Пустыня
Миссионерство и катехизация
71 мин.
Редакция журнала «Православная община» начинает публикацию наиболее интересных научных работ по богословию, философии, истории церкви, катехетике, гомилетике, литургике, мистике, догматике и другим церковным дисциплинам. Авторы этих работ — студенты Свято-Филаретовской московской высшей православно-христианской школы. На страницах настоящего номера вниманию читателей предложена первая часть учебной работы студента первого курса школы Семена Зайденберга, вторая и третья часть этой работы будут опубликованы в следующем номере. Отзывы и размышления читателей в связи с этой публикацией просим присылать в редакцию журнала.
Пустыней называется пространство между Египтом — домом рабства и Землей Обетованной. В этом смысле пустыня однородна. Землю Обетованную необходимо еще завоевать, поэтому для Иисуса Христа, а значит, и для каждого христианина, пустыня — время между Крещением и выходом на служение, служение прежде всего Богу, поэтому в пустыне и проверяются те качества, которыми должен обладать такой служитель. Однако в реальности надо различать две «пустыни»: время испытания, искушений, необходимо наступающее после крещения, и то духовное пространство, куда попадает человек, эти искушения не преодолевший.
Пустыня, как и вообще вся духовная жизнь, имеет свою логику, свою «структуру», отраженную в Писании Ветхого и Нового Заветов: в той или иной степени всякий новокрещеный (или нововоцерковленный) в любой период христианской истории сталкивается с одной и той же духовной реальностью, преодолевает одни и те же искушения примерно в одной и той же последовательности. Однако специфика этих искушений и выявленность пустыни в традиции могут весьма разниться. Земля Обетованная, куда держит путь новокрещеный, есть прежде всего Церковь, поэтому главный фактор, определяющий эти вещи, — фактор экклезиологический: дело в том, что церковь, в которую попадает новокрещеный, как Тело Христово сама может находиться в духовной (или не духовной) пустыне (Галилее, Иудее, Иерусалиме и т. п.) и, главное, всегда имеет различную выявленность самой себя, т. е. Церкви, в своей собственной церковной жизни. Например, наша практика входа в «пустыню» и выхода из нее предполагает наличие малых групп: человек, уже находясь в приходе — Церкви как Евхаристическом собрании, — может выбрать еще и новую группу, как малую общину, и время нашей пустыни — время такого выбора. Если же новокрещеные (как и было в древней Церкви) не составляют новую малую группу, а вливаются в уже существующую общину, тождественную Евхаристической, то такая практика становится невозможной, и оформление пустыни неизбежно должно быть другим (что не значит, конечно, что его не должно быть вообще).
Исходя из сказанного, мы предполагаем сначала коснуться общего смысла и «структуры» пустыни, а затем рассмотреть, как они выявляются в нашей теперешней практике, проанализировать проблему выявления пустыни в историческом Православии.
Часть первая
Общий смысл и «структура» пустыни
Первое искушение
1. Новое положение. Духовное рождение не похоже на физическое. В этот мир человек приходит не по своей воле, духовное же рождение, вернее, «зачатие» происходит уже через принятие им самим слова Божьего. Всякий человек, решивший вступить на путь оглашения, говорит Богу: «Да будет мне по слову Твоему», отвечает на призыв Божий. Однако в том, что происходит затем, аналогии между физическим и духовным становятся более уместными. Действительно, оглашаемые живут «у Христа за пазухой»: Церковь как бы вынашивает их в своем чреве, и Бог особо хранит их. Но, подобно тому, как ребенок обретает это имя лишь родившись, т. е. отделившись от тела матери и приобретя какую-то самостоятельность и ответственность, положение новокрещеного — антиномично. С одной стороны, он только теперь по-настоящему и входит в жизнь Церкви, в ее литургию, т.е. общее дело. С другой же стороны, именно эта включенность в общее дело требует от человека подлинной самостоятельности и ответственности, без которых эта литургия невозможна. Ранее вся Церковь молилась за него как за оглашаемого, и его индивидуальная молитва пользовалась известной «свободой», проходя на фоне мощной поддержки со стороны Церкви. Теперь же он сам должен составлять эту молитву Церкви своей молитвой, сам обращаться к Церкви за помощью и т. п. И здесь человека подстерегают два противоположных искушения.
2. Искушение «хлебом». Надо оговориться, что в настоящую пустыню человек может быть возведен только Духом, т. е. говорить о пустыне можно лишь тогда, когда человек действительно испытал благодать Крещения (воцерковления), если было свидетельство Духом: «Сей есть Сын Мой возлюбленный». Поэтому первое искушение — воспринять личный дар Святого Духа, т. е. рождающий человека для Бога в Его Церкви, как индивидуальный, как нечто данное тебе и для тебя, а может быть, — еще и за какие-то твои заслуги. Таков в общем смысл первого искушения Христа в пустыне — использовать Дар Божий для себя. Выражаясь догматически, можно сказать, что первое искушение — это испытание реальности Халкидонского ороса во Христе, испытание того, действительно ли Бог соединился с человеком. В противоположность Христу, свидетельствовавшему преодолением искушения, что Он теперь до конца с людьми («не хлебом единым жив будет человек»), неофит часто склонен демонстрировать обратное — он теперь не такой, как все (и это может распространяться не только на внешних, но даже на братьев и сестер), что вкупе с вполне понятной у неофита жаждой «свидетельства» может дать ужасные результаты (как если бы Христос не преодолел искушения, т. е. превратил бы камни в хлебы, наелся и пошел рассказывать, как хорошо быть Сыном Божиим). «Вы уже сыты, вы уже разбогатели, вы без нас воцарились», — пишет апостол Павел впавшим в подобное искушение Коринфянам (1 Кор 4:8).
К первому искушению относятся и все другие искушения «хлебом», т. е. физическим и душевным комфортом, — как «положительные», так и «отрицательные»: избытком «хлеба» или его отсутствием. Здесь проверяется обретенная человеком духовность, его свобода в Духе, доверие Богу, вера как способность жить действительно всяким словом, исходящим из уст Божиих, принимая от Него не только доброе, но подчас и злое (Иов 2:10), иначе говоря — верность. Человек должен понимать, что, как и на Иова, на всякого раба Божия может «обратить внимание» сатана, что и Самому Богу может потребоваться свидетельство человека перед теми силами, которые изначально не верят в человека и в замысел Божий о нем. Писание предупреждает, «чтобы кто по тому же примеру (по примеру Израиля, не выдержавшего искушений в пустыне) не впал в непокорность. Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные» (Евр 4:12).
Конечно, самые невинные искушения — это как раз касающиеся разделения составов и мозгов: различные травмы, болезни, материальные затруднения или успехи (особенно успехи) и все подобное, что отвлекает человека от Церкви. Сложнее с душою и духом. Тут уж действительно слово Божие иногда попадает в самое уязвимое место, в самую точку, границу разделения души и духа (эта граница обычно тождественна упомянутой выше границе между личностью и индивидуальностью), и самое трудное — действительно бывает подобно обоюдоострому мечу. Человек может, подобно Аврааму, оказаться захваченным врасплох ситуацией, из которой как бы «нет выхода», и тогда только на пути веры можно обрести спасение.
Автор Послания к евреям пишет именно о таком «первом» искушении в следующем отрывке: «Вспомните прежние дни ваши, когда вы, быв просвещены, выдержали великий подвиг страданий, то сами среди поношений и скорбей служа зрелищем для других (вполне возможно, что под «служа зрелищем» имеется в виду именно подвиг страдания как свидетельство для других, а не просто перенесение позора), то принимая участие в других, находившихся в таком же состоянии (здесь явно звучит тема разделения страдания с людьми, о которой мы говорили прежде в связи с искушением Христа); ибо вы и моим узам сострадали и расхищение имения вашего приняли с радостью, зная, что есть у вас на небесах имущество лучшее и непреходящее… Терпение нужно вам, чтобы получить обещанное… Праведный верою жив будет; а если кто поколеблется, не благоволит к тому душа Моя» (Евр 10:32–38). В целом же Послание к евреям посвящено не этому, первому, а следующим искушениям, в том числе второму, к рассмотрению которого мы и переходим.
Второе искушение
3. Церковь в церкви. Второе искушение — логическое продолжение первого и как бы (лишь «как бы») противоположно ему. Если в первом случае человек оказывается перед лицом выбора, иногда — сложнейшего, то тут он искушается как раз возможностью ничего не выбирать. Точнее можно было бы сказать, что в первом случае человек должен выбрать Церковь, во втором же — выбрать в церкви, как бы снова найти Христа, — теперь уже в Его Церкви (или даже просто Церковь в церкви) 1. Можно сказать, что путь преодоления этого искушения — классический путь богопознания, как он открывается нам в святоотеческом опыте: от познания мира Божьего и связанного с этим праксиса, т. е. практического навыкания к жизни в Церкви, — к созерцанию Его Самого в этом Его мире и далее — к личному общению и единению с Ним 2.
Человек должен научиться различать Церковь и церковь, Предание и предание и т. п., отличать цель духовной жизни от ее средств, иначе все это может заслонить его от Бога и, следовательно, от самого себя. Он должен научиться брать на себя ответственность в Церкви, понимая, что «предать Христу» он может лишь то, что он готов взять на себя (как утверждает митрополит Сурожский Антоний, это касается даже молитвы), научиться жить не просто всяким словом, пусть даже и Божиим, но именно всяким словом, исходящим из уст Божиих, т. е. обращенным в данный момент к нему. Иногда это означает просто жить по совести, что подчас бывает и в церкви трудно. Ведь в этом и заключается искушение: в ответ на слова Христа о «всяком слове» дьявол и предлагает Ему исполнить одно из таких слов, совершая, естественно, свою обычную подмену, различить которую и призван искушаемый.
4. Слепорожденный и Иов («мы знаем»). В Евангелии от Иоанна этому искушению посвящена целая глава — о слепорожденном. Мы видим, как Христос просвещает человека Своим светом, открывает ему мир Божий (причем делается акцент на том, что человек должен сам умыться, т. е. сам использовать свою власть стать чадом Божиим) и скрывается. Исцеленный может снова обрести Его, увидеть во вновь обретенном мире, но для этого надо Его в этом мире узнать, а это можно сделать лишь преодолев искушение. В этом искушении он оказывается подлинно один: он теперь «сам в совершенных летах» и даже родители не могут ему помочь. И если в первый раз его просто спрашивают об Исцелившем его, то во второй раз искушение сложнее и тоньше — ему говорят: «Воздай славу Богу: мы знаем, что человек тот грешник», т. е. ему предлагают не просто пойти наперекор собственной совести, но вообще не делать никакого выбора — заявляют, что все берут на себя. Мы не знаем, вменяется ли человеку, поддавшемуся на такое искушение, грех, но ясно одно: подлинного общения со Христом он оказывается лишенным, преодолевшего же его Он находит и является ему, что и происходит со слепорожденным.
Примерно тоже самое произошло ранее и с Иовом: его друзья предлагали ему практически то же: покайся, ведь мы знаем, что вообще хорошо каяться, смирись, ведь это же хорошо и праведно пред Богом — смиряться, а главное — замолчи и ни о чем не спрашивай, ведь и так все уже известно. Но Иов, не желая льстить Богу и лицемерить перед Ним вопреки голосу собственной совести, но предпочтя быть пусть и неправым, но все-таки перед Богом, оказался правее перед Ним — Он Сам ему явился и Сам его вразумил.
Новокрещеный должен научиться отличать истинно соборный голос Церкви от всякого стадного или коллективистского «мы знаем», как агрессивного, так и обманчиво ласкового, истинное духовное руководство как власть любви — от любого духовного насилия, настоящее послушание — от простого подчинения и повиновения, подлинное смирение, необходимо сочетающееся с дерзновением — от всякого гасящего дух лжесмирения, почти неизбежно ведущего к унынию и, как следствие, — к дерзости. Конечно, надо уметь и повиноваться, но нельзя не различать эти вещи.
5. Внутреннее законничество и сатана, принимающий вид ангела света. Если в первом случае само слово Божие испытывает человека, его дух, его веру и верность, то тут человеку предлагается самому «искусить» Бога Его же словом, вступить с Богом в законнические (но не законные!) отношения, превратив закон, слово Божие, даже молитву и саму Церковь (т. е. все то, что он выбрал, чему оказался верным при первом искушении) из того, что Он дает по любви как оберегающее, хранящее отношения человека и Бога в так сказать сами эти отношения, т. е., на самом деле, отгородившись от Него, от Его любви, связать Бога Его же любовью к человеку вместо того, чтобы принять ее свободно в свободном ответе любви — как бы поймать Его на слове: «Раз Ты обещал — Ты должен».
Это то законничество, против которого так ратовал апостол Павел, призывая нас стоять в свободе. Проявления его бывают очень разными и совсем не обязательно связанными с каким-то законом или внешним давлением. Чаще они как раз связаны с тем, что человек еще не умеет слушать тихий голос Божий, обращенный именно к нему, не умеет различать, что именно обращено к нему, или просто рабски боится, но не Бога (Его-то он как раз часто не боится, думая, что всем этим «законным» можно от Него отгородиться), а свободы и ответственности перед Ним. Конечно, все это проявление того, что человек не знает, что такое труд любви, он еще не научился любить, не познал той совершенной любви, которая изгоняет страх (1 Ин 4:18).
Слушать голос Божий трудно. Для этого необходимо смирение, готовность оказаться в силе или немощи, в правоте или неправоте, но перед Богом, готовность принять себя, свою жизнь из Его рук, поэтому эти искушения часто принимают вид очень благочестивый, когда человек принимается за что-то, но не по призыву Божьему, а просто потому, что то или иное вообще хорошо или просто хочется быть как кто-то («…и будете, как боги»). Важно понимать, что хотя христианский подвиг часто действительно вдохновляется чьим-то примером, он предполагает не просто подражание, но именно послушание, т. е. ученичество, единство: быть не просто как кто-то, но и с кем-то. (Вспомним, что Христос говорит о Себе: «Я и Отец — одно». Именно одно: а не одно и то же, и не то же самое!) 1. Тут обычны искушения заняться «подражательной» аскетикой, благотворительностью, которые, кстати говоря, могут вести прямо к комплексу неполноценности, унынию и т. п. Это как раз те случаи, когда сатана принимает вид ангела света или когда то, что от Бога, заслоняет Самого Бога. Иногда эти слова сбываются и буквально: человек, вступив в область мистики, начинает искать не общение, а мистические переживания и ощущения сами по себе, считая себя достойным или желая постоянно получать удостоверение в таком «достоинстве», не замечая, как превращается в идолослужителя. Ведь если человек не знает совершенства любви Божией, если он сердцем не пережил, что есть отцовская и братская любовь, а без этого знания и невозможно подлинное покаяние, то ему всегда страшно остаться без подобных «удостоверений», у него буквально почва уходит из-под ног. Ему страшно открыться пред Ним таким, какой он есть, страшно остаться «ни с чем», страшно оказаться в той немощи, в которой только и совершается сила Божия. Здесь уместно вспомнить рассказ митрополита Сурожского Антония о женщине, которая на 15 лет потеряла ощущение присутствия Бога и молилась все это время о том, чтобы Он защитил ее от искушения принять за Его истинное присутствие что-то еще.
Надо сказать, что пустыня вообще полна призраков. Помимо иногда появляющегося сначала призрака комфортного и безмятежного будущего, впоследствии, наоборот, могут вернуться призраки «славного» прошлого 1, вообще призраки, по точному выражению одного поэта, «другого варианта судьбы». Как заметил в другом месте тот же наблюдательный поэт: «Демоны по ночам/ в пустыне терзают путника. Внемлющий их речам/ может легко заблудиться: шаг в сторону — и кранты./ Призраки, духи, демоны — дома в пустыне. Ты/ сам легко убедишься в этом, песком шурша,/ когда от тебя останется тоже одна душа». Вот того, чтобы «от тебя осталась одна душа», и следует бояться больше всего: если человек перестанет «ходить верою», жить духом, то он — во власти призраков, и для него пустыня воистину может стать «домом» надолго.
6. Вера. Но надо помнить: вера — дар Божий, каждому она уделяется в разной степени (вера даже может быть особым служением (см. 1 Кор 12:8)), и в этой связи новоначальному следует помнить два места из Писания. Во-первых, «до чего мы достигли, того должны держаться» (Фил 3:16). В контексте веры это и значит, что человек должен ходить верою, совершать дела веры, не опускаясь на тот уровень, на котором он привык жить, полагаясь не на веру, а на то, на что он привык полагаться. Без этих дел веры она, по точному слову Писания, становится мертва. Если человек не держится Главы, Христа, то вера действительно не просто исчезает, а именно умирает и начинает разлагаться, как всякий труп, т. е. от нее остается не неверие, а суеверие: человек начинает жить, «услаждаясь смиренномудрием и почитанием ангелов, доверяя своим видениям, напрасно надмеваясь плотским своим умом», да еще и «осуждая брата» (Кол 3:18–19).
Такое «разложение веры», видимо, и наступило у тех, к кому обращается автор Послания к евреям, которое целиком и посвящено этому искушению — потере дерзновения. Ведь такая потеря всегда в той или иной степени приводит к почитанию ангелов, к страхам и расслабленности, о которых так много говорится в этом послании, и, что особенно важно, — говорится в контексте пустыни (см. особ. Евр 3–4). Мы еще вернемся к этому посланию.
С другой же стороны, «все, что не по вере, — грех» (Рим 14:23). Это значит, что хотя веру терять нельзя, а об умножении ее надо просить, но того, на что Бог реально тебе веры не давал, делать тоже нельзя. Нельзя делать того, на что «должна быть вера», если ее нет. Нельзя демонстрировать свою «свободу» и «веру» перед кем бы то ни было (ведь перед Богом это невозможно), вместо того, чтобы стараться оказаться, пусть в немощи и несвободе, но именно перед любящим Богом. Ведь только это действительно освобождает.
7. Дух и смысл, любовь и знание. Сюда относится, например, классическое искушение противоречием между духом и смыслом. Некто, решив, что он теперь «духовный», а «главное — дух», начинает закрывать глаза на это противоречие (которое, конечно, есть везде, в любом приходе — не будем обольщаться: болезнь проникла слишком глубоко). Вместо того, чтобы терпеть в любви подобные вещи, взяв на себя и труд любви, пытаясь что-то изменить, для чего требуется и готовность чем-то жертвовать, человек старается «изменить» себя, жить чужой верой, стать «умом подобным детям» и т. п. Естественно, никакое насилие даром не проходит. Либо человек не «изменяет», а попросту теряет себя, и постепенно уже вообще перестает ощущать личную ответственность перед Богом, чему в современной церковной ситуации примеров множество, либо через какое-то время у него случается срыв, и он может вообще уйти из церкви, при этом еще и обвинив в чем-то ее самое. (Конечно, тут ни в коем случае нельзя забыть именно о труде любви, ведь очень легко впасть и в искушение «чистоплюйства», когда человек всегда хочет выйти «чистеньким», не понимая, что если он христианин, то и к людям надо относиться по образу Христа, а поэтому неизбежные ошибки своих братьев и сестер (в том числе предстоятельствующих и начальствующих), с которыми тебя соединяют узы любви, надо уметь разделять, т. е. брать на себя ответственность и за те их поступки, которые ты сам, может быть, и не одобряешь. Надо уметь отвечать за них, если ты не в состоянии их исправить, как и Христос берет на Себя ответственность за грехи Своих учеников. «Будем внимательны друг ко другу, поощряя к любви и добрым делам, не оставляя собрания своего, как есть у некоторых обычай, но призывая к бодрости…» (Евр 10:24–25).)
Но может быть и наоборот, особенно в наших «прогрессивных» приходах, когда человек пытается жить чужими смыслами, внутренне, духовно их еще не пережив, да к тому же становится их «проповедником», забывая о том, что «знание надмевает, а любовь назидает», т. е. о том же труде любви. Тут тоже, если не происходит какого-то реального возрастания, человек через некоторое время либо теряет себя, либо смотришь — а он уже «ударился» в другую крайность, да еще и принеся при этом «слезное покаяние».
Рассмотрев вкратце два первых искушения, заметим, что они представляют для новокрещеного настоящие Сциллу и Харибду, между которыми он призван обрести царский путь. Это путь подлинной церковности между соблазнами индивидуализма и коллективизма, дерзости и лжесмирения, произвола и законничества, душевного и материального комфорта и ложного аскетизма, благотворительности, мистики и т. п. Ему необходимо понять и то, что эти с виду противоположные пары являются сторонами одной медали, вернее, крайними точками амплитуды одного и того же маятника. Главное же, что должен понять новокрещеный, — это то, что эти искушения, в которых он должен проявить верность и любовь, невозможно преодолеть в полноте, не преодолев и третьего, в котором искушается свобода, обретаемая в поклонении Богу и служении Ему одному.
Третье искушение
8. Идолослужение как прелюбодеяние. Мы уже касались проблем ложного служения. Действительно, в ответ на слова Христа о недопустимости искушать Бога дьявол предлагает Ему свою очередную подмену. В чем же состоит искушение? Мало кому из нас является дьявол и предлагает все царства мира и славу их, однако и это искушение является для нас реальностью. Дьявол предлагает Христу «пав, поклониться ему». Христос же отвечает словами Писания: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи», тем самым раскрывая искушение как идолопоклонство, идолослужение. И здесь мы вступаем в область вещей тонких. Дьявол ведь предлагает царства мира не кому-нибудь, а именно Христу, Мессии, т. е. тому, чье служение по призванию от Бога и есть Царство. Иисус же как бы вспоминает и о другом призвании Мессии — о священстве, т. е. призвании служить Богу, принося Ему жертвы.
Вопрос о том, что есть истинная жертва Богу и в чем ее смысл, — сложный вопрос, и подробно рассматривать его здесь нет возможности, однако что-то сказать необходимо. Иисус — Мессия и, следовательно, Царь мира. Это Его дар от Бога, Его место в мире, Его служение, благословение Божие. С даром Божиим всегда сложно — он как бы неотъемлем от человека, он нечто необходимое в нем — человек ведь не выбирает его. «Я необходимо благовестник», — пишет о себе апостол Павел. Символом всего того, что необходимо в человеке, в чем человек может обретать как свободу, так и зависимость и унижение, является для апостола Павла тело, и из этих свойств тела и происходит его образ Церкви как Тела Христова. Действительно, идолослужение совсем не случайно называется в Писании именно прелюбодеянием, а не, скажем, просто предательством или чем-либо в этом роде.
Принадлежность к какому-то полу для человека — тоже дар Божий, и это также необходимо в нем. Конечно, проявления пола в человеке связаны не только с тем, что мы привыкли называть сексуальностью, — пол определяет специфику не только телесной и душевной, но и духовной жизни человека. Однако сначала он встречается именно с тем, что по достижении определенного возраста в нем неизбежно просыпаются известные желания и потребности, от которых он сам по себе не может освободиться. Он может обрести свободу только отдав свое тело кому-то: Богу, жене, наложнице, любовнице, проститутке, заняться развратом, насилием, гомосексуализмом, скотоложеством, онанизмом, наконец. В любом случае он не может просто отбросить свое тело, и от того, как он решит проблемы пола на этом уровне, зависит многое в его жизни. Поэтому мы и перечислили столь подробно и разные сексуальные непотребства — все эти вещи, подобно браку, не только имеют реальные отражения в духовной жизни, но и сами суть явления духовного порядка, т. е. различные формы идолослужения, о чем и пишет апостол Павел в первой главе Послания к римлянам. Конечно, подлинную свободу можно обрести лишь в первых двух случаях, т. е. в конечном счете в одном — первом, ведь истинный брак (не формально) всегда основан на любви и верности. Он, в конце концов, всегда есть отдача себя Богу, даже если люди, этот брак составляющие, и не отдают себе в этом отчета.
9. Жертва как жажда свободы. Подобно сексуальности (в любой ее форме — от грубой похоти до «преображенного эроса»), жажда самоотдачи и служения или дела неизбежна во взрослом (и не только во взрослом) человеке. От первых времен в нем возникает желание приносить Богу жертвы и освящаться через них («Призрел на Авеля и на дар его»). Ведь после грехопадения благословение Божее превратилось в проклятие, и жизнь человека, трудящегося на земле, превратилась в суету, т. е. такое положение, когда труд человека происходит от бессмысленной необходимости и этой необходимостью целиком поглощается. Человек живет, чтобы возделывать землю, и возделывает землю, чтобы поддерживать свое существование. Жертвоприношение и есть попытка разорвать этот круг, встать в свободу, попытаться вернуть себе свободные отношения с Богом путем принесения Ему дара, который всегда в том или ином смысле есть выражение свободы. Вспомним, что Каин и Авель принесли в жертву Богу именно то, от чего они сильнее всего зависели на земле — пищу. Апостол Павел в Первом послании к коринфянам пишет о том, что так как благовестие для него — необходимость, он и не берет за это платы (хотя у него и есть такое право), поскольку только в этом случае он приносит это благовестие в дар Богу как истинную жертву.
10. Тело унижения и тело славы. Крест. Итак, то, что человек приносит в жертву, — всегда несвобода, и поэтому — то, что в Писании называется «наготой». Человек, приносящий жертву, всегда открывает свою наготу и, следовательно, рискует быть униженным, хотя и надеется быть прославленным. Есть «тело унижения» и есть «тело славы». Человек, готовящийся служить Богу и ближнему (а это всегда вещи неразрывные в Церкви, даже если человек этот — затворник), должен быть готов к унижению, готов к тому, что если он хочет обрести «тело славы», т. е. быть принятым, быть спасенным, то он пройдет и через состояние «тела унижения», т. е. через крест, он должен быть готов к тому, что будет распят как со своими страстями и похотями, потому что не все в нем может быть принято Богом, так и по образу Христа — ведь то, что от Бога, не принимается миром, а мир сей живет и в каждом из нас. Поэтому и всякий брак, даже счастливый, всегда мученичество: человек открывает перед другим свою «наготу» и знает, что здесь, в падшем мире, он никогда не может быть принят до конца другим человеком, а следовательно, если он его любит, то должен терпеть от него многое ради его же спасения. Заметим кстати, что Катулл, переживавший неверность возлюбленной и назвавший свою муку крестной, был на удивление богословски точен, хотя и жил до Христа. (Следует также отметить, что если в браке отсутствует жертвенность, то он, как правило, становится уже не мученичеством, а просто мучением.)
11. Слава и тщеславие. Сатана все это прекрасно «понимает», «понимает», что служение Богу всегда связано с риском, что жертва человека всегда в той или иной степени не принимается — либо Богом, как жертва Каина, либо многими людьми, как жертва Христа, и человек, выходящий служить Богу, должен быть готов к этому, должен уметь как выслушать нелицеприятный суд Божий, так и пережить непонимание, предательство, унижение, одиночество. С другой стороны, сатана «понимает» и необходимость для человека служить, «понимает», что человек, не приносящий жертв, не реализующий своего дара — несвободен, а значит не может чувствовать себя подлинно человеком, поэтому и предлагает Христу свою ловушку, предлагает Ему занять свое место, обойдя крест, что и есть идолослужение. Христос назвал Петра сатаной именно в тот момент, когда тот предлагал Ему обойти Крест.
Формы идолослужения, которое в нашем контексте можно было бы назвать и тщеславием, т. е. надеждой ложной, тщетной славы, столь же разнообразны, сколь и половая жизнь вне брака, описанная нами выше. Возможность удовлетворения, т. е. «освобождения», можно обеспечить себе насилием, как «законным», в этом случае оно будет носить библейское наименование «господства»: «и он будет господствовать над тобою» (Быт 3:16), так и беззаконным, т. е. просто изнасилованием. Можно его купить, поэтому апостол Павел и называет любостяжание идолослужением. Могут быть, и бывают, другие формы насилия, когда человек пытается показать свою волю над самим даром Божиим — либо путем извращения, либо отвержения. Сюда можно отнести и все оккультные, магические и гностические системы, в которых человек тоже пытается либо обрести господство над телом, либо освободиться от него (тут наше «второе» искушение соприкасается с «третьим»). Разумеется, все эти «способы» не достигают цели, так как они не вводят человека в пространство подлинной свободы, а предоставляют лишь призраки ее, на деле оборачиваясь поклонением сатане, т. е. все большей несвободой и рабством.
Таково было положение ветхого Израиля в пустыне: манна, конечно, падает, но хочется мяса. Причем на самом деле — не просто мяса, а мяса жертвенного, т. е. такого, которое человек приносит Богу как плод своего труда, в ином случае оно «полезет из ушей». Пустыня — место бесплодное, плоды могут быть лишь в Египте и в Земле Обетованной. Поэтому, если человек не возвращается в Египет, идолослужение в его непосредственной форме — для него вещь хоть и страшная (история золотого тельца), но эпизодическая и, главное, простительная. Страшнее другое: отказ идти в Землю Обетованную, отказ брать землю, которую Господь Бог твой дает тебе.
12. Страх. Конечно, этот отказ и есть самая тяжелая форма идолослужения, самый пик его, хотя, казалось бы, он и не связан ни с каким идолом и служением, но он-то, этот отказ, и обрекает Израиль на сорокалетнее странствие по пустыне (как и Иона оказался во чреве кита, отказавшись выходить на служение). Чтобы войти в Землю Обетованную, человек должен быть тверд и очень мужествен (Нав 1:7), должен иметь настоящую веру, вплоть до решимости ходить по водам: силы настолько очевидно неравны, что человеку становится ясно, что никакой идол, т. е. никакое «изделие его рук», ничто из того, на что он привык надеяться и в чем обретать твердую опору, там ему не поможет и не спасет. Единственное, на что он может и должен уповать, — так это на Бога, на Его обетования.
Поэтому этот отказ чаще всего связан со страхом: страхом быть побежденным, страхом борьбы, страхом идти долгим путем, страхом узнать, наконец, свою подлинную меру и расстаться с иллюзиями и мечтаниями, со страхом остаться в немощи, остаться «ни с чем». Ведь может быть и так, что твоя жертва не будет сразу принята, и придется пересматривать все представления о себе, о своем месте в Церкви, своем служении, придется долго еще быть «верным в малом», «верным в чужом», прежде чем «поставят над многим» и «дадут твое» (ср. Мф 25:14–30 и Лк 16:12). Тут и страх быть непонятым людьми, оказаться в одиночестве и т. п. Все это, в конечном счете, — страх креста.
13. Гордыня и уныние. В Евангелии, помимо слов Христа о том, что хотящий следовать за Ним должен отвергнуться себя и взять крест свой (Мф 16:24), этому искушению посвящена притча о талантах. Человек боится рисковать, боится выходить в свободу, страшась потерять то немногое, что у него, по его представлениям, «есть», и забыв о том, что зарытого таланта не просто нет, но что этот талант становится для него прямым источником греха. Действительно, тот, кто не решился преодолеть этого искушения, «отдать талант торгующим», не может узнать свою меру, а значит, не может обрести смирения и, как необходимое следствие его, истинного дерзновения. И тогда естественным путем он заканчивает демонической «закрытой» гордыней, завистью и унынием, всегда обретающим свое выражение в дерзком ропоте, обвинении Бога в своих бедах и желании «швырнуть Ему в лицо Его дар» (а это, как мы видели, есть форма идолопоклонства — обретение «свободы» путем насилия), т. е., в конечном счете, в более или менее выраженном нежелании жить: «Господин, я знал тебя, что ты человек жестокий…; вот тебе твое».
Справедливости ради надо заметить, что этот ропот чаще всего не носит явного характера. Человек думает, что «просто унывает», и часто ему даже кажется, будто он думает, что «сам во всем виноват» и «так ему и надо», не отдавая себе отчета в том, что уныние само всегда есть малодушный ропот или тихая истерика.
О том, что гордыню, тщеславие, зависть невозможно преодолеть одними аскетическими усилиями, что для этого необходимо взять свое служение, напоминает и апостол Павел : «Друг друга тяготы носите, и так исполните закон Христов. Ибо, если кто думает быть чем-нибудь, будучи ничем, он сам себя обманывает. Каждый да испытывает свое собственное дело и тогда будет иметь похвалу только в себе, а не в другом; ибо каждый понесет свое собственное бремя» (Гал 6:2–4). Здесь, может быть, надо объясниться. Дело, конечно, обстоит не так, что новоначальному, как и христианину вообще, аскетика не нужна. Аскетика очень нужна, необходима. Опасна именно «пустая» аскетика, аскетика ради аскетики, которая, по слову апостола Павла, имеет «видимость мудрости в произвольном служении и смиренномудрии и изнурении тела, — не к какой-либо чести, а к пресыщению плоти» (Кол 2:23). Нет никакой универсальной аскетики, аскетики «вообще», она всегда конкретна. Никогда нельзя забывать слова аввы Антония о том, что прежде чем вставать на этот путь, «должно порасчесть, о какой добродетели печемся мы, дабы не пропал труд наш попусту» 1. Другими словами, аскетика никогда не должна быть произвольной, она должна иметь духовное руководство, либо — через духовника, либо через жизнь в общине, но главным образом — через служение. В противном случае она может привести прямо к противоположным результатам — к унынию и расслабленности, особенно если сопровождается непродуманным чтением без меры аскетической литературы.
14. Два понимания свободы и поклонение сатане. Человек, отказывающийся отвергаться себя, брать свой крест и следовать за Христом, конечно, неизбежно впадает в идолослужение, формы которого могут быть весьма различны (некоторых мы уже касались). В общем же, следуя евангельскому рассказу об искушениях Христа, можно сказать, что все они сводятся к следующему. Искушение, как мы помним, предлагается в ответ на отказ Христа искушать Бога Его же словами. Поэтому супостат и пытается представить дело так, что, мол, призвание Божие — на самом деле никакое не призвание, а тоже искушение, что просить у Бога обещанной тебе Земли — значит впадать в гордыню и искушать Бога. Или другой вариант: если ты любишь Бога, то зачем тебе еще какая-то земля? (Заметим, что это весьма тонкий вариант гордыни — считать, что ты так любишь Бога, что тебе уже ничего не нужно.)
Христос же, наоборот, — просит Отца прославить Его и просит Духа для Своих учеников. Он вовсе не отказывается от Своего Царского служения. Он хочет воцариться, хочет этого по послушанию Отцу, по любви к людям, готов идти ради этого на крест, и в этом — Его смирение. Христос предупреждает об этом искушении: в ответ на просьбу учеников умножить в них веру (т. е. как раз то, что необходимо для выхода из пустыни) говорит им, что совершая дело Божье, надо иметь следующий образ мыслей: «мы рабы ни на что не годные; что должны были сделать, сделали».
Сатана же совершает подмену, заставляя человека думать, что он просит чего-то для себя, а это недостойно и т. п. Конечно, он прекрасно «понимает», что человек никогда не живет без «надежды славы», что он просто не может чувствовать себя человеком, не обретя своего места в мире, не пытаясь так или иначе обрести свободы, спасения, прославления, что если он не будет просить этого у Бога, служа Ему в принесении жертв, то он все равно не сможет жить, не пытаясь как-то обрести всего этого — ведь в нем образ Божий.
Сатана «понимает», что если человек не пойдет в Землю Обетованную из-за страха и недостатка веры и любви, не начнет обретать свободы в том даре, который дает ему Бог, то он будет пытаться обрести «свободу» над этим даром, приносить жертвы идолам, т. е., в конечном счете, поклоняться ему, сатане. Он требует этого поклонения, предлагая человеку множество путей — от уже описанного нами лжесмирения, т. е. нежелания «искушать Бога» и попыток спрятаться за «недостоинство», до всяческих ложных, т. е. не своих, служений. А здесь и гордыня «пустых» аскетики, мистики и благотворительности, здесь и служения, которые человеку исполнить заведомо легко, и он берет их, чтобы избавить себя от риска и обрести мнимую уверенность в себе. Либо наоборот — служения, которые он заведомо выполнить не может, и может поэтому вволю предаваться сладостному саможалению, отгораживаясь от того, что вокруг. Здесь и тот распространенный случай, когда человек «прячется» от служения, объясняя это тем, что он должен свое призвание и надежду «принести в жертву» кому-то или чему-то ради «любви», а от неизбежного уныния ищет утешения в саможалении. Здесь и просто всякие другие служения, которые не затрагивают того самого сокровенного в человеке, той самой «наготы», в которой он только и призван обрести свободу. Какой именно из ложных путей выберет человек — это уже дело темперамента и обстоятельств, но в любом случае все они скрывают под собой гордыню и страх, т. е. поклонение сатане.
15. Жертва и воля Божия. Искушение подчас принимает и такую форму. Человек, как бы поняв из предыдущего искушения, что надо слушать то, что Бог говорит именно ему, начинает «вслушиваться», пытаться «выяснить» волю Божию о себе, ничего при этом не делая. На самом же деле им движет скрытый страх: он как бы хочет гарантий от Бога, поэтому и подпадает снова под власть «второго» искушения: он теряет покой, начинает искать всяких посредников, чтобы выяснить эту «волю Божию», — «старцев», «духовников», «знамений» и т. п. Скоро его начинает лихорадить, у него, как у адресатов Послания к евреям, опускаются руки и расслабляются колени (Евр 12:12), и он выпадает из благодати. Поэтому-то в Послании к евреям и говорится столько о превосходстве Иисуса над ангелами (другими словами — над всяческими «посредниками») и, главное, о Его Первосвященстве, в котором Он может и искушаемым помочь, и о совершенстве Его Жертвы, открывающем доступ к благодати по дерзновению в вере: ведь истинную волю Божию можно узнать лишь принеся Ему жертву, принеся ее верою в любви, со смирением и дерзновением.
16. Царственное священство. Итак, если предмет первого искушения — верность, второго — любовь, то тут искушается свобода. Ведь если человек, преодолев второе искушение, познал освобождающую любовь Божию, то у него есть шанс подумать, что эта Его любовь освобождает от тела, от жертвы, от креста, от страданий, от смерти. Но подлинное освобождение — это освобождение не от всего этого, но во всем этом. Любовь и свобода — в общении с Богом. Но человек не сразу слышит в этом слове его корень. Общение, прежде всего, — это общность, единство с Богом во Христе. А такое единство в этом мире — это и богооставленность креста. Такая вот антиномия. (Когда апостол Павел в Послании к римлянам пишет, что хочет быть отлученным от Христа за своих братьев по плоти, он имеет в виду примерно это же.)
Так для всякого члена Церкви становится актуальным третье искушение Христа. «Тело» — это то необходимое в «естественном» человеке, что и делает его рабом у стихий мира. Но это же самое «тело» оказывается и тем, в чем христианин призван воцариться, стать «наследником Божиим, сонаследником же Христовым» (Рим 8:17), наследовать завещанное Царство. Такое участие в Царстве Христа можно иметь, лишь став участником Его священства. Христос же есть «и приносящий, и приносимый», поэтому участие в Его священстве можно получить, лишь получив участие и в том, что Он приносит, в Его Теле, а это значит — «предав тело в жертву живую, святую, благоугодную Богу: духовное служение» (Рим 12:1).
17. Служение и служения. Надо сделать одну важную оговорку. Нельзя забывать, что человек обычно имеет не одно служение в Церкви, что все стороны его жизни — это, в какой-то степени, его служения, поэтому одно из искушений — просто не замечать (в смысле служения) каких-то сторон своей жизни: семьи, работы или, напротив, общины. Часто случается, что человек, обретя какое-то «серьезное» служение в Церкви, может «забыть» обо всех остальных, считая их для себя неважными: он может оставить общину, семью, даже молитву. (Впрочем, этот случай относится, конечно, к другому духовному пространству и соответствует уже идолослужению в Земле Обетованной. Именно поэтому мы и не пишем ничего об искушениях гордыней и страхом уже в служении. Безусловно, там они ничуть не меньше, чем вне его, но это уже другая, чаще «открытая», гордыня, и другой страх.) Служение же во многих случаях (особенно это касается как бы неизменяемых сторон жизни христианина) обретается не столько внешними действиями, хотя и они очень важны в Церкви, сколько именно «изменением ума», «метанойей». Оно имеет много общего с покаянием, является как бы его продолжением: осознание своей ответственности — в чем-то уже путь к служению. Так, рождение духовной (хотя и не только) семьи есть осознание общения как служения Богу, как подвига, ведь подлинное общение (а не болтовня) всегда связано с открытостью, с трудом любви и риском, а значит — с жертвенной свободой. («А благотворительности и общения не забывайте: ибо такие жертвы благоугодны Богу» (Евр 13:16).) Поэтому рождение духовной семьи-общины в нашем Преображенском братстве можно рассматривать как важнейший этап подлинного «выхода из пустыни», который, конечно, никогда не совпадает с первым «сорокадневным», являющимся лишь первым шагом к нему. Иногда, и очень часто, даже молитва, общение с Богом, не рассматривается человеком как служение, и в этом случае он подвергается тяжелым искушениям. Только нельзя путать служение, принесение жертв, подвиг веры, со службой (что, по мнению о. Георгия Флоровского произошло, например, с Н.В.Гоголем). Это тоже может убить всякую духовную жизнь.
Поэтому в пустыне важно «оставаться в том звании, в котором призван», иначе человек может не заметить тех служений, которые рядом с ним. К тому же, страх и боязнь серьезно разбираться в собственной жизни могут породить как раз искушение уйти от трудностей, «броситься вниз», т. е. совершить не акт веры, которая есть «осуществление ожидаемого» (в греческом тексте — ипостась, собственно говоря, опора), а наоборот — акт безответственности и искушения Бога. Вообще, следует опасаться всяких резких движений, внешних изменений, идущих от страха и пустоты, а не от полноты и любви. Это все, конечно, вещи тонкие. Тут надо быть очень трезвенным и чутким именно к слову Божию, обращенному к тебе, для чего необходимо внимательно вслушиваться в себя, стараясь разобраться в том, что именно движет тобою в данный момент — гордыня и страх или любовь и вера.
18. Служение и выход из пустыни. Важно понимать, что пока человек не обретает своего подлинного служения в Церкви, пустыня для него продолжается, даже если он уже и встал на путь к своему служению и «вышел из пустыни». Церковь — Тело Христово, и в это Тело мы входим как члены друг другу под главою Христом, т. е. своими служениями, поэтому человек, не обретший оного, как бы еще не очень полный ее член. Служение и только служение — это область нашей действительной свободы, это то, что ставит нас в подлинно личные отношения с Богом во Христе, в отношения соработничества, так как «никто не должен являться пред лице Господа с пустыми руками, но каждый с даром в руке своей, смотря по благословению Господа, Бога твоего, какое Он дал тебе» (Втор 16:16). Человек становится подлинным членом Церкви лишь по образу Святой Троицы, т. е. тогда, когда «пирамида Церкви» может быть собрана на нем, подобно тому, как иногда один какой-нибудь член нашего тела несет на себе все тело. Пока этого не произошло, человек еще не носит Церковь в себе, а лишь приходит в нее, и как часто можно встретить людей, а иногда и быть среди них, которым «только в храме хорошо».
К сожалению, приходится признать, что с проблемой служения в современном церковном сознании дело обстоит не совсем благополучно. Даже такие неотделимые слова, как благодать («харис») и дар служения («харисма») давно разошлись в нашем словоупотреблении, а значит, и в реальном представлении о духовной жизни. Между тем, если обратиться, например, к тому, как эти слова употребляет апостол Павел, мы увидим, что для него эти вещи почти неотделимы: «По данной нам благодати (харис) имеем различные дарования (харисмата) (Рим 12:6). Ведь когда он говорит: «Благодатью Божией я есмь то, что я есмь», он относит к самому себе Имя Божье, дерзновенно объявляет себя обоженным, освященным, спасенным, свободным. Но говорит-то он в это время о своем апостольстве, а значит, о том, что он спасен Богом не «просто», а именно в этом апостольстве, в служении, в «харисме», данной ему по благодати («харис»); то, что было в нем, по его же словам, необходимым, стало источником свободы, будучи принесенным в жертву Богу. В Послании к римлянам он напоминает: «Теперь, освобожденные от греха, вы имеете плод к освящению и имеете конец — жизнь вечную» (Рим 6:22. Цитата приведена по «кассиановскому» переводу, что в данном случае важно). В Послании к Евреям говорится: «Итак, мы, приемля царство непоколебимое, будем хранить благодать, которою будем служить благоугодно Богу, с благоговением и страхом». Такие примеры можно было бы множить. Здесь уместно вспомнить и св. Серафима Саровского, который в беседе с Мотовиловым, употребляя библейские «торговые» метафоры, недвусмысленно говорил именно о том, что стяжание Святого Духа происходит в служениях, которые у всех различны.
Падение в пустыне
19. Раскаяние Иуды и покаяние Петра. Эта часть работы была бы существенным образом неполна, если бы, рассказав об искушениях, мы не сказали бы ничего о падениях, нередко случающихся в период пустыни. Тут очень важно понять, что такое падение является для новоначального искушением, испытанием его веры, любви и смирения. По понятным причинам мы не находим этого искушения среди искушений Самого Христа, однако мы видим его в другом евангельском рассказе — о предательстве Иуды и отречении Петра, — двух Его учеников, одного из которых Он однажды назвал дьяволом (Ин 6:7), а другого — сатаной (Мк 8:33). Для нашей темы очень важно, что у обоих это падение было связано с Вечерей (и тому, и другому падение было там предсказано), на которой произошло откровение полноты любви Божией к человеку, подлинное усыновление, т. е. то, что у новоначального связано с Крещением.
Павший человек иногда не сразу отличает раскаяние Иуды от покаяния Петра. Он часто думает примерно так: «Горе мне! После всего, что Бог сделал для меня, я оказался такой скотиной. Я так низко пал — нет мне прощения!» При этом он не замечает, не хочет замечать, что делает акцент не на слове «Бог», а на слове «я», оказываясь уязвленным не столько грехом, сколько самолюбием. При этом он может даже думать (подспудно, конечно), что если бы он не совершил вот этого, именно этого греха, то уж точно был бы хорош перед Богом, а значит, по-прежнему делает акцент на законе дел, а не на законе веры.
Тут человека спасет только одно. Он должен услышать тот единственный вопрос, который Бог задает ему, как и тогда Петру: «Любишь ли ты Меня?» И, подобно Петру, он призван ответить на этот вопрос любовью, той любовью, которая, подобно любви Христа, отвергается себя, превосходя всякую гордыню и самолюбие. Подобно Петру, он призван понять и принять, что Христос знал о том, что будет, знал именно в тот момент, когда предлагал ему Свою Плоть и Кровь — т. е. всю Свою любовь, знал, и, несмотря ни на что, принял его. Очевидно, что такое отношение к себе человек может принять только ответив любовью на любовь, только в любви, причем в любви именно родственной, сыновней — вне такой любви оно неизбежно заденет его самолюбие, покажется унизительным. Поэтому тут и проверяется реальность усыновления, произошедшего в Крещении, а иногда, как мы увидим ниже, здесь эта реальность впервые и выявляется. Подчас только тут человек впервые сердцем понимает и принимает, что значит, что Христос возлюбил его и предал Себя за него, и отвечает вместе с Петром: «Господи, Ты все знаешь, Ты знаешь, что я Тебя люблю!» (Это, конечно, наше «второе искушение», ведь тут речь идет о любви, и именно после его преодоления Петр и поставляется на служение: «Паси агнцев Моих».)
Заметим, что в этом евангельском рассказе действительно приоткрывается тайна того, что значит, что Христос понес на Себе наши грехи. Бог, конечно, всеведущ, Ему открыто все время, известно все, что мы сделали и сделаем. Однако есть большая разница для человека в том, знает ли Бог об этом, так сказать, «про себя» или открывает ему. Действительно, ведь все, предсказанное Богом, становится неизбежным. Поэтому, когда Христос на Тайной Вечере открывает Петру и Иуде их грехи, которые они, конечно, сами совершат, Он таким образом делает их неотвратимыми, т. е. как бы снимает с них ответственность за эти грехи, беря их, конечно, тем самым на Себя. Грех Иуды тяжелее, поэтому для него Христос делает больше. Он уже не просто предсказывает, но чуть ли не благословляет: «Что делаешь, делай скорее!» (Ин 14:27). С этого момента Крест и становится неотвратимым, ведь по закону кто-то должен ответить за грех, потому что зло, в конечном счете, — это то, за что никто из подзаконных не хочет отвечать.
Три искушения и молитва
20. Три искушения и молитва. В заключение попробуем проследить один из вариантов «пути» прохождения этих трех искушений на примере молитвы, вернее, молитвенного правила. Чаще всего, после первых восторгов и вдохновений, связанных с благодатью крещения/воцерковления и вхождением в молитвенный опыт Церкви через знакомство с каноническими молитвами, человек замечает, что молиться стало трудно. Трудно даже встать на молитву, не то что вычитать правило. И здесь от человека требуется проявить усилие, выказать верность в этом деле. Если же это искушение преодолено, то наступает, как правило, другое. Ведь после этих усилий можно отнестись к молитве и законнически, либо «боясь» своего правила, т. е. страшась наказания, если его не вычитаешь, либо считая себя праведным в молитве за само это правило, либо полагая, что это твое правило обладает большой духовной «действенностью». Здесь правило может быть даже сильно расширено, а свободная молитва — усложнена, так как все количественное, формальное и интеллектуально углубленное на этом этапе очень соблазнительно. Собственно, ничего самого по себе плохого в этом, конечно же, нет — ведь человек ощущает потребность какого-то прогресса, возрастания в молитве, а других путей, кроме «экстенсивных», просто не знает. Без сомнения, этот этап молитвенной жизни, этап постижения молитвы и вхождения в нее на уровне души и интеллекта, в какой-то степени не просто неизбежен, но необходим и полезен. Однако вскоре он обязательно исчерпывает себя, и тут-то может наступить опасный период «разложения» молитвы в законничество, бесплодную и ослепляющую игру ума или ложную душевную мистику.
Если же человек сумеет освободиться от этих иллюзий с Божьей помощью, т. е. познать в молитве действительное общение любви, избавляющее от страха и законничества, то наступает другое искушение — уже не количеством молитвы, но самим ее «качеством», и человека может бросить в другую крайность. Особенно сильным это искушение может быть, как и всякое искушение, если ему предшествует какой-то действительно глубокий и подлинный мистический опыт — мы уже отмечали, что в настоящую пустыню человек может быть возведен только Духом. Поэтому нельзя путать это искушение с первым искушением, связанным с нетрезвенностью ложной мистики, — здесь оно, наоборот, связано с некой гипертрофированной трезвенностью. Здесь речь идет о перемещении молитвенного внимания с периферийных сторон человеческого существа — души, крепости, разумения в самый его центр, в сердце, и о попытке удержать его там и только там.
21. Созерцание. Молитва — всегда жертва, знает о том человек или нет. Но что значит жертва? Человек может не понимать этого, поэтому такое искушение и наступает тогда, когда все телесные и душевные силы, которыми человек возносит свою молитву — телесная и душевная крепость, воля, эмоции, чувства (только, конечно, реальные, а не придуманные), разум и интеллект — как бы попаляются Богом силою Жертвы Христовой, и остается один только чистый дух, Духом Святым возносящийся к Богу. В такие моменты молящийся явственно ощущает, что Бог, Творец неба и земли, в Сыне Своем действительно невидимо стоит перед ним, и каждое слово его молитвы принимается Им. Это Присутствие тогда само избавляет человека от многого, человек чувствует небывалую открытость: в живом присутствии Бога он просто не может лгать и лукавить, не может фальшивить, становится прозрачен для Бога и самого себя, открывает в самом себе такие глубины и чистые, незамутненные источники, источники чистоты и истины, к которым в другое время он просто не имеет доступа, а иногда и не знает даже об их существовании. Он испытывает радостное освобождение, и кажется, что уже ничего не нужно, в какой-то момент — даже слов.
Если, вслед за апостолом Павлом понимать под телом то необходимое, что человек приносит в жертву, то можно сказать, что тут и происходит то, что называется упразднением тела уничижения и обретением тела славы. Тело славы — это тело принятое, принятое до конца, освобожденное. Бог освобождает человека в теле, которое тот приносит Ему в жертву, и человек обретает над ним настоящую власть, власть любви, которая есть, говоря словами Писания, «власть отдать и власть принять» его из рук Божиих. Такое принятие тела из Его рук и есть его истинное освобождение, а другими словами — упразднение «тела душевного» и обретение «тела духовного» (ведь дух — всегда выражение того или иного понимания свободы, в том числе дух противления). Поэтому и сказано: «Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела. А Бог и Господа воздвиг и нас воздвигнет силою Своей. Разве вы не знаете, что тела ваши — члены Христовы. Итак, взяв члены у Христа, сделаю ли их членами блудницы? Отнюдь нет. Или вы не знаете, что прилепляющийся к блуднице — с нею одно тело? Ибо сказано: будут двое плотью единою. А прилепляющийся к Господу — один с Ним дух. Бегайте блуда. Всякий грех, какой ни сотворит человек, — вне тела: а совершающий блуд грешит против собственного тела. Или вы не знаете, что тело ваше есть храм Святого Духа, Который в вас, Которого вы имеете от Бога, и что вы себе не принадлежите? Ибо вы были куплены дорого. Прославьте же Бога в теле вашем» (1 Кор 6:12–20). Совокупляющийся с блудницей получает лишь мнимое освобождение от тела, так как в действительности признает себя его рабом и становится еще более зависим от него. Наоборот, совокупляющийся с Господом получает истинное освобождение, а значит — открывает себе путь к общению духа.
22. Освобождение. Тут у неопытного человека и наступает искушение подумать, что он был освобожден от тела, а не в теле, а значит, все то, что было попалено Богом, т. е. принято Им в любви (любви крестной, ведь только Крест Христов делает возможным такое принятие), — просто лишнее в его отношениях с Богом и, более того, мешает им. Дух — выражение свободы, поэтому, видимо, апостол Иоанн и пишет, что единственный критерий в различении духов, — это исповедание этим духом Иисуса Христа, пришедшего во плоти. (Это все вещи очень тонкие, поэтому даже такой искушенный в этих вопросах и дерзновенный человек, как св. апостол, Павел не берется судить о том, в теле или вне тела произошло его восхищение до третьего неба.) И кажется, что стоит только как-то по-особому сосредоточиться, — и сладостное общение с Богом, Который ведь «всегда рядом», снова станет возможным. Это искушение — искушение оставить в скинии один лишь кадильный жертвенник, жертвенник чистого духа, и избавить себя от «черной» работы жертвенника всесожжений, забывая о том, что кадильный жертвенник очищается кровью, приносимой от жертвенника всесожжений.
Любовь освобождает, но как она освобождает? Человек может решить, что его задача — «удержаться» на этом «достигнутом» им уровне, что для этого надо лишь употребить какие-то аскетические усилия, убрать все, «препятствующее» «истинному общению» с Богом. Тут человек может даже и вообще оставить правило, считая его ненужным «посредником» между ним и Богом, а «чужие слова» — неуместными, и пытаться молиться «по-настоящему» и только своими словами. Собственно, и в этом тоже нет греха, наоборот, человек должен «употреблять усилие», должен иметь этот опыт, опыт подвига предельной собранности и сосредоточения, опыт максимальной ответственности за свои слова и честности перед Богом. Только надо понимать, что, как над собственным телом ты не властен («ибо кто из вас, стараясь, может прибавить себе росту хотя бы на локоть?»), так и «твои слова» все равно никогда не твои, что они, как и ты сам, всегда обусловлены временем, местом, историей, культурой1, происхождением, воспитанием, физическим состоянием, наконец, и сколько бы ты ни пытался «сам» говорить с Богом, все равно говоришь не только и не столько ты, сколько (возможно, это выражение и неуместно в данной работе) «трансцендентальный субъект», и ты не имеешь власти надо всем этим, но зато имеешь власть, принеся в жертву, обрести во всем этом свободу и тем самым освятить. Ведь в том и состоит один из «уроков» синайского законодательства — для того, чтобы плоды твоего труда стали действительно твоими, надо сначала принести их в жертву.
23. Личность и индивидуальность. Жертвенная любовь. Две славы. Надо понимать, что только Бог (подобно тому, как Он принимает от человека в благодарственном жертвоприношении дары — плоды его труда и, возвращая ему, превращает их из выражения зависимости человека от проклятой за него земли в источник духовной радости и свободы) может, приняв в дар, принять от человека эти слова как подлинно его слова, как слова личности. (Ведь так и рождается то, что в Церкви называется личностью. Можно сказать поэтому, что личность — это индивидуальность (т. е. то, чем в человеческом теле является неповторимое, но обусловленное лицо), но принесенная в жертву Богу и освобожденная Им через принятие в любви.)
Так любящие родители радуются первым невнятным словам своего ребенка (которым сами же его и научили), и тут действительного общения подчас бывает больше, чем в самых серьезных и трезвенных беседах взрослых, — ведь этот лепет принимается в любви. (Хотя они не были бы рады, если бы их чадо так всю жизнь и лепетало, — это тоже надо помнить в общении с Богом.)
Так любящие супруги принимают друг от друга в любви то, что вне брачных отношений является в них источником стыда (а ведь стыдимся мы не только и не столько греха, как полагал блаженный Августин и от чего в его учении о спасении такая гипертрофия воли, но вообще всего невольного, несвободного в нас: как часто человек краснеет, совершая даже самые чистые и благородные, но невольные поступки). Тем самым они делают друг друга несравненными, т. е. единственными в том, что в падшем мире обычно и является источником самого пошлого сравнения и в чем в этом мире «незаменимых нет» («и были оба наги и не стыдились»). Поэтому брачная символика неотделима от мистики, поэтому «соединяющийся с Господом — один с Ним дух, а соединяющийся с блудницей — одно с ней тело», ведь в этом последнем случае человек становится еще более зависимым, еще более «сравнимым». В таком «жертвоприношении» тело не попаляется огнем Духа, а наоборот, все сильнее выступает в своей ужасающей «телесности», а вернее — плотскости.
Так, наконец, хороший хозяин принимает даже от существа сугубо служебного и заменимого — от животного, от собаки — то, что уж совсем, абсолютно несвободно в ней, — верность, преданность, принимает в любви и тем как бы освобождает, делает несравненной и единственной и собаку. Тут собака отчасти обретает то, что апостол Павел называет свободой славы детей Божиих, ведь имеется в виду, что вся тварь становится для спасенного человека тем, чем для Бога являются сонмы ангелов, — славой. (Здесь под славой подразумевается, конечно, слава тварная — «кабаот» (слава имени), а не нетварная — «шехина» (слава как Присутствие). Поэтому ангелы, хотя и не имеют личности, но эту свободу, «свободу славы», имеют.) Человек же, если уж зашла об этом речь, безусловно тоже имеет эту свободу — свободу славы («иже херувимы тайно образующе»), — ведь он, подобно животным и ангелам, — тварь, получившая имя, а настоящее имя как раз и выражает ту самую «сущность», ту служебную «необходимость», которую он имеет в дар от Господа как тело. Но он имеет и другую, высшую свободу, связанную с тем, что он может быть храмом Святого Духа, т. е. быть сиянием славы и нетварной. Эта свобода и эта слава связаны уже не только с тем, что он просто имеет какое-то имя и может его прославлять. Ведь он и сам может давать имена, что значит — брать на себя ответственность за кого-то и тем самым освобождать, освящать, претворяя в свою славу. В таком наречении имен человек, подобно Адаму, и может сам познавать свое имя. Но может он это имя и изменять, а точнее говоря, подобно Аврааму, преображать в служении Богу. Ведь Аврам действительно стал Авраамом,»великий отец» стал «отцом множества» именно тогда, когда принес в жертву Богу то, что только и делало его каким бы то ни было отцом, — единственного сына, которого любил. Поэтому нельзя забывать, что слава нетварная покоится на славе тварной, «шехина» на «кабаот» (см. видение пророка Иезекииля), ведь Христос просит Отца «прославить Его той славой, которая была у Него до создания мира» (т. е. нетварной), именно после того, как Он «прославил Отца на земле, совершив дело, которое Он дал Ему сотворить« (Ин 17:4–5). Так «стяжание Духа Святого» происходит в служении — «Где Дух Господень — там свобода», а свобода — всегда свобода в чем-то. Так, например, простые человеческие отношения между супругами возможны лишь в том случае, когда супруги верны друг другу — иначе и они невозможны. Так и любое служение ценно не само по себе, а именно как вхождение в Тело, открывающее свободу общения в Духе, в любви, поэтому апостол Павел и называет любовь — большим из даров Духа. Другими словами, Дар Духа Святого невозможен без различных даров этого самого Духа. Так неизреченное хранится живым человеческим словом (например, поэтическим), так и настоящая безмолвная молитва — всегда плод словесной, о чем и идет здесь у нас речь.
24. Молитва, жизнь и жертва. Молящийся часто не понимает, что его дело — лишь подготовить жертвоприношение, принести его, он же хочет уже и совершить его, а это — дело Божье, поэтому он и превращается в идолопоклонника, ведь идолопоклонник — тот, кто «сам» совершает свои жертвы своему богу, не умея ждать Божьего ответа (см. историю золотого тельца).
Если он поддастся на это искушение, то через какое-то время может и не заметить, что «свои слова» его молитв уже давно не свои, а еще более чужие и куда более случайны, чем слова канонической молитвы, более безответственны и т. п., и от всех его «отношений» с Богом только и осталось, что гордыня, тщеславие да иллюзии (а со временем — порой и лень), и говорит он уже давно не с Богом, а неизвестно с кем. Или, наоборот, слишком хорошо известно — с кем. Справедливости ради надо заметить, что в подобное искушение «качества» можно впасть, и не оставляя молитвенного правила, — дело вообще не в правиле, а в отношении к Богу, к себе и к молитве (хотя иногда для преодоления первого искушения бывает надо на какое-то время вообще свести молитву до минимума). Все эти искушения могут быть как целиком внутри правила, так и вне его. В третьей части нашей работы мы увидим их в жизни преподобного Силуана Афонского, а он, как известно, вообще никогда не оставлял канонической молитвы — молитвы Иисусовой.
Ведь в том-то и проблема, в том-то и искушение, что «удержаться» на этом уровне общения с Богом нельзя, поскольку этот уровень — всегда милость и залог, а спускаться на свой реальный уровень очень не хочется 1. Поэтому человек и начинает искать какой-то «техники» молитвы, пытаясь убедить себя, что все дело в ней, в молитве, тогда как дело в его реальной жизни перед Богом, на которую оглянуться-то страшно, по совести говоря. Не только жизнь очищается молитвой, но и молитва — жизнью. Жизнь же не изменить одним усилием воли, пусть даже и «преображенной благодатью», ведь жизнь исцеляется на Кресте, а Крест — всегда в известной степени богооставленность, т. е. то, чего и боится более всего искушаемый на этом этапе. Но Бог ведь открывает человеку Свою любовь и милость не для того, чтобы человек боялся взглянуть на свою жизнь, и не для того, чтобы избавить его от креста, но наоборот, чтобы человек не боялся и имел силу его взять.
Поэтому единственный верный выход для молящегося — отнестись к молитве не только как к долгу, не только как к «общению», а вернее, к тому, что он понимает под этим словом, но как к поклонению и служению, как к жертве. Попросту говоря — не боясь оказаться в немощи перед Богом, не боясь выслушать суд Божий, не боясь даже богооставленности в своей молитве, понимая, что богооставленность в жертве, как и богооставленность Христа на Кресте, не отдаляет от Бога и Его любви, но наоборот, приближает к ней и, в некотором роде, является ее проявлением, свидетельством доверия Бога. Ведь та мистическая радость, о которой мы здесь пишем, — это радость Христова, радость сыновства. А мы и должны «взирать на Сына, на Начальника и Совершителя веры Иисуса, Который вместо предлежавшей Ему радости, претерпел крест, пренебрегши посрамление, и воссел по правую сторону Бога» (Евр 12:2). Человек должен знать, что он «не незаконный ребенок, но сын» только в том случае, если не «остается без наказания, которое обще всем», которое — от Бога, «для нашей пользы, чтобы нам иметь участие в Его святости» (Евр 12:4–11).
Другими словами, человек должен понять, что молитва для него — все равно что Евхаристия для Церкви. Когда мы говорим, что «Церковь совершает Евхаристию», это не совсем корректно — ведь Церковь только и становится собой в Евхаристии, Церковь сбывается Евхаристией. Так и человек, пока он, становясь на молитву, думает, что вот, он держит свое правило или вот, он сейчас будет общаться с Богом, он что-то Ему скажет или даже что-то от Него услышит, не знает истинной молитвы и настоящего освобождения в молитве. Молитва приходит тогда, когда человек начинает понимать, что вне молитвы, до молитвы, его самого просто не существует, а есть лишь случайный и беспорядочный (если даже он и не выглядит таковым) набор каких-то качеств, эмоций, связей, намерений и т. п., что только принеся все это в молитве как жертву Богу, он и может стать собой и сказать «Я».
(Окончание следует)
