Задачи русской богословской школы
Христианское образование и воспитание
38 мин.
Давно известно, что история любит договаривать свои мысли до конца, и если уж в ней какой недуг завелся, то никаким хирургическим вмешательством его не лечат. История предпочитает терапевтическую постепенность, при которой организм поправляется сам. Сейчас это особенно видно. Не зря мы открываем старые книги русских мыслителей, хозяйственников, богословов как вчерашние, сегодняшние, а то и завтрашние. Оказалось, что нож 17-го года вырезал не одни больные ткани, а, кажется, — не больше ли здоровых, и вот это стало сказываться все острее, пока мы не обнаружили, что все старые болезни как были, так и остались, да еще норовят усугубиться. И старые лечебники и архивные истории болезни вовсе не архивны.
Сегодня мы перепечатываем речь профессора Московской духовной академии С. Глаголева, произнесенную в 1905 году в Троице-Сергиевой Лавре перед новоначальными студентами богословского факультета, и каждый русский человек, числящий себя православным и вошедший в церковь не для любопытства, тотчас поймет, что побудило нас вспомнить этот девяностолетний документ.
Не надо быть большим психологом, чтобы понять, что речь — серьезнее простого вступительного слова для юношей, что она произнесена куда-то дальше и поверх отдельной аудитории и обращена, по существу, ко всей церкви. Очевидно, понятно также и то, что такая и на сегодняшний взгляд дерзкая и «опасная» в своей творческой смелости речь не могла быть рождена порывом одного человека. Она должна была быть приготовлена самой церковной ситуацией, проверена в домашних и академических беседах, благословлена хоть частью архиереев (иначе это слово грозило стать для Глаголева последним). То есть, речь обнаруживает уже устоявшуюся и осознанную лучшими богословскими умами болезнь церковного общества.
Мы надеемся при случае вернуться к обстоятельствам, в которых она была сказана, и к тем церковным событиям, которые ей предшествовали и последовали. Сегодня нам важнее другое — обозначенные в ней опасности, которые нынче стали еще острее и грозят привести к тем же последствиям — сделать церковную жизнь обрядово-механической, агрессивно «безошибочной», уклоняющейся от богословской работы из боязни впасть в «прелесть» или догматическую ошибку.
Между тем, отец Георгий Флоровский немногим позднее С. Глаголева, когда историческая ситуация уже перевернулась, справедливо предупреждал: «Бытом и канонами от прелести не загородиться», — и писал вдогонку: «Вне богословской проверки русская душа оказывалась так странно нестойкой и беззащитной в искушениях». Не могу не вспомнить и столь же справедливое предупреждение отца Павла Флоренского: «Религия, внушающая мысль о своей абсолютности, не может не быть источником нетерпимости».
К сожалению, мы слишком дословно подтверждаем эти опасения, чтобы продолжать отговариваться тем, что сейчас еще не время говорить о церковных проблемах, вот де пусть она окрепнет, войдет в силу — а уж тогда… Тогда будет поздно — недуги успеют укрепиться и все покатится к новому 17-му году. Надо глядеть в лицо правде тогда, когда она открывается, а не когда это выгодно.
Надеемся, что беспристрастному и мужественному христианскому читателю публикация речи С. Глаголева будет только в ободрение и укрепление сил на долгом пути воскрешения лучших, светлейших черт русской церкви.
Валентин Курбатов
Наша школа принимает в число своих студентов лишь тех, которые сознательно заявили, что они признают христианство в той форме, которая называется православной, совершенной истиной. Отсюда в принципе ясна задача школы: она должна приготовлять деятелей для выяснения, обоснования и развития православной истины. Это — в научном отношении. Но так как наука существует для человека, а не человек для науки, то в отношении практическом наша школа должна приготовлять деятелей для постепенного переустройства общественной жизни на православно-христианских началах. Православная истина должна быть фундаментом, на котором из членов, как из камней, созидалось бы стройное здание Православной Церкви. […]
Как-то случилось, что на самом деле великие задачи выяснять истину и воплощать ее в жизни отодвинулись, их заменило ленивое и лукавое убеждение, что истина познана и осуществлена. «Катехизис» митрополита Филарета и «Догматическое богословие» митрополита Макария были признаны книгами, из которых нельзя ничего убавить и к которым нельзя ничего прибавить. Учение о творении в шесть дней, учение о мытарствах и многие иные учения и просто сказания были догматизированы. Выработавшийся историческими условиями церковный строй был канонизирован. Временные и случайные социальные отношения стали рассматриваться как выражение Божественного миропорядка.
Истина оказалась данной и воплощенной. Никаких подвигов не требуется от тех, кто поступит в школу, где ее изучают. Им вовсе не нужно чего-нибудь искать, что-нибудь открывать и возвещать миру, они должны только охранять существующие воззрения, оправдывать установившиеся порядки. Вместо великой роли пророков им дают скромную и сомнительную роль полицейских. Охранять добро — задача, конечно, почтенная, но охранять жизнь от развития, от движения — это задача омертвения, задача, за которую добрый ум и чистое сердце могут браться лишь со смущением и тревогой.
В самом деле, нам говорят, нас уверяют официально, что русский народ глубоко православен, неизменно предан Церкви, что он исторически воспитан на православии. Все, что можем сделать мы, это лишь охранять его от дурных влияний — от толстовщины, штунды, раскола, католичества. Я назвал задачу, возлагаемую на нас, полицейскою и сомнительною. Охранять — дело полицейское, но охранять то, что глубоко внедрено, что сидит крепко, по-видимому, совсем не нужно. Между тем оказывается, что этому самому народу, который исторически воспитался на православии, достаточно ввернуть пять-шесть книжонок в протестантском или ином духе, и он увлечется ими. И нам предписывают охранять народ от вредных влияний. Как же это так? А вот как. В действительности наш народ ни на чем исторически не воспитался, у него нет глубоких и крепких навыков, он православен в значительной мере потому, что не встречался ни с чем, кроме православия. Вы не можете быть последователями религий хинаяна или риобу, если вы о них никогда не слыхали. Не может русский народ принимать принципов лютеранства, если он не имеет о них никакого понятия. Но нужно идти дальше. Наш народ вовсе не православен и не может быть православен, потому что он не знает основных догматов религии, не знает ее существа: он знает праздники, обряды, которые связаны с важнейшими моментами его жизни, он молится, но молятся все народы, и если бы те, которые говорят, что русский народ православен, подслушали его молитвы, они порою, может быть, возмутились бы, как некогда, по мусульманскому преданию, возмутился Моисей молитвою пастуха. Насколько наш народ в лице самых его благочестивых членов понимает — не говорю, догматы, а обряды, — я могу привести такой пример. Благочестивый и грамотный мужик говорил, что в церкви вообще все хорошо, но нехорошо, что дьячки часто кричат: «Подай, Господи». Ведь этакая жадность. Ему объяснили, что дьячки просят не себе, и он немедленно понял, в чем дело. Но ведь несомненно, что у него имеются еще тысячи неверных представлений и что у многих их еще больше, чем у него. Для того, чтобы православие было внедрено, нужно, чтобы его кто-нибудь внедрял, но никто не внедрял его в сердца русского народа. И оно не внедрено. Одним из доказательств этого является та легкость, с которой на Руси дети порывают с верю отцов. Гимназисты, кадеты, реалисты — в общем верующий народ, но как легко, став студентами, они перестают веровать. Безболезненно и мирно переходят они от веры к безверию. Почему? Потому что на самом деле никакой веры — я говорю не о всех, я могу указать отрадные исключения — никакой веры в них внедрено не было. Кончившие семинарию и потом порывающие с верою — это явление иного порядка, там процесс не так легок и спокоен, потому что религия там проникла уже глубже в сердце юноши. Возьмите наших купцов. Отцы служили и Богу, и золотому тельцу, но дети обыкновенно имеют своим богом только второго, вместо первого они предпочитают иметь дело с благами культуры. Мне думается, что вообще у русских людей мало исторических навыков. Посмотрите на русских, живущих за границей. Необыкновенно быстро усваивают они образ жизни окружающей среды. Говорят, русские любят чай. Очень легко они расстаются с чаем. Возвратите вы англизированного или онемеченного русского с Запада, и через несколько месяцев он опять превратится в истинно русского человека. Скажут, что англоманство было напускным. Нет, все в русском еще не укоренилось глубоко, и горевать об этом нечего, ибо легкая восприимчивость ко всему есть условие и для восприимчивости к доброму. Несомненно, если русского человека поставить в хорошие условия, из него выйдет хороший человек, но в большинстве случаев весьма сомнительно, чтобы, поставленный в дурные условия, он мог противостать им.
Говорят о великом благочестии наших предков. Действительно, Русь знает великих подвижников. Но не из одних подвижников состояла Россия. Нужно помнить, что в те времена, когда подвижники уходили в леса молиться о себе и о грехах мира, на каждого подвижника приходилось добрым счетом по десять-пятнадцать разбойничьих шаек. Пытки, казни, существовавшие на Руси в прошедшем, говорят о том, что дух христианства мало проникал в общество. Говорят, что чрезвычайное развитие обрядности, любовь к богослужению наших предков свидетельствуют об их глубоком благочестии и их религиозности. Но церковь ведь была единственным местом развлечения. Нужно помнить, что обрядовые повеления принимались без критики и без размышления. Тот же человек, который не ел в пост мяса, не видел ничего преступного в том, чтобы в пост проливать человеческую кровь. Сердечное, внутреннее проникновение обряда в сердце человека выражается в том, что человек становится мягким, любящим, кротким. Этой черты нет в Древней Руси. Ее принцип — суровость. В «Домострое» выразились идеалы культурнейших русских людей, и ничего эти культурнейшие люди не сумели предложить лучшего древнерусскому мужу в его отношениях с женой, как «вежливенько постегать ее плетью». Религиозный дух, царивший в Древней Руси, был духом сурового покаяния, каждый русский рассматривал себя и других как окаянных, надежд на милосердие и милость открывалось очень мало, свет и тепло евангельского солнца мало освещали и согревали суровую русскую действительность, и это до последнего времени.
С каким бы почтением кто ни относился к «Катехизису» митрополита Филарета, во всяком случае, каждый должен признать, что в трактате «Катехизиса» о любви (в который почему-то подведены ветхозаветные заповеди) совершенно тщетно искать голоса любви. Здесь слышится голос сурового судии и мздовоздателя. Каждое явление имеет свою причину, и этот суровый и жестокий дух, в котором воспитывались русские поколения, имеет тоже для себя исторические причины. Но нельзя вечно жить этим духом — духом рабства. Покаяние необходимо, но нельзя каяться целую жизнь, такое покаяние невозможно психологически, и оно приведет к безумию и отчаянию, а не к спасению. Недаром ведь отчаяние считается смертным грехом, который никогда не возникает без деятельного участия дьявола. Благочестивые старцы нового времени являются людьми иного типа. Преподобный Серафим, не так давно почивший старец Амвросий не говорили с приходившими к ним цитатами из Филарета; простота, любовь, милая шутка постоянно допускались ими. Они отменили суровое иго закона и вместо него стали внушать и вселять благодатный дух любви. Скажут, может быть, что преподобный Серафим, Амвросий никогда не шли против того, что утверждали Филарет или Макарий; совершенно верно, порядок и закон должны быть, они должны охранять благополучие, порождаемое любовью, но они не должны изгонять любви. Можно вместо любви насадить порядок; благолепие останется, но жизнь отлетит.
Но если нельзя каяться всю жизнь, то можно всю жизнь иметь вид кающегося. Можно иметь очи долу и делать вид, что имеешь горе сердце. А так как такой образ поведения одобрялся, то он и стал обычным. Люди, наблюдавшие это явление сверху и видевшие лишь его поверхность, и пришли к заключению, что русский человек глубоко благочестив, преисполнен смирения, богоносец. […]
Русские люди любят ходить по монастырям, но ведь и японцы любят совершать паломничества в имеющиеся у них буддийские монастыри. Было бы рискованно, однако, из этого делать какие бы то ни было заключения о религиозности японцев. С чем идет русский человек к монастырю и что он выносит оттуда? Многие ли старались узнать это? Когда весною наша лавра наполняется темными пилигримами, с недоумением и благочестивым интересом смотрящими на колодцы, здания, церкви, благоговейно крестящимися у мощей им неведомых подвижников, когда некоторые из них в простоте сердца высказывают удивление, что все это настроил он один, батюшка Сергий, тогда невольно вспоминается евангельское повествование о том, как Иисус, увидев собравшиеся к нему толпы народа, сжалился над ними, потому что они были как овцы, не имеющие пастыря. Овцы, приходящие к Сергию, на Валаам, в Соловки, к киевопечерским угодникам, имеют сильную нужду в пастырях. Но чтобы быть им добрыми пастырями, а тем более чтобы приготовлять им пастырей, нужно наперед узнать их самих — их религию, их идеалы. Несомненно, они имеют религию. Домашний религиозный культ в русских деревнях в большей части справляется бабами. Этот культ имеет очень отдаленную связь с христианскими обрядами и очень близкое родство с инородческим язычеством. Деревенские люди с простым русским здравым смыслом не изложат этого своего синкретического credo своему священнику, а если сам священник узнает что-либо об этом и станет говорить им, они будут поддакивать: конечно, темнота наша, невежество, но будут продолжать делать по-своему.
Я не претендую на то, чтобы дать религиозную характеристику русского народа, эта задача для меня невозможна и невыполнима. Я хочу только установить несколько положений, которые мне кажутся важными в вопросе о религиозном воспитании нашего народа. 1) Официальная характеристика нашего народа как глубоко православного не выдерживает никакой критики; 2) хорошие пастыри могут сделать русский народ действительно православным; 3) одним из условий для достижения этой цели должно служить действительное знание народа.
Но этим народом доселе у нас занимались лишь этнографы, фольклористы, беллетристы. Печально, но несомненно, что те, на ком лежит забота о духовной судьбе народа, не занимались изучением его совсем, и если бы они стали заниматься, то на первых же порах они получили бы в своих наблюдениях, что благочестие благочестивых и хороших людей сильно уклоняется от той нормы, которую курсы богословия считают безусловно необходимой для спасения. […]
Я укажу несколько подмеченных мною черт их веры. Они не формулируют своего исповедания, я не умею обойтись без формулы и потому определяю их веру так: они твердо верят в святость и чудотворность Церкви, но они отрицают ее непогрешимость. Господь непрестанно промышляет, святые непрестанно помогают людям, нужно жить по установленным церковным уставам, нужно молиться, помогать бедным, не нужно делать ничего нехорошего; к этим общим правилам присоединяются некоторые, в различных местностях различные и сомнительные: в зубных болезнях нужно обращаться к Антипе, в болезнях вообще к Пантелеймону, во время боя часов читать Богородицу, нельзя купаться 20 июля и т. д. Эти местные суеверия, конечно, представляют неважный придаток к чистой, искренней вере, таких суеверий очень много, но — повторяю — они не важны. Важно иное. Важно, что те же самые лица, которые с безусловным благоговением повергаются пред иконою, считаемою ими чудотворною, те же лица с безусловным критицизмом относятся к священнослужителям и допускают самую беспощадную критику Священного Писания. […] Принцип веры, таким образом, у многих наших истинно русских и глубоко благочестивых людей, в сущности, старопротестантский. Библия для них книга о делах Божиих, написанная людьми и потому заключающая в себе человеческие погрешности. Не чудеса смущают их в Библии, чудеса для них так же возможны и действительны, как и самые обыкновенные события. […] Отсюда к описанию чуда они относятся так, как вообще относятся к какому-либо историческому описанию или сообщению о факте — оно может быть и правдивым, и ложным. […]
Русские люди верят в чудеса, в Божественное промышление, но нетрудно видеть, что при всем смирении и при всей глубине их веры у них, как у протестантов, есть нечто, что легко и без революции может сделать их веру совершенно рационалистическою и бессодержательною. У них нет общего, обязательного для них критерия. Каждый из них канонизирует одни отделы Библии и отбрасывает другие по собственному усмотрению. У каждого свой канон. Но если так, то, раз отцы достоинства священных книг определяют своею нравственною нормою, дети будут оценивать их своею научною нормою, и тогда, что сохранили в Библии отцы, то выбросят из нее дети. Что же останется тогда? Я думаю, что до этого никогда не дойдет, но я приводимыми мною фактами хотел не представить основания для заключения о будущем, а показать, что и глубокая и чистая вера русских людей утверждается не на таком непоколебимом фундаменте, чтобы быть совершенно беззаботным относительно будущих судеб православия в России.
Я уже говорил об обстоятельстве, которое сильно подрывает теорию богоизбранности и преимущественной религиозности русского народа и которое должно смущать всех, кому дорого православие этого народа. Это распространение неверия в нашем образованном обществе. […] Нигде религия и образование не разошлись так далеко, как в России. Этот печальный факт находит себе официальное выражение в том, что в русских университетах нет богословских факультетов. Университет, по идее, есть учреждение, где должны изучать omnia divina humanaque, где студент должен иметь возможность узнать все, что знают и думают лучшие и сведущие люди о Боге, мире и человеке. Но у нас университет не изучает того, что думают люди о Боге. Внефакультетские кафедры богословия, ставящие профессоров богословия в какое-то двусмысленное положение, не могут помочь делу. Богословский факультет совсем иное. Там студенты явились бы миссионерами среди своих товарищей с других факультетов. Пусть они толковали бы вкривь и вкось, но непременно бы толковали, и к фактам религиозности и к различным формам веры они научили бы относиться с большим уважением, чем теперь. […]
Я не хочу сказать, что русский народ нерелигиозен по своему существу, что русский народ — нерелигиозная нация, что в будущем религия будет занимать еще меньшее место в обиходе русского человека, чем какое занимает теперь. Мое личное изучение и мое личное убеждение таково, что нет атеистических наций, как нет наций бесчестных, как нет в настоящее время и богоизбранного народа. В каждом народе есть боящиеся Бога и неправды, и трудно установить статистическую точность в сфере морали и определить, в каком народе больше и в каком меньше лиц имеют право на царство небесное. Если некогда пророк глубоко ошибся в нравственной оценке Израиля, то мы, конечно, не можем претендовать на то, что понимаем дело лучше пророка. Однако позволительно думать, что религиозность и добродетель не даются народу свыше и даром, а должны приобретаться собственными усилиями. Прилагал ли русский народ усилия, чтобы усовершаться в религиозности и добре? Вопрос относится не к отдельным подвижникам, которые были у нас всегда, а к массам. Несомненно, массы жили изо дня в день, и очень трудно доказать, что русские массы прикладывали более стараний и усилий в деле нравственного усовершенствования, чем французы, немцы или англичане. Говорят о терпении и страданиях русского народа. Его называют многострадальным. Без сомнения, русский народ терпел много, терпел в борьбе с суровой природой, с татарами, с лихими людьми. Но страдания сами по себе еще не дают права на венец. Важны цели и результаты страданий. Русские люди от неурожаев, половцев и татар страдали не добровольно, и испытываемые ими страдания далеко не всегда давали добрые результаты. Жителям Лапландии или Патагонии несомненно живется гораздо хуже, чем жителям Великороссии, однако мы не считаем лапландцев и патагонцев заслуживающими мученических венцов, не может претендовать на них и русский народ. Говорят о какой-то высокой миссии русского народа, о предызбрании Богом народа к великой цели. Однако в прошедшем, по мнению самих сторонников теории, миссия русского народа сводилась к тому, что он отражал восточных варваров и давал возможность на Западе развиваться наукам и искусствам. Но ведь непереходимый океан, высокие горные цепи, зараженные болота могли бы гораздо лучше служить этой миссии отражения, чем русский народ. Для того, чтобы служить физической преградой, не нужно иметь нравственных сил.
Говорят о высокой религиозно-нравственной миссии русского народа в будущем. Я думаю, что каждый должен жить верою, что он предназначен стать камнем в том живом храме, который представляет собою идущая интеллектуально и морально вперед лучшая часть человечества. Этой верой нужно жить и во имя этой веры должно действовать. Но эта вера не исключает предположения, что и другие люди предназначены к высокой цели. Представление, что русский народ есть религиозно-нравственный авангард человечества, абсолютно недопустимо для людей Запада. Но я, признаюсь, совершенно не понимаю, на чем утверждается оно у русских людей. Какому избраннику Божию открыл Бог, что Он вверяет русскому народу истину и дает ему миссию воплотить ее в человечестве?
Говорят, православие — истина, и православием владеет русский народ. Да, православие есть истина. В этом заверяет верующего нравственная сила православия, и в этом заверяет, могу прибавить, лично меня, как ученого, объективное исследование. Но и исследование, и благодатное воздействие православия не оставляют места для самомнения. Великое дело составления православного исповедания, совершившееся в эпоху Вселенских Соборов, совершилось без участия русского народа. Пусть семена христианства были посеяны на русской равнине в самые первые времена христианства, пусть прав Иван IV, утверждавший, что мы приняли христианство не от греков, а от апостолов (в некотором смысле он, несомненно, прав), во всяком случае, несомненно, что в великую эпоху плодотворной деятельности Церкви русская равнина не подавала и не оставила признаков духовной жизни.
И в настоящее время русский народ православен не один и православен не вполне. Я говорю: православен не вполне, ведь и безбожная интеллигенция, на которую обрушиваются многие верующие, — русская, однако ее нельзя назвать православной, есть у нас сознательно и бессознательно отступающие от православия. Не будучи всецело православным, русский народ и не один владеет православной истиной. Материально он, правда, самый сильный из православных народов, но мерку материальной силы непозволительно прилагать к духовным вещам. Однако для всякого, считающего православие истиной, пребывание в Православной Церкви есть величайшее благо и величайшее преимущество. Поэтому всякий истинно православный должен признавать, что русский народ в своей православной части владеет великим преимуществом пред неправославными народами. Быть православным значит владеть великим богатством, но что значит быть православным? В двух смыслах можно употреблять это выражение: 1) Быть православным — значит жить православной истиной, значит чувствовать себя в живой связи с Богом чрез посредство Православной Церкви. Это чувство, естественное в великих подвижниках, доступно и обыкновенным людям. Грех не уничтожает еще совсем связи с Богом, каждый верующий переживает в лучшие минуты своей жизни чувства умиления, благоговения, благодарности за милости, полученные незаслуженно. Быть православным в действительном смысле значит безусловно не иметь самомнения. Не скажет православный: «Для нас закон, у нас пророки», он знает, что получил безмерные милости туне, он «получил мину», но это возлагает на него безмерные обязанности, а не дает поводов к легкомысленной кичливости. 2) Быть православным в другом смысле — значит признавать православное исповедание истиной. Это православие теоретическое. Оно заключает в себе великие обязанности по отношению к самому себе и ближним, но оно еще не утверждает в уверенности получить венец. Напротив, православный теоретически и не поднявшийся до православия практического, до того, чтобы сделать православие своею жизнию, это, в сущности, раб, который знает волю господина и не исполняет ее. О таком рабе сказано, что он будет бит много. Вот его преимущество.
В какой мере и в каком смысле православен русский народ? Можно ли утверждать наперед, что он есть сосуд, совершенно достойный того святого содержимого, именуемого православной верой, которое ему дано?
Мы не имеем права, мы не смеем сказать ничего подобного. Если некогда виноградник был отнят хозяином у одних виноградарей и передан другим, как можем говорить: мы — виноградари вполне достойные и виноградник никогда не будет отнят от нас? Если православие есть истина, и мы, принимая православие, принимаем истину, то нужно всегда знать, что есть прежде всего обязанность, а потом — право. Мы должны стремиться осуществлять истину в жизни и привлекать к ней других. Можно быть в истине и не быть в правде. Несмотря на всю простоту и ясность рассуждений Писания о великой ответственности лиц, знающих и не исполняющих волю господина, обычная психология и обычное право устанавливают обыкновенно совсем другие положения. У нас получение одних преимуществ обыкновенно влечет требование других. Но не хвастать должны мы, что мы — избранный род, а напрягать все свои силы к тому, чтобы стать достойными быть родом избранным. Род избранный есть тот, который пребывает в истине и осуществляет ее в правде.
Христианская религия есть религия духа и свободы, но, когда ее преобразуют так, что она регламентирует всю вашу жизнь, скрупулезно определяет весь образ вашего поведения, все отношения ваши к различным чинам и лицам, когда она предписывает вам решать вопросы, о которых вы только начали думать, непременно таким-то и таким-то образом, она становится религиею рабства, и неудивительно, что от нее могут отрекаться многие хорошие люди и что под покровом ее будут вить гнезда лицемерие, корысть, тщеславие. Я знаю, что есть много искренно верующих людей, которые принимают все религиозные решения нерелигиозных вопросов как истину и добро; я знаю другой ряд искренно религиозных людей, для совести которых эти решения представляют тяжелое испытание, но несомненным остается, что стремление к религиозному решению того, что нерелигиозно, порождает два факта: удаление из Церкви братьев добрых и проникновение в Церковь лжебратии.
Я думаю, что здесь, между прочим, кроется причина и того, почему в стране со ста тридцатью миллионами населения обнаруживается такое слабое тяготение к богословскому образованию. Говорят, что в средние века в Западной Европе был гнет религиозной мысли, было отсутствие свободного решения проблем. За мнения, считавшиеся еретическими, тогда сжигали. Это правда, но, надо заметить, сжигали обыкновенно после публичных диспутов, после опубликования идей, которые потом провозглашались преступными. Зарева ужасных костров, освещающие мрак средневековья от Абеляра до Джордано Бруно, показывают нам, что там мысли давали родиться и высказаться, а не душили ее в потемках, так чтобы она осталась никому не известною.
Не будем сомневаться в том, что догматизация случайных мнений и религиозная регламентация нерелигиозных действий совершались частию бессознательно, частию по добрым побуждениям. Но несомненно, они принесли зло, и это зло для блага Церкви и верующих должно быть устранено. Обладая таким сложным вероучением, которое решает самые разнообразные вопросы жизни и знания, мы на самом деле не владеем кратким исповеданием православной веры, написанным современным языком и дающим ответы на современные запросы и недоумения. Истины православия вечны, но люди не вечны, они живут недолго и они меняются, люди восьмого века совсем иначе понимали исповедание веры, чем люди двадцатого века, у них были иные недоумения, им казалось ясным многое, что для нас утратило ясность, и их смущало, что нас не волнует. Вот почему, думаю, Церковь в каждую эпоху должна бы была давать краткое руководящее наставление к вере. Не в два и не в пять томов должно быть заключено такое наставление, а по возможности в малый объем, и не одним лицом должно быть составлено оно, а коллективно и затем должно быть рассмотрено и оценено тоже собранием многих. Разумеется, именно на богословской школе или на богословских школах лежит задача составления такого исповедания. Такое исповедание для православного было бы критерием, с которым он бы сверял свои предположения. Такое исповедание было бы и внешним критерием, решающим вопрос о позволительности мнений, вопрос, который доселе решался совершенно произвольно. […]
Наконец, в области практики мы имеем церковный устав, который для большинства православных людей абсолютно невыполним. Благочестивейший профессор нашей академии Д.Ф. Голубинский, вся жизнь которого была осуществлением религиозных постановлений, жаловался, что не может выполнять устава, и многократно поднимал вопрос о его смягчении. Я не встречал людей более религиозных, чем он; поэтому думаю, что я не встречал исполнителей устава. Мы имеем, таким образом, перед собою собрание мертвых букв, предписывающих нам жить так, как мы не можем жить, и мыслить так, как мы, будучи православными, не можем мыслить. Но так не должно быть. Нужно согласовать нашу совесть с законом и нашу мысль с нашей верой. Мы православны. Какие существенные, неотъемлемые признаки православия, во имя чего объединены мы и противополагаем себя протестантам и католикам?
Формула объединения есть догмат. Чем менее таких формул заключает религия и чем более обще их содержание, тем более возможно объединение. Догматы — это идеалы, к которым нужно стремиться, а не пугала, от которых нужно бежать. Конечно, догматы, для того чтобы быть желательными, должны быть истинными. […] У людей разумных они не стесняют мысли, а дают мысли основания для новых и правильных выводов. Таково теоретическое значение догматов. Если они истинны, они плодотворны. Если они ложны, то, как и ложные научные теории и ошибочно понятые факты, они приведут к новым заблуждениям и ошибкам. Бездогматизм есть бессодержательность. Он не вреден, потому что небытие не может быть вредным, бездогматизм есть проповедь незнания, но человечество ищет знания, ищет истины.
Нам нужен и церковный устав. Разнообразие условий жизни делает невозможным создание однообразного устава для всех. Это необходимо иметь в виду. Исторические навыки вырабатывают в человеке привычки к тем или иным обрядам, к той или иной продолжительности священнодействий, к такому или иному образу жизни, согласному с требованиями культа. Россия велика, и в ней неизбежно некоторое разнообразие культа и религиозного домашнего порядка жизни.
Разнообразие обрядов, конечно, не страшно, напротив, разнообразие форм богопочтения есть выражение стремления ограниченных людей возможно полнее и глубже прославить Бога. Различные формы дополняют одна другую. Страшно, что возникают разногласия в ином — в вопросах веры, в понимании истины. Что делать? Апостол Павел сказал: Надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные
(1 Кор 11: 19). Разномыслия неизбежны, неизбежны и ереси, как неизбежны всякие грехи в мире, который лежит во зле. Самый неразумный способ борьбы с ересями представляет собой попытки подавлять их насильственным путем. Нет, если в вас нет силы духа для того, чтобы убедить заблуждающегося, вам не поможет грубая сила. […]
Успех религиозной проповеди обуславливается тем реально добрым, что есть в учителе, и тем потенциально добрым, что есть и ученике. Всякое насилие отвне заглушает доброе в ученике и ослабляет доброе в учителе.
Представители и носители веры у нас в настоящее время нередко выражают смущение и страх пред духом неверия, будто бы царствующем в современном обществе. Позволительно думать, что это смущение и страх пред неверием есть дело маловерия. Как может смущаться неверия человек, имеющий крепкую веру? Человек, принимающий в себя Христа в таинстве Евхаристии, как может бояться за Христа? Как его могут смущать атеистические ропот и болтовня тысяч, даже десятков тысяч людей, когда он знает, что Христос может всегда послать легионы ангелов, и от этих атеистов не останется никакого воспоминания. Может быть, скажут, что смущение есть следствие скорби о неверующих братьях, — нет, не заметно этого. Негодование по отношению к неверующим у смущающихся не заключает в себе духа любви. Думаю, что факт неверия является сильным искушением для их собственной веры.
Есть в Нагорной беседе одна заповедь Христова, и я не встречал доселе ни одною атеиста, который не признал бы ее обязательною для себя. Читается эта заповедь так: Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки
(Мф 7: 12). Правда этой великой евангельской заповеди издревле чувствовалась человечеством. В Ветхом Завете Товит в наставление сыну Товии сказал: Что ненавистно тебе самому, того не делай никому
(Тов 4: 15). Эти слова в латинском переводе: Quod tibi fieri non vis, alteri non feceris
получили широкое распространение, и император Александр Север приказал написать их на своем дворце и на других общественных зданиях. Мы находим подобную мысль в древней Греции — Исократ сказал: «Если что-либо, будучи вам причинено, вас сердит, не делайте этого другим». Углубляясь далее в древность, мы находим у Конфуция следующее изречение: «В пути высшего человека есть четыре вещи, из которых я до сих пор не достиг ни одной, а именно: служить отцу так, как я хотел бы, чтобы мой сын служил мне; служить государю так, как я хотел бы, чтобы мой слуга угождал мне; служить старшему брату так, как я хотел бы, чтобы мой младший брат служил мне; поступать с другом так, как я хотел бы, чтобы он поступал со мной». Евангелие дало Божественную санкцию и утвердило всеобщую обязательность нравственного требования, правда которого уже была исповедана лучшими людьми древности. Эту правду признают неверующие люди. […]
А раз великая заповедь Христова признается миром, хотя и в теории, значит, служителям Христовым открыто благодарное и широкое поле для деятельности. Было бы в высшей степени важным, чтобы был поднят умственный уровень, а вместе и нравственное развитие и русского народа. Как бы не идеализировали его, теперь он стихийная сила, и рассуждающим о его высоких религиозных и нравственных качествах приходится с беспокойством следить, как бы эта сила не устремилась на разрушение. Образование отнимает признак стихийности у этой силы и делает ее более способную воспринимать призывы разума и нравственные увещания. Образование есть великое благодетельное условие для христианской проповеди, и то, что теперь о нем проявляют серьезную заботу, должно глубоко радовать всех тех, на ком лежит или кто хочет взять на себя заботу специально о религиозном образовании. […]
В высшей степени важно то, что в самой Церкви повеяло дыханием духа. Возникли вопросы, о которых как будто никто не думал ранее: как лучше устроить жизнь Церкви, как создать благоприятнейшие условия для развития религиозной жизни? В Церкви происходит движение. В такие моменты деятели честные и умелые могут принести особенно много пользы.
Печатается в сокращении. Полный текст с предисловием В. Курбатова см. в журнале «Русская провинция» , № 3 (11), 1994 г.
