (например, основателя Мормонской церкви Джозефа Смита в XIX веке). В настоящее же время роль пророка как правило интерпретируется в трех направлениях.
В либеральных церквах она обычно трактуется политически — пророки этого толка вынуждены поддерживать одну партию против другой. Забота о нищих и угнетенных, укорененная в библейском откровении, становится оправданием социальной или освободительной проповеди, которая в конечном итоге часто перестает иметь что-либо общее с Благовестием. Пророки такой религии несут в себе черты агитатора или романтически настроенного активиста — последователя скорее Маркузе, нежели Моисея.
В фундаменталистских и консервативных протестантских кругах пророчество — это дань религиозному энтузиазму, выражающемуся либо в хилиастических, либо в экстатических терминах. Хилиасты — такие, как телепроповедник Джек Ван Имп, — трактуют эсхатологию не как Страшный суд, но как Второе пришествие. Адвентистские пророки исследуют Писания, главным образом апокалиптические места, стараясь отыскать и разглядеть знаки «конца времен». Харизматические церкви стремятся подчеркнуть особое значение божественного вдохновения, часто в ущерб и против Предания и священного текста — как будто есть способ отделить rhema от logos ( rhema от logos (греч.) — речь от слова, т. е. отделить logos, здесь — божественный глагол, слово Божие, от rhema — от человеческой речи, от тех слов, в которые облечено это божественное слово. — Прим. ред.) — или же настаивают на том, что сиюминутные и непосредственные откровения имеют ту же ценность, что и богооткровенное Предание. Пророков такой религии можно поставить в один ряд скорее с Монтаном, чем с Марком Отшельником.
Пророческая функция
Надо признать, что обе эти консервативные протестантские традиции действительно отражают — хотя и не без искажений — некоторые аспекты православного учения. Св. Ириней, например, включил хилиастические идеи в свою апологию «Обличение лжеименного гнозиса», а св. Симеон Новый Богослов подчеркивал, что божественное вдохновение должно быть нормой для христианина в его духовной жизни. Однако эти менее известные пророческие традиции — не сердцевина понимания пророчества в Православной церкви. Чтобы выяснить, каково же это понимание, прежде всего откроем Катехизис свт. Филарета Московского, где можно прочесть следующее:
«Помазанниками издревле называли Царей, Первосвященников и Пророков. Почему же Иисус Сын Божий называется Помазанником? Потому, что Его Человечеству безмерно сообщены все дары Духа Святаго, и таким образом Ему в высочайшей степени принадлежит ведение Пророка, святость Первосвященника и могущество Царя». (Пространный христианский катехизис…, ч. I. — Прим. ред.)
В святоотеческую эпоху взаимосвязь представлений о Христе как о царе, священнике и пророке постоянно находилась в творческом напряжении. Однако, все эти звания имеют одну общую черту — они являются харизмами человечества Христа, дарованными через помазание от Духа Святого.
О. Александр Шмеман, привлекая ранние источники, напоминает нам в своей книге «Водою и Духом», что когда Иисус вышел из вод Иордана после Своего крещения, впервые была явлена истинная природа Сына Божия. Это было откровение Св. Троицы, и Иисус, выходящий из вод, был, так сказать, способом показать божественное достоинство Того, кем Он был в действительности. Полное же достоинство Иисуса как человека, однако, выявилось в том, что получив Святого Духа от Отца, Он был помазан быть величайшим из пророков, нашим единственно истинным Первосвященником и высшим Посредником между Богом и человечеством, и нашим непреходящим Царем — единственным, кто правит с истинной властью и абсолютной справедливостью.
О. Александр Шмеман утверждает — как бы ни было нам страшно принять это — что и наше крещение и последующее за ним миропомазание — это также действие Св. Троицы и призыв к этим трем служениям, так что мы можем уподобиться Христу в нашей помазанной человеческой природе. Теперь мы привиты Телу Христову через воды крещения силою Духа Святого и утверждены Отцом быть сонаследниками Христу. И мы тоже призваны быть пророками, священниками и царями.
Вот почему богословие св. Иринея столь фундаментально для Православия. Он подчеркивал, что Воплощение есть событие, дающее возможность людям действительно стать теми, кем они призваны быть: не просто возвратиться к райской невинности и к (навеки утерянной) непадшей плоти Адама, но быть воссоединенными под главою Христом в Его новом человечестве как сонаследующие с Ним в грядущем Царстве Отца. Нам позволено быть сонаследниками в этом Царстве только благодаря тому, что мы стали членами этого нового народа через усыновление в божественную жизнь Христа.
В Новом завете наш Господь называется вторым или последним Адамом (1 Кор 15: 45), так как Он есть начало и источник этого нового человечества, но также и его апофеоз или исполнение. «Облечься во Христа» значит, таким образом, стать по благодати тем, кем только Он является по природе. Эта благодать также позволяет нам обрести харизмы Христова помазания.
Можно сказать, что в Воплощении открывается грядущее Царство, поскольку Воплощение отмечает начало «эсхатологического» времени: конца времен, когда Бог из будущего (эсхатона) вступает в пространственно-временной континуум тварного существования. В этот решающий момент истории — когда эсхатологическое время онтологически входит в наше человеческое состояние — будущее тварного космоса и всех людей, облекшихся во Христа, предопределено быть более великим, чем даже райское прошлое человека.
Эдем, однако, был миром, где люди знали нечто о пророчестве, священстве и царственности. До грехопадения мужчина и женщина пребывали в общении с Богом. Они были запечатлены Божьим отпечатком или образом, созданы по Его подобию. Адам и Ева, по памятному выражению о. Александра Шмемана, были «заговорившей материей»: Божьими пророками или «представителями» в мире. В то же время они были и священниками, поскольку как человеческие существа, как носители образа Божия они обладали уникальным свойством — они могли быть посредниками между тварным миром и Самим Богом. Они приносили Бога в мир, и мир — обратно Богу: «Твое из Твоего Тебе приносим», — как в словах евхаристической молитвы. Люди были также и царями, но не в смысле верховных правителей, а подобно регентам или царским домоправителям в благом Божьем творении.
В оставшейся части этой главы я хотел бы подробнее остановиться именно на пророческом служении, хотя оно, как мы уже видели, в действительности неотделимо от нашей царственности и нашего священства, дарованных нам на заре мира и ныне возвращенных нам во Христе.
Назначение пророчества очень просто, и я попробую выразить его в простой фразе: быть пророком — значит познавать и возвещать замысел и волю Божьи. Это грехопадение скрыло от нас это знание, точно также, как оно извратило данную нам Богом царственную власть и ослабило нашу природную предрасположенность быть посредниками между тварью и Богом.
На страницах Ветхого завета мы постоянно читаем о людях, имевших эти вспышки внутреннего озарения — о людях, которые, кажется, были способны восстановить связь с изначально созданным человеком, прозревающим Божий замысел и могущим возвещать Его волю. Это Моисей и Илия, или Иеремия, Амос и другие пророки. Но в Новом завете наш величайший Пророк — это Господь Иисус, и мы, как Его крещеные ученики, призваны следовать по Его стопам. Слова апостола Павла говорят об этом недвусмысленно: Так что, если кто во Христе, тот новая тварь: древнее прошло, вот наступило новое
(2 Кор 5: 17).
Достаточно странно, но многим кажется трудным соотнести пророческое служение с нашим Господом, поскольку мы думаем об Иисусе как о нашем Спасителе, или как о Божестве, или как о Богочеловеке. В то время, как Послание к евреям указывает нам на Христа как на нашего Первосвященника, а в православной традиции Иисус достаточно долго ассоциировался с Судией-Царем (Pantokrator), чье Царство не будет иметь конца, слово «пророк» вовсе не приходит автоматически нам на ум. Я подозреваю, что это происходит потому, что мы привыкли отделять нашего Господа от последнего из величайших ветхозаветных пророков — Иоанна Крестителя, Предтечи ожидаемого Мессии. Но очевидно, что правильно и естественно видеть во Христе по Его человечеству — пророка, новую тварь, нового человека, того, кто знает и выражает замысел и волю Божью. Евангелист Лука наиболее важен для нас из всех четырех евангелистов, когда речь заходит о пророческой роли нашего Господа, поскольку в его Евангелии мы читаем, что Иисус Сам видит Себя пророком (Лк 4: 24). В синагоге Своего города Назарета Иисус говорит:Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать плененным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное
(Лк 4: 18–19).
В Ветхом завете, если рассматривать его в целом, пророки, если говорить корректно, были не столько просто предсказателями, сколько провозвестниками замысла и воли Божьих, теми, кто провозглашал слово Божие. Иисус, как мы читаем в Евангелии от Марка, начал Свое служение решительными словами: Покайтесь и веруйте в Евангелие
. Иисус, Сын Божий, ставший Сыном Человеческим, таким образом открыл нам замысел Божий. Божья воля о нас, которая есть никак не меньше, как Благая весть, состоит в том, что мы, как блудные сыны, должны обратиться от падения и деградации и вернуться к Отцу, всегда готовому нас снова принять и нежно любить. И это Сын открыл это нам — Единственный, Кто возвестил Истину от Бога, Кто есть Путь домой и сама Жизнь (Ин 14: 6).
Пророческая роль диаспоры
Я позволю себе напомнить, следуя примеру св. Иоанна Златоуста, что Священное Предание нуждается в соотнесении с современными условиями. Поэтому, обнаружив основание пророческого служения в жизни Самого Христа, я хотел бы перейти к роли пророка сегодня, говоря об этом как член православной диаспоры на Западе.
Но прежде всего мне хотелось бы прояснить нечто такое, что мы, православные, как я думаю, уже хорошо знаем в глубине наших сердец. А именно, что мы должны стараться избегать индивидуалистических представлений о «пророке»: вот он — пророк, вот она — пророк, вот я — пророк… Могут быть люди, чьи высказывания окажутся более пророческими, чем высказывания других, а из писаний св. Иринея мы также знаем, что в конце II века еще существовали люди, особо поставленные на это служение. Однако то, что делает пророка значительным, это не новизна личного озарения, но верное следование Преданию. Предание же есть богодухновенный, хотя и человеческий, а значит и обреченный на ошибки, проводник замысла и воли Божьих.
Чтобы лучше это понять, следует осознать, что Православие отличает индивидуализм от личностности. Индивидуальности — это разобщенные лица, обособленные островки самосознания, солипсические существа, потерянные самости; тогда как личности онтологически определяются их отношением к другим в общности, а по самому высокому счету — через Духа Святого. Пресвятая Троица может быть единственно истинным, совершенным сообществом, в котором отношения между различными, но никогда не разделенными божественными Лицами неразрывны, однако и члены Церкви по определению соединены друг с другом. Мы представляем собой то, что мы есть как личности, поскольку, как утверждает апостол Павел, мы соединены вместе
(см. Еф 4: 16).
Мы — поистине пророки, но только благодаря тому, что вместе с нашим Господом являемся totus Christus. ( Всецелым Христом (лат.)) Мы пророки потому, что каждый из нас есть «малый Христос». Мы пророки потому, что Духом Святым приняты в новое личностное творение — в это вновь основанное человечество, первенцем которого через Воплощение и Воскресение стал Христос (см. Кол 1: 18). В определенном смысле Церкви, следовательно, не остается ничего другого, кроме как быть пророческой. Кажется, это о. Иустин Попович сказал, что прошлое всегда присутствует в Церкви, и потому Церковь всегда современна. Это значит, что для Церкви сейчас, как и в любую другую эпоху, поистине невозможно не быть пророческой. Но что это значит — быть пророческой? Я хочу повторить — это значит познавать и возвещать замысел и волю Божьи.
Я хотел бы сейчас, как и обещал, заострить свое внимание на одном более конкретном и определенном аспекте пророчества, который волнует всех нас. Я хотел бы поговорить о пророческом значении православной диаспоры в современном мире. Упрощая, мы могли бы сказать: «Да, конечно, мы вполне можем осознавать диаспору в понятиях войны, социальных конфликтов, социологии и экономики», — и это было бы совершенно правильно на культурном и политическом уровне. Но пророки призываются Богом, и мне кажется, что на духовном уровне также верно и то, что Бог призвал Православную церковь на Запад. Со всеми ее недостатками и слабостями и, как я надеюсь, с открытыми на эти недостатки и слабости глазами Православная церковь оказывается в одновременно секулярном и религиозном мире, становящемся все более и более раздробленным и поляризованным. В подобном мире все, чем призвана Церковь быть — это быть самой собой. А быть самой собой — значит быть пророческой.
Хочу на примере пояснить, что я имею в виду. Один мой коллега по американскому университету, где я преподаю, сказал, что христиане из протестантов все больше и больше начинают понимать, что история дробления внутри христианского мира восходит по меньшей мере к Реформации — а мы бы сказали, что и к еще более ранним временам.
Хотя реформаторы искренне хотели вернуться к кафоличности Символов веры и церковных соборов, вместо этого они дали нам реформацию ad nauseam ( до тошноты (лат.)). То, что видит в Православной церкви мой коллега и некоторые его друзья — это сообщество христиан, сохранивших апостольскую веру благодаря тому, что в неприкосновенности были сохранены канонические структуры.
Мой друг утверждает, что одной из главных ошибок Реформации было именно то, что она не смогла восстановить или обрести заново фундаментальные канонические основы христианства, заложенные не только в Новом завете, но также и отцами Церкви. В этом смысле то, что Церковь делает, оставаясь самой собой, — это свидетельство о единстве и приоткрытие нам замыслов Божиих. На этом и настаивает Хомяков в своей замечательной статье «Церковь одна». Это безусловно дерзновенно, но также и благотворно, и пророчественно в нашу эпоху разобщенности. Ведь по большому счету единство — это не вопрос, как утверждают римо-католики, неповрежденного апостольского преемства, как будто бы оно давало право узаконить членство в Церкви, подобно праву на собственность или суверенитет. И конечно, это не вопрос ничем не ограниченной святости в методистском понимании перфекционизма — Богу ведомо, что мы согрешаем безмерно.
Говоря катафатически, единство для нас — онтологический факт. Говоря на языке митрополита Пергамского Иоанна (Зизиуласа), мы — Церковь, установленная Христом и составляемая Духом, а говоря апофатически, наше единство — это тайна нашего призвания. Чтобы мы не превозносились, нам напоминают, что быть православным — это значит, как это ни парадоксально, желать, насколько это возможно, быть отлученным, дабы все могли спастись, — так утверждает апостол Павел. В таком случае наше единство будет выражением не самодовольства, но миссии. Сам Господь Иисус ясно говорит об этом в Своей молитве за Церковь: Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, — да уверует мир, что Ты послал Меня
(Ин 17: 21).
Миссионерская роль диаспоры, однако, оказалась противоречивой и не всегда пророческой. Слабые места православной миссии на Западе прекрасно описаны митрополитом Антиохийской церкви в Америке Филиппом. Он говорит, что диаспора телом своим пребывает на Западе, душой же все еще отсутствует. Он говорит, что православные Северной Америки все еще живут где-то «в своих сердцах». «Родная страна», естественно, сильно притягивает воображение и память, но ведь это может привести к бесконечным мечтаниям и грезам, когда христианская ответственность просто утопает в ностальгии по прошлому.
Митрополит Филипп показывает, что одна из проблем, возникающая в связи с этим, заключается в том, что члены некоторых церквей не адресуют свой пророческий глас Западу, так как рассматривают себя не как миссионеров и пророков, а просто как гетто, где они сохраняют все то, что утеряли в прошлом. В последние десять лет или около того он утверждал, что православная церковь должна прекратить быть церковью диаспоры, в смысле какого-то музея или этнического союза, и стать миссионерской церковью. Для Православия недостаточно только институционно присутствовать на Западе, так как оно здесь не только для того, чтобы выжить или даже стать сильнее. Оно здесь для того, чтобы быть посредником присутствия Бога Духа Святого. Или, говоря на языке этой статьи, его пророческая роль в том, чтобы возвещать замысел и волю Божьи.
Сказанное митрополитом Филиппом может найти отклик не у всех православных, но я убежден, что это истина. Однако я хотел бы высказать предположение, что на роль диаспоры в последние десятилетия можно взглянуть и с несколько более позитивной точки зрения. Прежде всего, давайте рассмотрим проблему с социологической стороны. Я являюсь членом Русской православной церкви в Англии уже 23 года. Придя в Церковь в 1973 году, я чувствовал себя в Русской церкви гостем. Быть гостем, хотя и желанным, меня не тяготило. Я понимал, что если новая группа людей, прибывшая из одной страны в другую, хочет сохранить структуры и традиции своей церкви, она должна быть, как однажды сказал митрополит Сурожский Антоний, «задиристой». Прежде, чем начать расти, она стремится пустить корни и создать что-либо твердое и надежное, ведь мы знаем, чем это может закончиться в противном случае: растение будет перекормлено, скоро засохнет и умрет.
Лично мне видится, что диаспоре было необходимо, находясь на Западе, выждать какое-то время, прежде чем она достигнет миссионерского уровня, — однако, как и митрополит Филипп, я считаю, что теперь время настало. Надо заметить, что диаспоре внутренне присуща одна сильная сторона, которая питает ее пророческую роль, и она в следующем. Люди, прибывшие из одной страны в другую в поисках убежища, являются, если хотите, постоянными жителями и в то же самое время чужаками. Они проживают в стране, которой реально не принадлежат целиком. Строго говоря, таково ведь положение всех христиан — безотносительно к тому, принадлежат они к исторической диаспоре или нет, поскольку все мы суть граждане не земли, но неба.
Быть постоянным жителем и одновременно чужаком — значит, до известной степени, что вы открыты для пророчествования. Вот почему Клайв С. Льюис, будучи всегда немного не в ладах с современностью, — вроде того, как это было с антигероем «Записок из подполья» Достоевского — являлся выдающимся христианским апологетом XX столетия. Мы замечаем по литературе, да и просто по жизни в секулярном мире, что аутсайдер подчас обладает куда более интересным взглядом на вещи. Он имеет уникальную ясность видения, которой остальные не обладают, поскольку события происходят у них под самым носом, но они не способны видеть очевидности, бросающиеся им в глаза. Поэтому, я думаю, в этом есть очень положительный момент, поскольку диаспора в силу своей маргинальности, своего статуса аутсайдера, находится в ситуации благоприятной для пророчества — до тех пор, пока она остается чуткой к замыслу Божьему.
Быть на краю, на границе, как любил говорить Пауль Тиллих, — есть любопытный опыт, требующий как великой способности к различению, так и верности Преданию. Осевшие на Западе православные христиане открывают некоторую тайну. С одной стороны, будучи тем, что мы есть, мы, православные, со всеми нашими немощами, свидетельствуем о единой Святой, Соборной и Апостольской Церкви. С другой стороны, к нашему удивлению мы обнаруживаем больше родового сходства с инославными, чем мы себе представляли. Мы находим множество братьев и сестер во Христе по всему миру. Даже если они и дальние родственники, родовое сходство угадывается безошибочно.
Это стало одним из самых сильных потрясений для Николая Зернова, когда через несколько лет после большевистской революции он прибыл из России в Европу. Он обнаружил, что там повсюду есть христиане, и многие из них ищут со стороны Православия помощи в решении некоторых западных богословских проблем. Он также обнаружил (как и множество православных сегодня) вокруг себя и еретиков, но постепенно начал убеждаться в истинности изречения митрополита Московского Сергия (Страгородского): «Мы знаем, где Церковь есть, но не решимся сказать, где ее нет…»
Вот уже на протяжении многих лет в Великобритании митрополит Антоний поддерживает те тоненькие ручейки Православия, которые ему удалось отыскать в других церквах, даже если они никогда полностью и не вливаются в Православную церковь. Он был воодушевлен множеством христиан, преданных историческому христианству, поскольку это делает возможным настоящий диалог между Востоком и Западом.
Диаспоре предстоит пройти еще долгий путь, прежде чем она повернется от осадного самосознания к миссионерскому, но я верю, что Православие поворачивается лицом к миру, как об этом мечтал Николай Бердяев, и начинает делить с другими свои сокровища. Мне кажется, к примеру, что проблемы экологии, взаимоотношения человечества и материальной вселенной — это та важная область, где большая часть Западного богословия в действительности имеет мало что сказать, поскольку оно, как представляется, не имеет полного и органичного понимания связи между священством, пророчеством, царством и миром. Это одна из больших областей, где нам есть, что предложить, что сказать пророческого.
Я знаю — есть православные, которые возразят мне, что, мол, не наше дело помогать западным христианам решать их проблемы. Но, мне кажется, нельзя вставать на подобную точку зрения: это было бы не просто чувством исключительности — это было бы фарисейством. Мне кажется, гораздо правильнее считать, что коль скоро мы здесь и можем предложить свою помощь, мы должны это сделать. Один из путей к этому — показать, что есть наше богословие, наша духовность, — но не в высокомерном прозелитском духе, который всегда только отвращает людей, а просто проговаривая те проблемы, с которыми мы все как христиане сталкиваемся в современном мире.
Комиссия «Вера и церковное устройство» во Всемирном Совете Церквей, кстати сказать, при всех своих неудачах работает лучше, чем могла бы, именно благодаря вкладу Православной церкви. Если кто-то очень хочет убедиться в том, что экуменический диалог действительно приносит пользу, пусть оглянется назад и увидит, что в последние десять лет проблемы Св. Троицы, крещения и высокой христологии снова оказываются в повестке дня Всемирного Совета Церквей.
Можно пойти еще дальше. Некоторые ведущие реформатские богословы, например, епископ Лесли Ньюбиджин, считают, что именно православная делегация на конференции ВСЦ в Канберре в 1991 году спасла встречу от провала, когда склонный к полемике китайский богослов феминистского толка Чанг Хиун-Киунг вынуждал их принять синкретическое понимание веры, выходящее далеко за пределы религии откровения. Довольно смешно, но некоторые радикальные мыслители, особенно занимающиеся вопросами феминизма и межрелигиозными проблемами, поддерживают православных по вопросу о filioque, надеясь, что это поможет им освободить Духа от Сына и выпустить Его в мир.
Ответ Православия профессору Чангу и, соответственно, всем, кто хотел бы превратить Святой Дух в Софию или в деистическую имманентность, таков: «Наше Предание с большим уважением относится к местным и национальным культурам, но мы считаем невозможным вызывать духов «земли, воздуха, воды и обитателей морских глубин». Пневматология неотделима от христологии или от учения Духа Святого, которое Церковь исповедует, основываясь на божественном откровении».
Здесь позиция Православной церкви — и ее географического лона, и диаспоры как единого целого, — столкнувшейся с богословским кризисом, таким же глубоким, как в язычестве в первые века христианства, была недвусмысленна. Без малейшего намека на тот дух эрастианства (Томас Эраст (1524–1583) — швейцарский теолог, цвинглианец, защищал принцип полного подчинения церковных дел государству) и прагматизма, который временами затемнял наше свидетельство, мы возвещали замыслы Божьи.
Не все православное пророчествование было столь драматичным. Временами оно принимало форму постепенного самораскрытия Предания Церкви внешнему миру. Книга митрополита Иоанна (Зизиуласа) «Бытие как общение», например, есть в программах многих евангелических колледжей в Англии, также как и в реформатских семинариях. Православная приверженность каппадокийскому пониманию Пресвятой Троицы в последние годы оказала сильное влияние на многих людей, уводя их от бесплодного модализма и имперсонализма к динамичной модели личностного общения. Конечно, нельзя сказать, что в этом отношении сделано достаточно, но достигнутая согласованность между Православной церковью и реформатской традицией в понимании проблемы filioque и учения о Троице является большим шагом вперед в экуменическом диалоге.
Те православные, которые говорят, что протестанты и католики никогда не смогут понять Восточную церковь, подчас грешат тем, что просто не хотят изучить богословскую терминологию Запада или подумать, как лучше перевести православные понятия в приемлемую для Запада форму. Скажите пятидесятнику, что иконы есть образы святых, и он с негодованием отвернется. Но скажите ему о синергии Бога и человека, о том, что иконы есть произведения Святого Духа, и он сразу навострит уши. Или попытайтесь сказать радикальной феминистке без должной осторожности и чуткости, что Православие не собирается превращать Отца, Сына и Святого Духа в функциональное триединство Создателя, Искупителя и Заступника, и она может потерять всякий интерес к разговору или даже занять круговую оборону. Но попробуйте объяснить ей, что в Троице нет полов, что Отец не мужского рода (а Дух — не женского), и она начнет слушать с уважением. Сара Кокли из Гарвардского Университета, англиканка, даже будет утверждать, что Святая Троица, правильно понятая, является лучшей антитезой идее патриархальности (в том угнетающем смысле, в котором феминистки употребляют этот термин).
Эти примеры напоминают нам о наиболее пренебрегаемом аспекте пророчествования: не достаточно просто познавать замыслы Божьи — каждый должен возвещать их на том языке и в том культурном контексте, в котором находится. Это также должно было бы напомнить нам, что пророчество не есть лишь верх аскезы. Также как харизма различения духов действует через духовный плод трезвения, так и пророчество говорит изнутри аскетического внимания, с одной стороны — к замыслу Божьему, а с другой — к той культуре, в которой мы живем. Одним словом, пророчество — тяжелая работа одновременно и слушания, и возвещения замысла Божьего.
САМОКРИТИЧНОЕ ПРАВОСЛАВИЕ
Теперь, однако, я хотел бы поменьше обольщаться относительно того, что Православие способно сделать для Запада. Мне кажется, что православные столкнулись с тем, что на разговорном языке можно назвать «проблемой отношения» с теми, кто находится вне их общности. Быть пророком — значит возвещать истину замысла Божьего Церкви и миру, однако мы должны, как напоминает нам апостол Павел, говорить истину в любви. Любовь может быть как строгой и суровой, так и нежной, но только не большой палкой для битья по голове тех, кто думает иначе, чем мы.
Когда мы говорим о Западе, отнюдь не необходимо, а часто и ошибочно настаивать на том, что местные религиозные верования и практики непременно следует описывать как инославие или ересь. Считать, что со времени Великой схизмы вне Восточного православия не было богатства христианского Предания, есть либо невежество, либо близорукость. Как будто бы Кальвин никогда не говорил истину. Как будто бы Чарльз Уэсли никогда не писал величественных гимнов Троице. Каких союзников могли бы найти православные, если бы поискали на Западе единомышленников — например, Эдварда Ирвинга в отношении человечества Христа, или Ива Конгара в отношении Церкви, или Юргена Мольтмана в отношении творения.
Этот вопрос я поднимаю здесь не для того, чтобы поставить под сомнение ценность православного наследия (иначе я должен был бы покинуть церковь), но чтобы спросить — не хотят ли православные, выносящие критические суждения о западных традициях, также взглянуть более пристально и на самих себя?
Я не говорю о включении в Предание Церкви рационализма Просвещения, с присущим ему цинизмом и чувством интеллектуального превосходства, как и не предлагаю умалить почитание святоотеческого предания. Я говорю лишь о том, что следует убедиться — звучит ли в церкви пророческий глас.
Для этого необходимо никак не меньше, чем духовное различение: не забывать различать Предание и обычаи; отличать догматы от богословских мнений и благочестивых верований; знать, когда потребно богословие примирительное, а когда — полемическое; иметь ответственность не ссылаться на каноны и отцов Церкви так огульно, как протестантские фундаменталисты цитируют тексты Священного писания; не попадаться в ловушку литургического законничества, и в то же время не смешивать (как это и следует) православное Предание с морализмом.
Может и правда, как говорит мой друг, что Православие сумело сохранить форму Церкви в своих канонах и в своем богословии, но на практике православным часто не удавалось быть нормативно этой Церковью. Другими словами, хотя внешние формы религии и поддерживались в том, что касается чинов и практик, в отношении познания замысла Божьего временами было очень мало внутренней реальности. Позвольте мне попытаться объяснить, что привело меня к такому критическому ходу мыслей, к такому самоанализу. Начало этому — в отрывке из Евангелия от Луки, который я уже цитировал выше. Иисус говорит: Дух Господень на Мне, ибо Он помазал Меня благовествовать нищим…
(Лк 4: 18).
Далее мы читаем (Лк 4: 24), что Иисус достаточно ясно дает понять, что нет пророка в своем отечестве. Св. Иоанн Златоуст в слове на это место подчеркивал, что Иисус имеет в виду своих собратьев. Иначе говоря, это мы, а не кто-нибудь другой, часто бываем неспособны услышать пророческий глас. Похожий акцент был сделан несколько лет назад о. Львом Жилле, когда он проповедовал в соборе Русской церкви в Лондоне. Он говорил о том месте из Евангелия, где Иисус, пораженный тем, что Ему, как пророку, не воздают чести в Его стране, среди Его родни, в Его собственном доме, мог только дивиться неверию Своих собратьев (Мк 6: 1–6). Отец Лев поражался, как могло случиться так, что сегодняшние православные, которые так много знают и которым так много дано, могли так погрязнуть в неверии и грехе.
Пророчество, озабоченное собой и служащее себе, — это пророчество без стоимости, без боли, без покаяния. Ибо показывать пальцем вовне — на Запад, на инославие — не оставляет нам возможности заглянуть вглубь себя. Когда мы поступаем так, когда мы браним других за их недостатки, не видя своих собственных, мы теряем способность пророчествовать и превращаемся в жестоковыйных фарисеев, неспособных преклонить главы в прошении и молитве и, следовательно, неспособных познавать замысел и волю Божьи. Не зря же отцы видели в публичном покаянии единственно истинный образ православной духовности.
В Православии нет духовности без покаяния. Только покаяние, а не какие-то расплывчатые культурные ценности, где-то наспех нами подобранные и хранимые годами, дает нам доступ к замыслам и воле Божиим. Духовность — это то, что мы должны заново открывать в каждом новом поколении, если мы хотим на деле, а не только в принципе оставаться пророками, обновляя Предание и сами обновляясь им, а не только пересказывая его.
Приведу несколько конкретных примеров. Не хочется быть неуместным, но мне кажется, важно понять, что пророчество неизбежно становится неудобным для нас, когда мы находимся вне воли Божьей. Православная церковь должна подумать — благоразумно ли бросать камни в сторону других конфессий, имея в своей среде весь ужас балканских событий.
Однажды один журналист спросил меня: «Как православный, чувствовали ли Вы себя неловко от происходящего в Боснии?» Я помню, что больше всего меня задело это ужасное слово «неловко». Слово, которое первым приходит нам в голову, когда мы говорим о лютеранской церкви и Третьем Рейхе — это слово «стыдно». Босния — не вопрос смущения или растерянности. Это вопрос признания того факта, что подчас даже в лоне православия преизобилует грех. Нет другого слова для этого. Мы не можем никуда это спрятать.
Православные учителя и апологеты могли бы возразить, что боснийские сербы не принадлежат к традиционной географической области Православия или что это не совсем удачный пример народа, социально укорененного в православной вере. Все это дело истории. Если католическая Хорватия подпала под сильное влияние фашизма в период между двумя мировыми войнами, то православные сербы в Боснии подверглись излишней секуляризации марксистского толка во время Второй мировой войны и сразу после нее. Мы могли бы также возразить, что средства массовой информации необъективны в освещении Боснийских событий. К тому же сербы приняли на себя всю тяжесть «этнической чистки», плюс десятки тысяч представителей этого народа пострадали от рук хорватских фашистов в годы Второй мировой войны. Многим из нас это известно, и это помогает немного лучше понимать сегодняшнюю ситуацию, но все же это не делает поведение сербов приемлемым.
Конечно, церковь как институт не несет ответственности за зверства, которые были смело и справедливо осуждены некоторыми иерархами. Но факт остается фактом — простые православные люди оказались вовлечены в преступления против человечности. Подчас истинный свет христианской общности отбрасывает мрачные тени этнической исключительности и родовых предрассудков, которые пересиливают свет, пока он не возгорится ярко в сердцах и умах простых людей.
Российский сценарий дает нам, возможно, еще более острый повод для самоанализа. Когда Россия была еще в тисках советской власти, многие православные по всему миру не ленились критиковать тамошнюю церковь того времени. Но теперь, когда коммунистическая хватка ослабла, будем ли мы способны противостоять современным опасностям — ведь уже внутри самой этой церкви существует угроза неофашизма славянофильского толка, которому всегда сопутствует ненависть к евреям и жидомасонам. В некоторых семинариях и приходах насаждается и национализм с его отвращением ко всему западному.
Эта опасность тем значительней, что многое из того, что пришло в Россию с Запада, действительно является злом — потребительский гедонизм, порнография, стяжательство с его триумфом прагматизма. Тем больше причин для церкви оставаться верной себе самой. Когда же, однако, первоиерарх Русской церкви потворствует выходу газеты правой ориентации, полной ядовитой озлобленности, наводнению церковных лавок тысячами совершенно неприемлемых памфлетов и спокойно смотрит, как так называемые «Протоколы сионских мудрецов» — эта старая фальшивка, столь любимая нацистами, снова поднимает голову, для церкви самое время высказаться со всей определенностью.
Здесь пророческий глас недвусмыслен. Есть Православие, Церковь, но здесь же есть ее подделка, которая выглядит очень схоже. Ее символы и богослужение очень похожи на подлинно церковные, но ее дух не есть Дух усыновления, которым мы взываем «Авва, Отче!» в покаянии и примирении, но дух вражды. Я говорю это не ради нападок на церковь, но ради осознания того, что внутри экклесии, внутри стада Божьего, мы можем и должны обличать волков в овечьих шкурах.
Проблемы Православия в диаспоре могут показаться слишком мирскими по сравнению с Восточной Европой, но они не становятся от этого менее серьезными. Кардинал Суэненс однажды сказал мне, что католики Бельгии и Франции не чувствуют в себе сил для дальнейшего выживания на Западе без истинного христианского общения, поскольку более не имеют плодоносящей христианской культуры, которая бы поддерживала и возгревала их веру. Номинальное членство в церкви является особенным искушением для православных Европы и Северной Америки, отрезанных от своей православной родины, где церкви оказывалась молчаливая культурная поддержка.
Как много православных, к примеру, похожи на тех англикан, которые при госпитализации в анкете пишут «Церковь Англии», но в храме бывают крайне редко! Значит ли «православность» что-либо еще, чем простая принадлежность к определенной деноминации? В Великобритании, возможно, наша миссионерская деятельность прежде всего должна начинаться с нашего собственного народа. Для многих тысяч секуляризованных в силу сегодняшней действительности киприотов или для тех, кто состоит в нецерковных браках, Православие оказалось выхолощенным до почти бесплодного состояния. Даже традиционные пасхальные обряды отходят в прошлое.
Цель столь жестких замечаний следующая: чтобы Православие было пророческим, оно должно постоянно напоминать себе, что это невозможно без познания замысла и воли Божьих. Познавать и возвещать замысел и волю Божьи — выше человеческого понимания, пока мы не привиты Духом Святым к живому Христу и Его Церкви. И чтобы убедиться, что привитые ветви прижились, мы каждодневно должны через покаяние обновляться в самой жизни воскресшего Христа.
Православие не значит «правильное верование», если под этим мы понимаем не более чем антикварную точность, если мы механически заучиваем догматы или разглагольствуем и прихорашиваемся, как попугаи. Православие лучше понимать как истинное служение и поклонение, которое есть излияние личностной Божией любви в Церковь. Это излияние подобно наполненной до краев чаше вина, которую мы должны испить до дна, если жаждем новой жизни. И это питие есть не только физический акт открытия наших уст, но и духовный акт самоотречения, открытия наших сердец.
Позвольте мне закончить следующим образом. По милости Господа Православная церковь пришла на Запад. Я верю, что она действительно является истинной Церковью, беспорочность и святость которой неприкосновенна в ее тайне, но которая при этом в своей эмпирической жизни кишит всевозможными иудами и фарисеями, мытарями и грешниками. Православное пророчество есть глас замысла Божьего, обращенный к миру, но также и к церкви. И этот голос нас предупреждает, что если Иисус говорит: Я есмь виноградная лоза, а вы ветви…
, то совершенно ясно, что ветви могут засохнуть и погибнуть, если они не привиты крепко к лозе. Нет жизни в мертвой ветви, нет в ней духоносной живительной силы, и пророческий глас не слышен.
Перевод с английского А. Быкова, С. Зайденберга
