Старчество
Церковная жизнь
45 мин.
Подобные же мысли мы находим в Лествице: Послушный, как мертвый, не противоречит и не рассуждает ни в добром, ни в мнимо-худом, ибо за все должен отвечать тот, кто благочестиво умертвил душу его…
Естественно, что такая полная нравственная ответственность старца за духовную судьбу послушника была возможна и морально законна только при условии совершенной искренности и чистоты настроения ученика. И вот какими словами характеризуют великие отцы это искреннее послушничество ученика своему духовному отцу: Если слушаешь меня в одном, а в другом противоречишь, то и в том, в чем слушаешь, исполняешь свою волю, я и не дам за тебя ответа Богу. Кто истинный ученик, тот пребывает послушным своему авве во всем до смерти
(преп.Симеон Новый Богослов). Не знают себя и своей пользы те послушники, которые, заметив благосклонность и снисходительность своего наставника, просят его назначить им служения по их желаниям. Пусть они знают, что, получивши их, они совершенно лишаются исповеднического венца, потому что послушание есть отвержение лицемерия и собственного желания. Кто иногда слушается, а иногда не слушается отца, тот подобен человеку, который к больному своему глазу в одно время прикладывает целебную мазь, а в другое известь
(Иоанн Лествичник). Но надо отметить, что такая всецелая преданность ученика воле своего старца имеет все же какой-то внутренний предел, за которым подобное послушание становится или преступным, или неполезным для ученика. И действительно, такой предел указывался руководителями монастырской жизни. Я сказал, что после мгновения свободного избрания себе духовного отца ученик отказывался от своей воли и даже от своего разумения. Но ясно, что он не только не переставал быть свободно-разумным существом, но и самый подвиг предпринимался для развития этой свободы духа. Последняя всегда была такой почвой, на которой росли дела послушания. И отсюда всегда все отношения ученика к учителю утверждались на этой свободной вере в него. «Коль скоро с помощью Божьей, говорит преп. Симеон Новый Богослов, по благодати Его сподобишься найти человека >, покажи к нему крайнее внимание и всякое к нему благоугождение, великое смирение и благоговение, высокое почитание и веру чистую и несомненную. Если увидишь, что он будет есть с блудниками, мытарями и грешниками, не помышляй, что тут есть что-то страстное, человеческое, но думай, что в сем все бесстрастно и свято. Видя даже собственными глазами, как он будет снисходить до человеческих страстей, не верь тому отнюдь, потому что и они (свои очи) обманываются, как я это сам делом испытал, но последуй ему и верь словам его без сумнения помышлений. Каждодневно должно исповедовать помыслы духовному отцу своему, и что он будет говорить тебе, принимай то, как из уст Божиих, с полным убеждением (в истине того непреложной), не переспрашивай, хорошо ли он сказал мне это и что мне делать во уврачевании себя. Потому что это суть слова неверия отцу своему и пагубны для души. Если видишь, что учитель твой творит чудеса и прославляем бывает за то, верь тому и радуйся, и благодари Бога, что получил такого учителя. Опять, когда увидишь, что его бесчестят, а иногда и удары наносят ему завистники его, не соблазняйся тем. Если увидишь, что он страждет страсти от злых людей и приемлет распятие, яко злодей, то если можешь, умри и ты с ним, имея к нему твердую веру и нисколько не умаляя ее, хотя бы весь мир осуждал его и поносил».
Если же такая вера колебалась, то на ученике лежит всегда долг удостовериться в истинности пути своего старца. Преп.Симеон Новый Богослов, один из самых горячих почитателей старческого пути, определенно указывает и требует от ученика оставить старца как лукавого и неверного, если он заповедует что-либо несогласное с Божественной волей и учением Божьего Слова. «Кто видит себя, что он соблазняется своим аввой, тот должен отойти от него, дабы не погубить души своей». И хотя общим правилом отношение ученика к старцу было, как мы видели, неосуждение и даже более того нежелание заметить что-либо недоброе в старце своем, но это касалось только личной жизни старца, а не его старческого руководства. Иное дело, если ученик имеет основание думать, что старец неправильно ведет его по пути спасения. «Если будет тебе что повелено, наставляет Антоний Великий, согласно с заповедями Господа Бога нашего соблюди и исполни это с тщательностью. Напротив того, если будет приказано что-либо противное Божественным заповедям, тогда должно отвечать приказывающему: »повиноваться подобает Богови паче, нежели человеком"". Такой же взгляд высказывает и преп. Симеон Новый Богослов в приведенных уже многих словах, и преп.Иоанн Лествичник советует так же в случае, если старец окажется неискусным врачом, обратиться к другому. Подобные советы мы находим в древнем патерике. Один брат спрашивал авву Пимена: «Жить ли мне с аввой моим? Я погублю при нем душу свою». Старец, видя, что он терпит вред, удивился, как он, получая такой вред, оставался с аввой. И сказал ему: «Если хочешь, живи». Ушедши, брат остался жить. Потом он приходит к старцу и говорит: «Я терплю вред душе своей, живя близ аввы моего». Авва Пимен не сказал ему уйди от него. Брат приходит в третий раз и говорит: «Я уже не живу с ним». Старец говорит ему: «Вот ты теперь избавился от вреда ступай и более не живи с аввой».
Таким образом, при всем авторитете старца все же может быть такое положение дела, при котором ученик имеет право отойти от своего старца и искать себе другого. Но несомненно, что подобные обстоятельства всегда рассматривались как исключение. Общим же правилом было то, чтобы ученик, раз избравши старца, не отходил от него иначе, как получивши благословение от своего наставника на самостоятельное подвижничество. «Надобно вопрошать того, говорит преп.Симеон Новый Богослов, к кому имеешь веру и знаешь, что он может понести помыслы, и веруешь ему, как Богу, а вопрошать другого о том же помысле есть дело неверия и пытливости. Если веришь, что Бог говорит через святого Своего, то к чему же здесь испытание или какая надобность искушать Бога, вопрошая другого о том же самом? Кто вопрошает старцев, тот должен и сохранять советы их до самой смерти». «Всякого наказания достойны те больные, наставляет преп.Иоанн Лествичник, которые, испытавши искусство врача и получивши от него пользу, из предпочтения к другому оставляют его прежде совершенного исцеления. Не избегай из рук того, который привел тебя к Господу, ибо во всю жизнь твою ни перед кем не должен ты иметь такого почтительного благоговения, как перед ним». Было бы несправедливым не отметить того, что нередко старцы были недостаточно сами опытны и недостаточно порою добры к ученикам. В первом случае не возбранялось искать совета опытнейшего старца, но при этом рекомендовались величайшая осторожность и деликатность в отношении своего аввы. Вот, например, очень интересный рассказ об авве Кирионе и его сыне. Когда авва Захария находился в скиту, ему было видение. Вставши, он открыл видение авве своему Кириону. Но старец, сильный в подвижничестве, не был искусен в различении видений. Он встал и бил авву Захарию, говоря: «Твое видение от демонов». Но мысль не оставляла Захарию. Он встал ночью, пришел к авве Пимену и открыл ему все дело и как горит его сердце. Старец, видя, что видение от Бога, говорит ему: «Пойди к такому-то старцу и сделай все, что он ни скажет тебе». Захария пошел к старцу. Старец, ни о чем его не спросив, наперед ему сказал обо всем и о том, что видение было от Бога, но иди, прибавил он, и будь послушен отцу своему («Отечник»). В случае некоторой несправедливости или излишней суровости аввы, хотя тоже не запрещалось оставлять его или искать утешения у других, опытнейших старцев, но все же рекомендовалось возможное терпение и последнее признавалось великой добродетелью. Рассказывали об авве Иоанне Фивейском, младшем ученике аввы Аммона. Двадцать лет служил он больному старцу и сидел с ним на рогоже, но старец не обращал на него внимания, и хотя Иоанн много трудился для него, но старец никогда не говорил ему: спасайся. Когда же старец приблизился к смерти и к нему собрались другие старцы, то, взяв Иоанна за руку, сказал ему: «Спасайся, спасайся, спасайся». И, поручив его старцам, сказал: «Это ангел, а не человек» («Отечник»). В том же «Отечнике» рассказывается об одном послушнике следующее. Некоторый старец жил в монастыре вне Александрии. Старец этот был очень вспыльчив и малодушен. Некоторый юный монах, наслышавшись о нем, дал обет пред Богом, говоря: «Господи, за все злое, содеянное мною, я пойду и буду жить с этим старцем, претерпевая от него все и служа ему, как раб». Так и поступил он: пошел к старцу и начал жить с ним. Старец поступал с ним, как с псом, ежедневно издеваясь над ним. Бог призрел на смирение брата. После шести лет его жизни со старцем он увидел во сне некоего страшного с великим свитком в руке. Явившийся сказал ему, что половина написанного на свитке изглажена, и сказал: «Вот, половину твоего долга изгладил Владыка, позаботься и о прочем!» По соседству жил другой старец, духовный, и слышал всегда, как малодушествует старец и оскорбляет брата, как брат кланяется ему, а старец не прощает. Встречая молодого монаха, духовный старец говаривал ему: «Что, чадо? Как прошло? Приобрели ли мы что? Изгладили ли что из свитка?» Брат, зная, что старец духовен, не скрывал от него тайн своих, но отвечал: «Да, отец, сегодня мы немного потрудились». Когда же он проводил день спокойно, не будучи ни обруган, ни оплеван, ни бит, ни изгнан, то приходил к духовному старцу вечером, плача и говоря: «Увы, нынешний день был несчастлив, ничего не приобрели мы, провели день спокойно». По прошествии других шести лет брат скончался. И поведал духовный старец, что он видел брата предстоящим Богу о старце своем, говорящего в молитве: «Господи, как ты помиловал меня при посредстве его, так помилуй и его по благости Твоей и ради меня, раба Твоего». По истечении сорока дней брат взял к себе и старца в место упокоения. Вот какое дерзновение имеют к Богу терпящие скорби ради Него.
Но не всегда и самые суровые старцы оставались непреклонными в своей суровости, когда встречались с искренним смирением учеников. И патерики передают не один трогательный рассказ о том, когда сами старцы, побежденные кроткой любовью учеников, духовно перерождались и даже делались сами учениками у своих духовных детей. Вот для примера один из таких рассказов. Некоторый старец имел весьма искусного ученика. Однажды, огорчившись на ученика, он выгнал его вон из келии. Ученик, вышедши из келии, сел у дверей ее в ожидании. Старец отворил дверь и увидел ученика и начал просить у него прощения, говоря: «Ты отец мой. Твоим смирением и терпением побеждено мое малодушие, войди в келью и отселе будь моим старцем и отцом, а я буду новоначальным и учеником твоим, потому что дела твои выше моей старости».
Мне пришлось довольно долго останавливаться на теневой стороне отношений старца к ученику как выражении человеческой слабости и ограниченности. Но это только исключения, и притом редкие. Подлинная же духовная сущность и ценность старчества всегда состояла и выражалась в самоотреченной любви старца к ученику, в такой любви, которая всю жизнь старца делала радостным служением его духовным детям, всецело переживавшего их дела и подвиги, как свои собственные. Здесь в отношении старца к ученику должна была соединяться величайшая авторитетность отца с нежностью матери. Вот какими словами и сами старцы характеризуют свои отношения к ученикам, а последние вспоминают о любви своего старца.
Если от общей характеристики отношений между аввой и учеником мы обратимся к тому, что составляло главный предмет отеческого внимания, то всегда отцы одинаково определяют главное делание ученика как искреннее и откровенное исповедание своему старцу помыслов и вообще сообщение ему самого полного отчета о своей жизни, о всех своих поступках, мыслях и настроениях. По словам преп. Антония Великого, авва должен был знать решительно все о жизни ученика. «Подобает, говорит он, монаху совещаться со старцем о каждом шаге, который он делает, даже в своей келии, о каждой капле воды, которую выпьет». Подобное же говорят и другие подвижники. В древнем патерике передается беседа с одним старцем, жившим близ аввы Зенона. «Мы спросили его: »Если кого беспокоит греховный помысл и он прочитает или услышит сказанное отцами о борьбе с таким помыслом, хочет исправить свое душевное настроение, но не может, хорошо ли исповедовать это кому-либо из старцев или должно руководствоваться прочитанным и удовлетворяться своей совестью?" Старец отвечал нам: «Должно исповедовать отцу, способному оказать помощь, и не уповать на себя. Боримый страстью не может сам себе принести пользы, в особенности если страсть обладает им.» Со мною в юности моей случилось почти таковое. Душа моя была уязвлена страстью, и я побеждался ею. Слыша об авве Зеноне, что он исцелил многих, я вознамеривался идти к нему и возвестить совершившееся надо мною. Но помысл удерживал меня, внушая мне: ведь ты знаешь, как должно поступать поступи сообразно прочитанному тобой и не соблазняй старца. Когда я решился не идти, брань облегчилась несколько, и я оставил намерение мое. Старец прозирал, что я имею что-то на сердце, но не обличал меня, а ждал, чтобы я сам исповедовал ему; вместе с тем, он наставлял меня на благое жительство и отпускал меня с миром.
Он сказал мне: «Чего ты стыдишься? Скажи мне, не человек ли я? Не три ли года ты приходил сюда, имея эти помыслы и не исповедуя их?» Старец хотел объяснить нам, что те, которые исповедуют помыслы свои отцам, должны исповедовать со всею искренностью, с сокрушением сердца, как бы перед самим Богом, тогда они могут получить милость. Исповедь же, совершаемая с небрежением или с намерением искусить старца, не только не приносит пользы, но и служит к осуждению".
Авва Исайя дает такое наставление: «Советуясь о помыслах твоих, не допусти себе лицемерства, говоря не то, что следует сказать, или говоря о своем поступке, как бы о поступке другого. Скажи истину и приготовься исполнить услышанное. Покушаясь обманывать старцев, которых вопрошаешь, ты будешь обманывать не их, а самого себя».
В правилах преп.Макария Александрийского ученику внушается «никаких прорывающихся в сердце помыслов не таить по пагубной стыдливости, но тотчас, как только они зародились, открывать их своему старцу и в суждении о них не верить своему уму, но всегда считать худым или хорошим только то, что найдет и признает таковым по испытании старец». Отсюда происходит то, что хитрый враг ни в чем не может обойти юного, неопытного и несведущего инока и никакой хитростью обмануть его пока он видит, что он ограждает себя не своим, а старца своего рассуждением, и пока не успеет убедить его утаивать от старца внушения, которые он, как стрелы огненные, ввергает в его сердце. Ибо иначе этот крайне тонкий диавол не может обольстить или низринуть (в падение) юного, если наперед не увлечет его к скрыванию своих помыслов по гордости или стыду. Очевидным признаком того, что известный помысл есть диавольский, почитают они то, если мы стыдимся открыть его старцу своему. Преп. Симеон Новый Богослов в своем наставлении ученикам советует совершать исповедание помыслов своих духовному отцу своему, если можно, каждый час, если же это невозможно, не пропускать, по крайней мере, ни одного дня без исповедания их. «Тотчас после утрени испытай себя добре и открой своему отцу духовному, что с тобой случилось, имея к нему полную веру. Каждодневно должно исповедовать всякий помысл духовному отцу своему, и что он будет говорить тебе, принимать то, как из уст Божиих, с полным убеждением в истине того непреложной, другому же никому не передавать, что-де спросил я отца моего о том-то и о том-то и он ответил мне то и то, и тем паче не переспрашивать, хорошо ли он сказал мне это и что мне делать в уврачевание себе».
Потому что это суть слова неверия отцу своему и пагубны для души. Это наиболее часто случается с новоначальными. Преп.Иоанн Кассиан, изучивши старческое устроение на Востоке, также с силою отмечает великое значение исповедания помыслов старцам: «Приобретается истинная рассудительность истинным смирением, коего первым доказательством служит открывать ему не только то, что делаем, но и то, что думаем, ни в чем не доверяясь своему помыслу, но во всем следовать наставлениям старцев и считать хорошим или худым только то, что они признают таковым. Так предание рассуждению отцов своих помыслов заменяет свою рассудительность и научает ей». Такое исповедание помыслов совершалось обычно наедине со старцем, но, по свидетельству преп.Иоанна Лествичника и других подвижников, иногда старцы требовали и открытого исповедания своих помыслов. И конечно, не простое любопытство заставляло старца видеть со стороны ученика такую совершенную откровенность, но последняя была необходима. Ввиду указанного выше характера отношений между учителем и учеником авва является для послушника выразителем суда совести и законодателем для воли. Даже еще того более старец олицетворяет собою самую волю ученика, от которой последний добровольно отрекся. Но воля действует не иначе как по мотивам определенных чувствований и по законам ассоциаций представлений. Авва должен был знать эти мысли и чувствования ученика, чтобы своею утвержденною в добре волею руководить жизнью своего духовного сына. И так как область представлений мыслей наиболее отчетливо выступает для нашего сознания и без предшествующего представления не бывает никогда чувствований и невозможно никакое действие воли, то естественно, что центром внимания и ученика, и его старца были помыслы, т.е. мир представлений, образы. Если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло
, говорит Евангелие (Мф 6: 22). Если помыслы чисты, то и чувствования будут святы, и воля устремлена на делание добра. Точно так же из мира внутренних наших переживаний, из нашего сердца исходят и помышления злые. Задача духовного руководителя и сводилась, прежде всего, к тому, чтобы воля сначала аввы, а постепенно и воля самого ученика напряженно, неустанно боролась с наплывом недобрых и нечистых помыслов и соуслаждалась доброму слову и доброй мысли.
Предметом особого исследования могла бы являться речь о тех путях, какими иноческий опыт учил новоначальных монахов борьбе со страстями и вел к победе над ними. Я думаю, что и для современной сакраментальной психологии можно было бы найти в аскетических исканиях очень богатый материал для учения о воспитании воли. Лично я, соответственно своей главной задаче, лишь кратко остановлюсь на этом вопросе и для иллюстрации приведу несколько суждений старцев о том, как они советовали ученикам побеждать недобрые помыслы и воспитывать душу для внедрения в нее мира чистых и ясных представлений. «По качествам страстей наших, наставляет преп.Иоанн Лествичник, должно рассуждать, какому руководителю отдаться нам в повиновение, и сообразно с тем такого и избирать. Если ты невоздержан и удобопреклонен на плотскую похоть, то да будет твоим обучителем подвижник и в отношении похоти неумолимый, а не чудотворец, который готов всех примирить и угощать трапезой. Если ты высокомерен, тогда будет твоим руководителем человек суровый и неуступчивый, а не кроткий и человеколюбивый. Не должно искать таких руководителей, которые бы имели дар пророчества или прозрения, но прежде всего истинно смиренномудрых и по нраву и местопребыванию своему приличных нашим недугам». Иллюстрацией к этим словам преп.Иоанна является его же рассказ о некоем Исидоре. «Некоторый муж, по имени Исидор, из князей города Александрии, отрекшись мира, удалился в обитель. Преподобный пастырь оной, приняв его, заметил, что он весьма коварен, суров, зол и горд; посему премудрый сей отец покушается человеческим вымыслом преодолеть бесовское коварство и говорит Исидору: »Если ты истинно решился взять на себя иго Христово, то хочу, чтобы ты прежде всего обучался послушанию". Исидор отвечал ему: «Как железо кузнецу, предаю себя тебе, святейший отче, в повиновение». Тогда великий отец, утешенный сим уподоблением, немедленно назначает подвиг сему железному Исидору и говорит: «Хочу, чтобы ты, истинный брат, стоял у ворот обители и всякому входящему и исходящему человеку кланялся до земли, говоря: »Помолись обо мне, отче, я одержим злым духом"". Исидор так послушался, как ангел Господа". Преп.Феодор Студит также указывает на необходимость полного соответствия между болезнью воли и способом ее оздоровления: «Не всем, говорит он, одно бывает нужно: одному нужна епитимия, другому узда, третьему обличение и увещание; у всякого своя страсть, свои навыки. С ними надобно согласовать и врачевательные приемы». У многих подвижников мы находим и частные советы, как воспитывать волю в том или другом направлении. На вопрос ученика «Что мне делать, отче, для того чтобы бояться Бога?» один опытный старец Паисий ответил: «Иди, живи с человеком, боящимся Бога, и тем самым, что он боится Бога, научит и тебя бояться Бога». «Сближайся с праведными, наставляет преп.Исаак, и через них приблизишься к Богу. Обращайся с имеющими смирение и поучишься их нравам. Ибо если воззрение на таковых полезно, то кольми паче учение уст их». «Идущий по следам святости, говорит св.Григорий Нисский, может приобщаться сей святости. Как от одной горящей лампады пламя передается и всем прочим светильникам, которые прикасаются к ней, и несмотря на то первый свет не уменьшается, хотя через сообщение в равной мере уделяется и заимствующим свет от него, так и святость сей жизни преемственно распространяется от преуспевающего в оной на приближающихся к нему, ибо истинно пророческое слово, что обращающийся с преподобным, неповинным и избранным и сам делается таковым». И первым условием самой возможности воспитания и оздоровления воли ученика под руководством старца являлось, как и раньше было отмечено, смирение и всецелое подчинение воли ученика воле старца. «Вознамерившийся повиноваться Христу, говорит св. Василий Великий, не бросай себя подобно негодному сосуду, но (так или иначе) найди наставника, предай себя совершенно упраздненным, ни во что вменив и отринув всякую свою волю, чтобы оказаться тебе подобным чистому сосуду и, что вложено в тебя доброго, хранить к своей похвале и славе».
Считаю нелишним отметить, что старец или духовный отец в древней Церкви и в монашеском быту вовсе не был духовником в теперешнем смысле этого слова. Очень многие великие аввы не имели священничества, а в скитском жительстве этой колыбели старчества не всегда бывали и постоянные пресвитеры, но нередко последние приходили только для совершения богослужения. Конечно, и в исповедании помыслов, и в разрешении старца был также подлинный мистический элемент. Но утверждалось это не на христианском даре священства, как в обычной исповеди, но на совершенно особенных моральных отношениях и обязательствах между отцом духовным (в громадном большинстве случаев простым иноком) и послушником. И в этом случае, хотя и исповедание помыслов старцу не исключает исповеди перед пресвитером, но духовный суд старца имел не меньшее значение, чем власть священника вязать и разрешать грехи. Эта авторитетность старческого суждения не была определена никакими соборами, но утверждалась на великом общецерковном уважении к подвижническому руководству. Преп.Феодор Студит рассказывает такой интересный случай, который свидетельствует о признании древней Церковью всей силы старческого определения. Один старец наложил запрещение на ученика за неисполнение повеления и, не успев дать разрешения, умер. Ученик после его смерти ищет разрешения от положенного на него запрещения; но к кому он ни обращался, никто не осмелился исполнить его просьбы и отсылал его к большему. Наконец, ученик обратился к Константинопольскому патриарху Гермогену со своей просьбой, но ни патриарх, ни собранный им собор архиереев не могли разрешить епитимию старца, о котором неизвестно даже, имел ли он сан священства.
Нужно сказать, что эта особенная авторитетность старческого разрешения грехов, большая близость его к таинству исповеди делали как бы естественным опыты соединения в старце духовного руководителя и священнослужителя. Подобное соединение мы и действительно встречаем в общежительных монастырях, в особенности в позднейшее время. Но это было даже далеко не обязательным. Я не буду останавливаться на исторической судьбе старчества в греко-восточной церкви. Некоторые интересные данные по этому вопросу можно найти в серьезных работах покойного профессора С.И.Смирнова «Духовный отец в древней Церкви» Смирнов С.И. Духовный отец в древней Восточной Церкви. История духовничества на Востоке. Часть I. Сергиев Посад, 1906. Прим. ред.> и отчасти в очень содержательной брошюре прот. Ал.Соловьева «Старчество».
Так как задача моей беседы прежде всего идеологическая, то мне теперь после характеристики старчества остается только высказаться по вопросу возрождения этого вида монашеского устроения в наше время и еще частнее у нас в России.
Мне кажется несомненным, прежде всего, что старческое руководство есть чисто иноческий путь жизни в осуществлении обета послушания. Старец опытный монах, а ученик новоначальный инок, берущий на себя крест подвижничества и долгое время нуждающийся в руководстве. Отречение от мира и смерть для него в монашеском устроении частично, но и существенно выражается в отречении от своей воли в обете послушания. Такова первая характерная сторона старчества. Вторая черта, имеющая такое же существенное значение, выражается совместным жительством старца с учеником.
Всегдашние и настойчивые предписания ежедневного и даже ежечасного исповедания своих помыслов духовному отцу, естественно, могли быть осуществлены не иначе, как в том случае, если старец и ученик жили вместе, и главная наука в этом отношении состоит, быть может, не столько в словах и наставлениях старца, сколько в его делах, во влиянии живой личности, как мы уже видели. И если таковое совместное жительство старца и ученика прекращалось, то не иначе, как по прошествии достаточного времени, когда старец давал ученику известное послушание жить отдельно, для испытания духовной силы ученика или же навсегда благословляя его на свободное подвижничество, если считал ученика достаточно зрелым.
Третья характерная и существенная черта древнего старчества есть глубочайшая нравственная связь между старцем и учеником. Об этом я уже не раз говорил, когда обращал внимание на ту нравственную ответственность, какую принимали на себя друг перед другом и учитель, и ученик. Вообще отношения между старцем и учеником совершенно исключительные, требующие полного отдания учеником своей жизни в распоряжение старца. Четвертая отличительная черта древнего старчества состояла в том, что число учеников старца было ограничено один, два; много три ученика. Таков был обычный порядок старческого устроения. Правда, в общежительных монастырях позднейшего времени старцы-руководители имели нередко гораздо большее число учеников. Но я уже отметил, что в общежительных монастырях позднейшего времени, отчасти в связи с внешними условиями жизни, а отчасти в зависимости от стремления игумена к централизации духовной власти, замечается определенный упадок старческого окормления, и только на Афоне, где процветали все виды монашеского устроения, старчество сохранило свое прежнее значение и в свое время явилось колыбелью возрождения старчества в России со времени Паисия Величковского (около XVIII столетия). Конечно, история древнего монашества представляет нам ряд великих отцов-старцев, которые не только имели ближайших учеников, но за советами к которым обращались и монашествующие, и миряне, которые нередко приходили издалека для свидания с великим аввой. Некоторые из старцев уклонялись от приема таких паломников и очень неохотно вступали в беседу с ними, другие, напротив, никому не отказывали в приеме и наставлении. Древние повествования сохранили много трогательных и поучительных рассказов о подобных встречах с великими подвижниками различных случайных посетителей. Но нужно заметить, что при всей любви старца к каждому приходящему отношения между старцем и такими посетителями не носили интимного мистического характера, каким характеризовалось старческое окормление, и никаких особенных нравственных обязательств не принимали на себя друг перед другом ни старец, ни его гости. В этом случае, впрочем, исключение составляло отношение великого аввы к его бывшим послушникам, которых в свое время сам авва благословил на путь самостоятельного подвижничества. Здесь нравственная связь между старцем и его бывшими учениками, как мы видели, нередко не умирала во всю их жизнь и являлась величайшим утешением для обеих сторон.
В заключение своей беседы я позволю себе остановиться на некоторых вопросах, связанных со старчеством и его историей. И первый вопрос подобного рода есть вопрос о соответствии старческого устроения с христианской свободой. Я уже попутно отметил, что старческое руководство свой источник имело в необходимости такого же воспитания человеческой воли, как и наших других духовных способностей. Никто не родится сразу добрым, любящим и самоотреченным. Долгий опыт жизни ведет ко всему тому, и нередко человек изнемогает от сознания своего бессилия вступить на путь добра и на борьбу со злом. Особенно такое сознание недостаточности своих сил являлось почти неизбежно у новоначального монаха, принимающего на себя обеты совершенного иноческого жительства. Этот момент необходимости такого руководства, несомненно, и учитывал Первый Константинопольский Собор, который своим правилом определил: «отнюдь никого не сподобляти монашеского образа без присутствования при сем лица, долженствующего прияти его к себе в послушание и имети над ним начальство и восприяти попечение о душевном его спасении». И однако я отметил, что на всем почти православном Востоке замечается постепенный упадок старческого устроения. Конечно, было бы наивным упрощением дела думать, что решающее значение в этом случае имел антагонизм между властью настоятеля и авторитетом старца. Сущность дела мне представляется иначе. Как мы видели, идейный вид старца выступает в ореоле такой духовной красоты и силы, которым редко могла вполне отвечать действительность. Поэтому на самого ученика возлагается долг отыскать себе достойного старца и отдавать себе отчет в верности старца основным заветам Евангелия. Трудный путь вел в этом случае, как мы видели, к отысканию старца и требовал большого рвения и даже молитвенного подвига для того, чтобы не рисковать ошибочным избранием старца. Но ясно, что такое решение и молитвенное делание уже само по себе должно было говорить о значительной духовной развитости ученика, крепости его воли. Слабые же и неразвитые легко могли впадать в тягостные ошибки, и христианская древность доносит до нас горестные сетования о тяжелых и печальных результатах неумелого или недобросовестного старческого руководства. Такое возможное несоответствие старца своему назначению легко могло привести к сознательному убеждению, что в деле монашеского преуспеяния надежнее и целесообразнее руководство писаного устава, чем личное усмотрение индивидуального ума и совести. Конечно, устав не отрицал принципиального старчества. Напротив, в уставах очень подчеркивается долг совершенного послушания отцу, но, во-первых, все-таки и всегда в уставах игумену предоставляется вся полнота власти, в том числе и контроль над деланием старца, а, во-вторых, сам устав настолько обстоятельно определял различные стороны иноческой жизни и так внимательно предусматривал отдельные типичные случаи и стороны начального периода монашеского воспитания, что личная инициатива старца очень суживалась и встречала в уставе непоколебимые границы как в направлении старческого вдохновения, так, справедливо нужно сказать, и в направлении рискованных духовных опытов воздействия старца на учеников. На вопрос, почему первоначальное старчество как бы потускнело и даже потухло с течением времени, история отвечает указанием на общую судьбу многих явлений церковной жизни, причем явлений высшего порядка, связанных со святостью, вдохновением, религиозным знанием. Так, умолкло пророчество древней Церкви, перестали существовать агапы, появилась ветхозаветная завеса, отделяющая алтарь от верных и небо от земли и т.д. Старчество в истории монашества разделило участь очень многих явлений такого же высшего порядка. Практический разум руководителей устроения жизни всегда говорит, что лучше середина, чем вершина, связанная с опасностью падения, с духовным риском. И кто может с уверенностью сказать: не есть ли это подлинная историческая правда?
Но от истории снова обращаюсь к идеологии и сделаю замечания по поводу именно русского старчества с этой точки зрения. Я уже назвал имя Паисия Величковского как отца русского возрожденного старчества. О Паисии Величковском, его учениках и опыте возрождения старчества в Оптиной пустыни я говорить не буду, а интересующиеся могут обратиться к изданиям Оптиной пустыни, где обо всем этом рассказано подробно. Остановлюсь лишь на одной стороне русского старчества, которою оно очень резко отличается от древневосточного. Наше русское старчество последнего столетия, как я сказал, есть детище афонского монашества, которое, в свою очередь, получило старчество в наследие от древневосточной Церкви. А между тем, наше старчество едва ли не с первых дней своего появления в России вступило на самостоятельный и новый путь и явилось не столько монашеским, сколько народным. Достоевский популяризировал идею старчества и очень удачно отметил этот его характер, несомненно, на основании своих оптинских впечатлений. Сам Паисий Величковский был старец древневосточного типа: келия, учение, занятия и ученики из новоначальных иноков вот его духовное делание. Оптина пустынь другое дело. Ее старцы отцы и советчики для всего русского народа и только в очень ограниченной мере для иночествующих. Теперь мне трудно себе представить монастырь без старцев. Бывают и при этих старцах послушники, но центром их духовной работы являются так называемые богомольцы. Поэтому когда на какого-либо из иноков возлагается послушание быть старцем, то, сколько мне лично известно, прежде всего имеется в виду это умение, духовный дар религиозно говорить с народом, удовлетворять по возможности всем запросам народной души, и, кажется, неизбежно оказывалось, что монашествующие в этом случае отступили как бы на второй план. Всероссийскую известность Оптиной пустыни создали ее старцы, а между тем и Леонид, и Макарий, и Амвросий много видели горького и со стороны своих монастырских собратьев, и со стороны калужской епархиальной власти. Так, например, Амвросий не выдержал этого духовного гнета и удалился в последние дни своей жизни в Шамордино, а Леонид, со своим удивительно ярким и всегда самобытным словом убеждения, доказывал, что доля старца быть на служении всему человечеству. Конечно, принимали мирян и Антоний Великий, и другие великие старцы, но то было внешнее и как бы случайное в их делании, да и немногие могли отважиться на подвиг достигнуть внутренней Египетской пустыни. Авву окружали и посещали прежде всего иночествующие братья. А в Оптиной пустыни целые корпуса построили для приезжающих к старцам мирян, и старцы от зари до зари принимали их, отдавая лишь вечера своей братии.
И, обыкновенно, часто здесь не было никакой обиды. Напротив, братия гордилась своим старцем и радовалась наплыву богомольцев.
И самые решительные архиереи никогда не выходили победителями из борьбы со старчеством, собственно с его широким уклоном. Очевидно, что и здесь дело было не так просто, как могло показаться на первый взгляд, и корни нового типа старчества находятся в глубине нашей религиозной жизни. Мне кажется, что если бы кто-либо из древних аскетов пришел взглянуть на нашего современного старца, то он решительно отказался бы видеть в старце нашем монастырского авву, да и в самой обители христианский монастырь.
Однако при всем этом новое понимание задач старческого устроения входит в плоть и кровь наших монастырей, и притом не худших, а лучших, являющихся центрами религиозной жизни для всей области. Но мне думается, что в нашем старчестве нашла свое отражение особенная религиозная стихия русских монастырей. Есть великая религиозная и правда и поэзия в византийском типе монастыря. Это, прежде всего, совершенная обособленность его представителей и самих иноческих общежитий от мира. Конечно, с течением времени, главным образом под ударами арабов, монастыри вынуждены были перекочевать в города. Но идеал оставался прежним, и, как бы ни смеялась над ним действительность, идеал этот воплощался в уставах и лучших представителях иночества. И если во многих ктиторских уставах волей-неволей приходилось приноравливаться к новым условиям жизни, то, во всяком случае, существа дела это не касалось и принципиальная изолированность монастыря от мира выдерживалась строго.
> монастырская культура ярко и самобытно выражала эту изолированность во всех направлениях. Иное дело в России. Религиозная правда и поэзия этой жизни не в такой изолированности. В нашей народной жизни монастыри имели значение не столько, быть может, оазисов христианской жизни, сколько ее центров для народного сознания, к которым тянулся народ во все времена и преимущественно в годы особенной тоски и печали. Наша монастырская культура, несомненно, до крайности бедна и убога по сравнению с Византией. Но зато тип русского монаха-народолюбца есть наш исторический тип. Много ли это, мало ли судить не берусь, даже не знаю, не есть ли это некоторое понижение строго-монашеского типа жизни. Но все же, если чем мы можем гордиться, так только тем значением, какое имели наши монастыри в народной жизни. Не создали мы ни своих уставов, ни одного поэтического цельного богослужебного чина, но мы подарили миру великие сердца. Для русского народа прямо было бы непонятно, если бы его не пустили в монастырь, а он любил монастыри прежде всего как свои народные святыни. И старцы отвечали на эту народную любовь. Когда, например, Леонид Оптинский говорил, что он ничего более не желал бы, как возможности сидеть тихонько в своей келии, но только жалость к народу заставляла его вечно быть на людях, то он точно выражает настроение и всех других старцев. И если вы сравните изречения древних отцов в патериках с изречениями наших наиболее известных старцев, перечитаете их письма, то вы сразу увидите эту разницу между древним аввой и нашими старцами. Общее у них — совершенная самоотреченная любовь, но в то время как древний аскет весь был овеян атмосферой своего спасения и переживаний сердцем только мистических настроений, наши старцы имели гораздо больший кругозор, говорили и писали о духовной жизни в условиях обыкновенного русского мирского быта. Как смотреть на это различие? Лично я считаю его настолько существенным, что в наших русских монастырских старцах вижу, в известном смысле слова, восполняющих дела древневосточного аввы, но не замещающих его. Поэтому в отношении наших монастырей мне казалось бы желательным, чтобы в них процветали параллельно оба вида старчества, т.е. и специальное руководство на пути иноческой жизни, и умудренные опытом жизни старцы-подвижники, могущие быть яркими светочами на пути искания народом нашим религиозной правды. Конечно, в настоящем случае все же было бы несправедливо усвоять старцу и отношению его к посетителям то значение, какое усвоялось древней Церковью старцу в его отношении к ученикам. И нельзя закрывать глаза на тот опасный уклон, который теперь очень нередко принимает старческое руководство в отношении мирян, обращающихся к старцу за разрешением всевозможных вопросов своей жизни и своего быта. Соблазн такого расширения сферы своего влияния, как показывает опыт наших дней, очень велик даже для достойнейших старцев. Но такой выход за границы собственно духовно-религиозной жизни не имеет никакого оправдания во вселенских традициях старческого устроения и едва ли в какомлибо отношении может оказаться полезным для Церкви. Конечно, каждый человек имеет право высказывать свои суждения и давать советы по любым вопросам, но не вправе претендовать на религиозную авторитетность. Итак, я полагаю, что русское старчество это новый вид монастырского послушания в деле служения Церкви народу. Едва ли после этого надо говорить о том, что и русское старчество, как и древневосточное, неотделимо от монастырского жительства. О старчестве же вне монастырей другого ничего нельзя сказать, как только то, что это просто религиозно-коммерческое предприятие, ничего общего не имеющее ни со старчеством, ни с православием вообще. Старцы в миру, думаю, без исключения все, это опасные для Церкви авантюристы, которые, конечно, могут эксплуатировать народную темноту и интеллигентскую нервную издерганность, но которые перед судом церковной совести всегда являются самозванцами и заслуживают, безусловно, церковного осуждения Данная оценка «старчества вне монастырей» противоречит истории старчества, изложенной автором в докладе, и вызвана особыми обстоятельствами начала XX века.
Старчество с древнейших времен существовало вне общежительных монастырей. И после 1917г., можно сказать, все уцелевшие старцы жили вне монастырей, самоотверженно сохраняя духовную культуру, в самых тяжких условиях являя окружающим пример всецелой любви к людям. Прим.ред.>. Что же касается возрождения старчества в наших монастырях, то, конечно, можно только горячо приветствовать это возрождение, равно как и принять религиозно-новый тип старчества. Общий завет церковно-монастырской древности определенно говорит, что иноческий путь ведет к совершенной любви, обнимающей всех людей и даже весь мир. Пусть потоки этой любви свободно изливаются и в народную душу; нельзя только забывать, что такая совершенная любовь есть не общий удел, но лишь совершеннейших иноков. А в отношении таких людей излишни были бы и какие-либо инструкции, и правила. Здесь сфера того религиозно-мистического делания, которая, конечно, всегда соединяется с известным риском, но без которого нет и подлинно церковного, а еще частнее — монашеского творчества.
