Из истории Русской Православной Церкви (1921–1946гг.): так называемые «правые» расколы.
Лекция для студентов МВПХШ
Сегодняшняя наша беседа будет посвящена русской церковной смуте 1921–1946 гг., но с подзаголовком «Расколы справа». У нас было два основных «правых» раскола. Один — заграничный, так называемый «карловацкий», и затем масса отечественных расколов, толков и всяческих ответвлений.
Поскольку заграничный и отечественный расколы декларировали свою приверженность православию, методологически вполне разумно применить к ним единый подход. Тем более, что в процессе исследований становится ясно, что различия там не родовые, а видовые, то есть род один, а виды могут быть разные. Рассматривая некоторые видовые различия, мы одновременно даем отрицательную (апофатическую) характеристику тому или другому расколу.
Сразу скажем, что наибольшее внимание будет уделено не каноническим сторонам, а идейному, идеологическому разбору, исследованию духовной платформы, истоков, не только социальных, но прежде всего психологических. То, что мы имеем на сегодняшний день, — это все-таки в основном какие-то обмолвки, а не настоящее серьезное исследование, оформленное, ну, хотя бы в виде трактата. Во всяком случае, какие-то вполне верные мысли были высказаны. Полезно опереться и на мысли, высказанные за рубежом. Есть несколько интересных замечаний, например, у архиепископа Сан-Францисского Иоанна (Шаховского) в его труде «Белая Церковь» и в некоторых других, сопутствующих произведениях. На что он там обращает внимание? Прежде всего на то, что все иерархи, которые переехали за границу, несмотря на то, за что они ратовали (т. е. за патриаршество), в своих привычках, устремлениях, в своем менталитете оказались накрепко связаны с привычками синодальной эпохи. Это имело и плохие, и хорошие стороны. Но в чем это оказалось губительно? В том, что люди рассматривали церковь как национально-государственное учреждение, именно так, как устроил Петр Первый при содействии Феофана Прокоповича и еще кое-каких деятелей.
А что такое национально-государственное учреждение? Дело не только в том, что дореволюционный Синод получал указания и распоряжения от трех инстанций — от Сената, от тайного кабинета и от Совета министров. Сам церковный орган как второстепенное государственное учреждение постепенно загонялся всей жизнью в какой-то определенный угол, и даже если этот угол был почетным, он все равно был тем, что в просторечии называется «как икона в углу» — можно креститься, а можно забыть про нее.
Положение приходского духовенства в синодальный период было грустным. Наименее грустным оно было для профессорской корпорации духовных учебных заведений, особенно петербургской и московской академий. Мы еще к этому вопросу вернемся, но сейчас надо сказать, что преподаватели академий были на том же социальном уровне, в том же положении, что и профессора университетов. Это была почетная, уважаемая, материально вполне обеспеченная интеллигенция, в которой постепенно развилось инерционное восприятие. Инерция теплого, спокойного, зашторенного бытия постепенно вошла в привычки, в манеры, в плоть и кровь. Надо иметь в виду, что это национально-бытовое сознание, подменяющее собою церковное, идеологически было оформлено так, что церковь соединялась с властью царя-помазанника просто потому, что царь — это, значит, глава государства, а церковь — часть государства, государственное учреждение. Конечно, вначале это людей возмущало, а постепенно люди ко всему — за 200-то лет! — успели привыкнуть.
Цари были людьми, как правило, верующими, но с церковным управлением ни один из них не церемонился. К счастью, сама жизнь показала ненормальность этого положения, когда уже не обер-прокурор Синода распоряжался церковными делами, а на его место встал не просто мужик в сапогах, а нечестивый, заведомо дурного общества, дурного поведения мужик — Григорий Распутин. И получилось, что обер-прокурор Самарин, а перед этим и вполне умелый обер-прокурор Саблер, оказались совершенно бессильными в том, чтобы как-то сладить с Григорием Ефимычем. Возник скандал. Саблера заменили на представителя родового дворянства Александра Дмитриевича Самарина — вдовца «Девочки с персиками» (В.С. Мамонтовой). Но и Самарин тоже оказался бессильным, и в качестве средостения между церковным управлением и царем сама царская власть его не принимала. Поэтому она, уже не доверяя своему обер-прокурору, прислушивалась более к мнениям Распутина, особенно когда первоприсутствующего члена Синода священномученика Владимира отозвали из Петербурга в Киев, а на его место поставили Питирима — человека чрезвычайно зазорного. Потом хиротонисали во епископа Тобольского некоего Варнаву, которого Распутин называл «сусликом», и царская семья в своей переписке тоже называла его «сусликом», т. е. это был позор.
Позор чувствовали и церковные иерархи. Некоторые, например Феодор (Поздеевский), мечтали, ждали, желали устранить Распутина, поэтому радовались его убийству. Антоний же (Храповицкий) в разговоре с Саблером, когда тот пригрозил, что просто уйдет в отставку, если не согласятся хиротонисать Варнаву-«суслика», на это ответил очень живым выражением: «Чтобы Вас удержать на этом посту, мы не то что Варнаву, а черного борова посвятим в архиереи». Словом, позор был уже всем виден, и ведь недаром же его Господь попустил. Господь попускает такие вещи для большей наглядности, чтобы люди понимали, что власть царя-помазанника ничего церкви не дает и статус церкви в качестве государственного учреждения может продлиться только благодаря Божьему долготерпению.
Образно говоря, позор возникает так же, как пожар в печной трубе, когда она не чищена. Так и тут: позор возник, чтобы обнаружить ненормальность сложившегося положения. Это то, что в церковно-государственных отношениях предшествовало февральской революции, а затем открытию первого Всероссийского поместного собора.
Поместный собор, вы знаете, восстановил каноническое управление церкви: избрал патриарха — святейшего Тихона. Нам хорошо известно из материалов собора, что много было мнений против, но уже после того, как возобладало стремление все-таки восстановить истину, все включились в выборы нового патриарха. Что касается выбора личностей на патриарший престол, то до сих пор мы читаем в зарубежной печати, что большинство голосов было у Антония (Храповицкого). Зачем, мол, понадобилась еще священная жеребьевка? Уж раз об этом не стыдятся печатать сейчас, значит, кольми паче эти голоса были громки в свое время. Во всяком случае, надо иметь в виду, что во главе зарубежного раскола встал тот самый архиерей, которому не посчастливилось, можно сказать, попасть в патриархи — и недаром.
Теперь перейдем к вещам, которые последовали за Карловацким собором в Сремских Карловцах в 1921 г. Люди были выброшены из своих насиженных мест. Они должны были по праву и по церковным правилам именоваться «бывшими». Многие из них не приняли для себя этого статуса «бывших» и все пытались именоваться сущими — Киевскими, Галицкими, Холмскими или еще кем-то. Получилось так, что утратив кафедры, паству, землю и все остальное, они пытались сохранить за собой право говорить от лица Церкви и от лица России. А сказать-то было уже нечего. Получилось-то, что все-таки главный голос был предоставлен Высшему монархическому совету.
По сути дела, почти в полном составе эмигрировала монархическая фракция Государственной Думы во главе с Николаем Евгеньевичем Марковым Вторым. Этот самый Марков Второй собой был очень похож на Петра Первого — и недаром. Он происходил из рода Нарышкиных, его дореволюционная кличка была «Медный всадник». Так вот этот самый «Медный всадник» как раз и сумел взять инициативу на церковном собрании в Сремских Карловцах, и в результате включили установку о монархии, о монархии именно из дома Романовых, в катехизис зарубежного церковного общества. Своей властью святейший патриарх Тихон вменил этот самый собор в Сремских Карловцах «яко не бывший», т. е. объявил его не имеющим никакого канонического значения, а Высшее церковное управление за границей распустил и власть над приходами Русской Православной Церкви за границей передал митрополиту Евлогию (Георгиевскому). Но тот оказался недостаточно решительным и недостаточно энергичным, чтобы исполнить распоряжение патриарха.
Существует грубоватая, но довольно точная поговорка: выше носа не прыгнешь. К сожалению, вся эмиграция оказалась политической — пассивно или активно, и поэтому даже вполне серьезные архиереи были вынуждены оглядываться на то, как смотрит их паства. А паства смотрела по-разному. И верно замечено, что когда произошла некая поляризация Евлогия и Антония (Храповицкого), кающаяся интеллигенция сгруппировалась вокруг митрополита Евлогия, а не кающаяся, включая Высший монархический совет, осталась в юрисдикции Антония (Храповицкого). Здесь стоит упомянуть, что вожди белого движения, патриотически настроенные военные, оказались в среде кающейся интеллигенции, в основном — в юрисдикции митрополита Евлогия, который потом, в 1930 г., перешел в юрисдикцию Константинополя, хотя это было нарушением церковных правил. Туда, например, относился и Антон Иванович Деникин, и даже Петр Краснов был духовным чадом о. Иоанна (Шаховского), тогда еще архимандрита.
Но это все события внешние, а что же внутреннее стояло за этим? Ведь, кроме обыкновенной человеческой привычки к сытому куску, к теплому углу, к спокойному житию, было и что-то другое. Надо иметь в виду, что чувство собственной вины, собственной ответственности и, особенно, заслуженности страданий — все это приходит не сразу, и приходит к людям с достаточно чуткой совестью.
Мало кто обратил внимание на то, что более 100 000 пастырей молились за царскую семью — о благоденствии и мире царской семьи, а Дух Святой Божий прошел мимо этих молитв. Ведь это все недаром. Пора понять, что тысячи безбожников считались и назывались православными. Лев Толстой так и говорил: «За что меня отлучили от Церкви, тогда как так же или почти так же думает все так называемое образованное общество», т. е. дворяне и разночинцы, закончившие по одному и более факультетов в русских университетах. (Сам Лев Толстой университета не кончил. Он завалил первую же сессию и ушел.) В этом тоже много справедливого. Разумеется, Льва Толстого отлучили еще и как активного, злостного кощунника, который не скрывал своего ожесточения против церкви, но большинство-то ведь было теплохладными, им было практически все равно.
Если сказать более честно — люди покупали свидетельства о говении и причащении, платили за это 10 рублей. Государство считалось православным, и этим было продиктовано то, что государственные служащие не могли быть безбожниками. А раз по статусу государственные служащие — не безбожники, значит, хотя бы раз в год они обязаны поговеть и в этом, так сказать, отметиться. И получалось так, что офицеры, солдаты, чиновники, придворные, учащиеся средних учебных заведений, люди, готовящиеся вступить в брак, — все должны были причащаться и, как правило, причащались в суд и во осуждение как себе, так и тем священнослужителям, которые преподавали им Святые Христовы Тайны. (Да, еще и умирающие, конечно, должны были причащаться.) Этот совершенно ненормальный, немыслимый порядок был известен. О нем знали, конечно, святые земли русской, святые русской Церкви, но они имели возможность высказывать это только в частном порядке. Эти высказывания святых становились известными лишь через 70, через 50, в крайнем случае — через 100 лет. Ведь Серафим Саровский в частном порядке сказал, что часто человек видимо причащается, а у Господа остается не приобщенным, — и это как раз и есть то самое знание, да еще свидетельство «свидетеля верного», то самое, о чем мы только что говорили.
Я сразу взяла вот такой ретроспективный подход для того, чтобы потом легче было подчеркнуть ситуацию, ведь люди не только несли в себе свои взгляды, менталитет и прочее, они несли в себе кровную память о той действительности, из которой они вышли. Эту инерцию действительности в каждом члене Церкви надо изживать, и изживать ее покаянием. Об этом редко кто задумывался.
Первый раскол произошел в 1921 г. в Югославии, в Сремских Карловцах. Этот раскол оформился не сразу. Для виду патриарха послушались, но вместо Высшего церковного управления организовался Архиерейский Синод под председательством все того же митрополита Антония (Храповицкого), невзирая на энергичный протест епископа Армии, т. е. епископа Вениамина (Федченкова). Протестовал и Евлогий, но не очень энергично, главным образом потому, что чувствовал себя связанным; насколько Вениамин (Федченков) был сравнительно свободен, настолько Евлогий чувствовал себя связанным.
Так и получилось, что впоследствии, в 1927 г., верность Московской Патриархии исповедал и пронес ее через всю свою жизнь как раз епископ, а позднее митрополит, Вениамин (Федченков). Но вот ему, втроем, с двумя своими сотрудниками — Феодором Текучевым и Стефаном Светозаровым, пришлось начинать с нуля. Они начали церковную работу, и потом уже к ним присоединялись люди, как-то почувствовавшие, что они или их ближайшие предки также прогневили Господа и что на их долю выпало искупление. Это, конечно, лучшие люди. Все остальные держались умеренного покаяния или обходились без покаяния совсем. Во всяком случае, тут можно сказать, что не сама по себе монархическая идея оказалась во главе угла, а то, что не было альтернативы. Вот эта 200-летняя привычка по-настоящему не была преодолена, а дальше уже, так сказать, были бы чувства, а убеждения придут.
И стали выдвигать такую философему: церковь нуждается в православном царе — просто даже смешно с христианской точки зрения. Каждую всенощную церковь поет: «Утверждение на Тя надеющихся, утверди, Господи, Церковь, юже стяжал еси честною Твоею Кровию». Так с чего же Церковь, стяжанная Христом, Его честною Кровию, должна в земном плане возложить свою надежду на кесарей?
А уже дальше из этой самой катехизической установки возникла чистой воды комедия в виде признания где-то в Сэн-Бриаке, во Франции, императором великого князя Кирилла Владимировича. Не так давно умерший Владимир Кириллович был как раз его сыном. Еще у него была дочь — Кира Кирилловна, которая с согласия Гитлера даже вышла замуж за одного из Гогенцоллернов (на тот случай если все-таки русская территория будет завоевана немцами во второй мировой войне), чтобы был немецкий претендент, женатый на русской принцессе. Все эти дела не проходят бесследно — они оставляют плоды, которые должны показать, обнаружить, выявить для человеческого сознания, для церковного сознания, что же это за дерево? Раз у него такие плоды — значит само дерево не годится, и плоды его несъедобны.
Теперь перейдем к событиям, которые уже территориально поближе. Еще при патриархе Тихоне оформилась так называемая правая оппозиция, которая всячески противилась заключению, установлению нормальных отношений с новым гражданским правительством, т. е. с большевиками, с новоявленными советскими деятелями, которые не только себя объявили атеистами, но и государство свое атеистическим. И очень скоро христианское мировоззрение объявили устаревшим и поставили прямую цель на физическое уничтожение церкви.
Патриарх Тихон принял тяжкий крест и настоящие, неуклонные труды во Христе. Эти труды нужно было поднять, и люди наиболее ответственные всячески старались по его указаниям ему помогать. Но было очень много таких, которые оказались в церковном отношении в положении отказников. Из этих отказников наиболее известен бывший ректор Московской духовной академии епископ, впоследствии даже архиепископ, Феодор (Поздеевский). Один из расколов даже назван его именем — «феодоровский». Известно, что он, приходя к патриарху, пытался его как-то повернуть на другую стезю, и когда эта попытка не принесла результатов, он устранился. Это, так сказать, характеристика поведения патриарха. Ясно, что святейший Тихон к этому намерению, к этим взглядам серьезно отнестись не мог.
Впоследствии местоблюститель Сергий назвал это умонастроение кабинетным мечтательством, что, мол, только кабинетные мечтатели могут думать, что в такой огромной стране и при таком громадном церковном обществе, при такой громоздкой церковной организации можно жить, закрывшись от власти.
Но каким-то образом, а впрочем, далеко ли здесь ходить, все начинается всегда с гордости… Для того, чтобы вступить на путь раскола, человек должен сначала мысленно объявить себя лучшим: лучшие представители, лучшие выразители, лучшие люди и т. д. Когда впоследствии Сергий указывал на то, что большинство церковного народа ведь приняло же — так почему не можете вы? — на это он получил ответ: «Голоса надо не подсчитывать, а взвешивать». Взвешивать — это значит, что самыми весомыми окажутся наши.
Мы сейчас не то, чтобы забежали вперед, а просто показали умонастроение, которое впоследствии создало почву и для расколов. Я не буду вдаваться в систематическое, событийное описание того, что происходило на самом деле, — тут имеется серьезная, написанная еще в 1966 г., но неосуществленная магистерская диссертация покойного митрополита Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычева). В ней как раз дано (ну, язык, конечно, несколько суконный, но ведь дело не в красноречии) громадное систематическое описание, как эти расколы развивались. Но это — описание вширь, а вот проникновение по-настоящему вглубь будет посложнее. Назрело время, может быть, именно сейчас, т. е. по прошествии 50 лет после того, как уже последние действующие лица сошли со сцены (после 1946 г. как раз и прошло 50 лет в минувшем 1996 г.).
Дальше надо сказать, как правые расколы сами себя именовали. Название «григорьевского» раскола — «староцерковники» было связано с тем, что они сразу объявили себя приверженцами старого (в отличие от обновленцев). Оба эти пути ведут во мрак. Здесь надо сказать, что, кроме романтического взгляда на будущность церкви, был и другой взгляд. Я лишь очень поверхностно охарактеризовала взгляд, который отчасти идеализировал прошлое, а отчасти смотрел на настоящее с отрицательной точки зрения и в событийном смысле живого действия принимал позицию отказничества. Но подоплека таких суждений была все-таки та, что мы — лучшие люди и мы надеемся, что нас-то Бог и оправдает.
Была другая позиция среди так называемого староцерковничества, которая, с одной стороны, характеризовалась более трезвым отношением к действительности и отношением, которое не игнорировало настоящее положение вещей. Здесь люди пересмотрели больше, чем следовало: факт революции они приняли как свершившийся факт. Но после кончины патриарха они увидели, что нового избрать не удастся. Местоблюститель — это что-то непонятное и ненадежное, поэтому не лучше ли вернуться к привычному старому положению, т. е. к какому-то подобию синодального устройства?
Конечно, вернуться прямо к прошедшему не получилось, но на первый случай они быстренько создали так называемый ВВЦС — Временный высший церковный совет. В это название сразу же вошло слово «совет». Этим они пытались встать в некую параллель к советской власти. Они пытались именовать свое начинание восстановлением соборности, игнорируя то, что коллегиальность — это ни в коей мере не есть соборность. Соборность начинается с нравственной ответственности всех, всего церковного тела, сверху до низу. И, конечно же, не насильственное, а добровольное исполнение соборных установлений, принятых Церковью на семи Вселенских соборах и освященных тем, что память отцов семи Вселенских соборов есть церковный праздник, есть то, что принято всей Церковью. И наконец, заканчивается соборное установление как раз святостью. На первом Апостольском соборе под председательством апостола Иакова, брата Господня, было высказано Церковью свидетельство: «Изволися Духу Святому и нам…». Так вот, завершение соборности и есть святость, «изволися Духу Святому и нам» — исповедание первого Апостольского собора. Церковь свидетельствует о своем знании, что «изволися Духу Святому» — это значит, что голос Духа Святого в Церкви явственно различаем. Поэтому оказывается, что всякая предварительная установка, и тем более платформа, и тем более твердость убеждений могут оказаться опасными. Как мы видели, опасна была катехизическая установка о монархии. Когда она есть «нужды ради» — приходится потерпеть, но если есть возможность исправить — надо исправить.
Катехизическая установка во всем ориентироваться на государственную власть — это тоже ориентация на кесаря, только вместо кесаря-царя помазанного тут появились цари, уже не помазанные. Как раз в 1926 г. на самых верхах советских шла страшная, темная рукопашная потасовка между четырьмя претендентами на верховную власть. Ими были знаменитый организатор, создатель Коминтерна Зиновьев, первый на всю Россию оратор Троцкий, знаменитый теоретик и участник антирелигиозных диспутов Бухарин, автор «Азбуки коммунизма», и, наконец, победитель-кавказец — товарищ Сталин, который в то время ничем не был знаменит. Так вот в конце концов получилось, что у них тоже возобладал один над всеми другими, но уж до помазания он не дотянул.
Во всяком случае, вот этот самый «григорьевский» раскол (названный по имени Григория (Яцковского)* был подготовлен абсолютно государственными средствами: попросту некоторых архиереев распропагандировали совершенно государственные чиновники, служащие госполитуправления, и выдали им бумагу о регистрации наскоро сколоченного Временного высшего церковного совета. Их тут же запретил митрополит Сергий. Они пытались столковаться с живущим уже в ссылке местоблюстителем Петром Крутицким, но ничего из этого не вышло.
Я тут оговорюсь, что Всероссийский собор 1917–18 гг. прямо воспретил архиереям и вообще церковным начальникам управлять подведомственной им областью из мест лишения свободы, т. е. из ссылок, тюрем и лагерей. Следовательно, каждый церковный начальник, уходя, обязан был назначить себе заместителя, и если он не будет назначен, то его придется как-то выбирать. Во всяком случае, из ссылки, тюрьмы и каторги церковью управлять нельзя. В данном случае церковный Всероссийский собор оказался действительно провидцем, потому что попытки как-то заставить ссыльного иерарха произносить церковные суждения несколько раз предпринимались, но всякий раз они были обречены на неудачу. В данном случае митрополит Петр попытался утвердить коллегию из трех епископов для Высшего церковного управления. Привезенный под спецконвоем из Нижнего Новгорода в Москву митрополит Сергий развернутым письмом с точными формулировками и ссылками ответил ему, что это будет возвращением к коллегиальному управлению, т. е. аналогом синодального, вразрез с избранием патриарха. Поэтому митрополит Петр по совести взял назад свое решение, подписав новое обращение — «кающийся митрополит Петр».
Этот малый откол не имел под собой прочной идеологии. Здесь была чисто тактическая попытка на любых основаниях, хоть как-то, с грехом пополам, договориться с властями. Но Божье дело с грехом пополам не делается. Это попытка строить на песке. Такое здание немедленно завалилось, а самый авторитетный из участников этого образования, архиепископ Борис (Рукин), будучи в заключении, повесился.
Это тоже лишний раз показывает, что участие не в Божием деле лишает человека помощи Божией, поэтому лишает и твердости, и упования, и человек уже не в силах противостоять ни мрачным мыслям, ни просто нападениям врага нашего спасения. Но этот раскол не оставил ничего, кроме некоторой исторической памяти, которую можно использовать в диссертации.
А вот следующий раскол — так называемый «иосифлянский» — более серьезный. Вот на нем я хочу остановиться подробнее. Я уже упомянула о том, что из всех церковных работников наиболее привилегированным положением пользовалась академическая корпорация. Так вот, «иосифлянский» раскол имел питательную среду: его питательной средой была как раз академическая корпорация, притом, столичная — бывшей столицы, т. е. Санкт-Петербурга, тогда уже Ленинграда. И душой его было среднее духовенство — профессоры-протоиереи: профессор-протоиерей Верюжский, профессор-протоиерей Феодор Андреев, профессора-миряне и т. д. И вот оказывается, что в таком образовании тоже можно задавать тон. Кроме социальной основы, была еще некая государственная подоплека.
Дело в том, что с самого начала большевики в целях внутреннего развала церкви начали с того, что стали игнорировать всякое централизованное церковное управление. Они сделали ставку на православный приход, а еще точнее — на инициативную группу этого прихода, а по их терминологии — на исполнительный орган прихода, т. е. на так называемую «двадцатку», 20 человек. Здесь тоже явная аналогия: приходской совет — как аналог сельсоветов, горсоветов и т. д. вплоть до Верховного совета и вообще советской власти, а исполнительный орган — как аналог исполкома, ну а в просторечии стали это называть просто «двадцаткой».
Так или иначе, хозяином храма была «двадцатка», которая имела право выбирать себе священников, каких она хочет. Священник совсем не обязательно должен был быть поставлен от канонически правомочной власти. Конечная цель этой глубинной церковной политики была рассчитана на то, чтобы отколоть от церковного тела сколько возможно всяких мелких кусочков, а еще лучше — распылить вообще всю массу верующих на множество мелких самостоятельных сект. Это и есть евангельские слова Господа апостолу Петру: Се, сатана просил, чтобы сеять вас, как пшеницу, но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих
(Лк 22: 31–32).
Итак, принципом единства Церкви здесь оказалась личная вера, личное упование и личная обязанность каждого православного христианина. Но это в идеале. А практически «двадцатка» могла переходить в секту; весь храм, например, мог записаться в баптистскую общину и сказать тем, которые православные: ступайте в другое место. Но таких вещей фактически не было: если люди переходили к баптистам или к адвентистам 7-го дня, то этот переход был личный, а не коллективный. Но зато очень часто бывало так, что сам приход имел возможность голосованием решать, в какую юрисдикцию они больше хотят или за каким архипастырем следовать. Бывало так, что голоса разделялись пополам, и тогда искали компромиссное решение, т. е. поминали в церковном тайнодействии, за божественной литургией, обоих. Такие казусы тоже встречались. Встречалось и другое, вот как в «даниловском» расколе. Данилов монастырь был уже закрыт, а для даниловской братии дали храм вне стен монастыря — храм Воскресения Словущего, и даже по чьим-то хлопотам удалось забрать туда и мощи преподобного князя Даниила Московского. И вот что они сделали: мощами перегородили храмовое пространство вдоль, т. е. от царских врат до западного входа, и в одной половине служили, поминая митрополита Сергия, а в другой — не поминая. И никто не вспомнил апостольское слово: «Или Христос разделился?» Но нет сомнений, что ни к чему доброму такой казус привести не мог. В частности, не только этот храм был закрыт, но и мощи преподобного князя Даниила пропали безвозвратно, остались лишь две небольшие частички мощей, которые сейчас и находятся в Даниловом монастыре. Такова была социально-психологическая подоплека этого будущего правого раскола. Как говорится в русском просторечии, была бы кутерьма, а люди найдутся.
Это умонастроение отказничества слагалось очень давно, по крайней мере уже с 1923 г., когда вышедший из заключения патриарх Тихон взял назад, т. е. «вменил яко не бывшее», анафематствование не только власть предержащих, но и вообще всяких, так сказать, анархических и антицерковных элементов. Но поскольку большевики приняли анафему на свой счет, патриарх Тихон ее снял абсолютно. Это был совершенно верный и глубокий шаг: одно дело — отлучение от церкви Льва Толстого, который объявлял себя христианином и пользовался, хотя весьма недобросовестно, именем Христа, но как можно отлучить от церкви людей, которые всячески декларируют, что они к ней не принадлежат? Стало быть, отлучение может касаться не настоящего, а будущего их, т. е. если они — крещеные люди, то им как бы и вход в церковь загражден, даже если они захотят туда прийти. Разумеется, это противоречит самой цели смерти Христовой. Господь хочет, чтобы все спаслись и пришли в разумение истины. Но когда анафема была снята, это направление отказничества стало получать уже некоторую формулировку. Во-первых, сразу было объявлено, что распоряжение патриарха от 1923 г. неприемлемо. Это было началом идеологической базы, а дальше — больше. Возник вопрос: что такое лояльность? Лояльность всегда понималась как добросовестность, добросовестное отношение к своим гражданским обязанностям. Надо сказать, что церковь в отношении с какими бы то ни было гражданскими властями всегда стояла на позициях добросовестности и даже сверх того. Ну, например, православный священномученик Ипполит, епископ Римский, даже запрещал крестить рабов без согласия их господ, чтобы только церковь не обвинили в какой-то социальной уравниловке, дескать, церковь тайно борется против рабовладения.
То, что Христос умер за всех людей от Адама, Церковь всегда исповедывала, но личный статус, социальный аспект Церковь не затрагивала. Апостол Павел пишет: Рабом ли ты призван, не смущайся
(1 Кор 7: 21). Но все-таки запрет крестить рабов без согласия господ — это ведь очень сильная и вполне серьезная уступка как раз государственным установлениям. Ничего подобного ни патриарх Тихон, ни местоблюститель Сергий не предлагали. Патриарх Тихон распорядился поминать власти за богослужением в ектенье «о властех и воинстве» и сразу — из Послания апостола Павла к Тимофею — «да тихое и безмятежное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». Это распоряжение патриарха было разослано по епархиальным управлениям, но на него не обратили внимания. Его не то что не выполнили, его не поняли по существу. Поэтому, хотя сам патриарх за своими богослужениями власти и поминал, большинство приходов этому благому примеру не последовало. Приход сразу приобрел гражданскую самостоятельность; канонической самостоятельности не было, а гражданская была. Потом начались испытания: бразды правления принял местоблюститель Петр и очень быстро был отстранен с помощью провокации. Его отчасти оклеветали, отчасти он показался и самим властям не тем человеком, с которым они собирались договариваться, и с ним поступили очень просто: он был арестован. Перед этим он успел сделать распоряжение о том, что в случае невозможности ему отправлять должность патриаршего местоблюстителя полноту прав и обязанностей патриарха он возлагает на таких-то трех кандидатов. Так вот из этих трех кандидатов первым был поименован митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский), который, будучи еще в заключении, тем не менее по промыслу Божиему, по Божиему благословению взялся за это дело. Он сразу ввел церковную жизнь в строгие рамки канонов, т. е. поставил ее на строжайшую каноническую основу, а нарушителей сразу же запрещал в священнослужении.
Так же, как русская жизнь не знала законов, а знала, в основном, личность начальника, это справедливо и для церковного общества, которое никогда никаких канонов в глаза не видало, никогда их не читало и не понимало, и не знало, как с ними работать. Как говорил князь Петр Андреевич Вяземский, современник Пушкина, «если все указы выполнять или законы, так России бы не было. Тем и живы, что выполняется, дай Бог, если половина».
А по-настоящему, точно так же, как в государственной жизни, так и в церковной видели своего начальника, в данном случае — епархиального архиерея. Люди не то что канонов Церкви, а вообще служб церковных не знали, поэтому даже в вопросе с обновленческими церквами далеко не сразу обнаруживали, что что-то не то, ведь служба — та же. Потом уже, когда установили, что там какие-то женатые митрополиты распоряжаются, то из этих церквей либо уходили сами, либо выгоняли батюшек. От священников требовали, чтобы они принесли справку, кто их поставил. Тут, конечно, было много наивных вещей, но, с другой стороны, было много и настоящей искренности, и желания, и настоящей церковной добросовестности.
Послереволюционное церковное общество было, в сущности, несравненно горячее, живее и правильнее, нежели люди, которые до революции числились верующими. Насколько там было общераспространенным настроение теплохладности, настолько тут в условиях гонений сама вера и все отношения сделались несравненно более искренними и горячими. Иногда эта горячность переходила границы: устраивались просто потасовки, драки за какой-либо храм между представителями разных направлений. Во всяком случае, возникло нечто живое, и люди оказывались жизненно связаны, т. е. церковь стала не привычкой, а истиной и жизнью для них.
Но давайте все-таки продолжим наше описательное определение. Как дальше складывалась эта идеология, которая впоследствии оформилась в виде правого раскола, — идеология отказничества, стремление хотя бы мысленно закрыться от власти, даже если это будет политика страуса — голову под крыло — и затем стремление дожить свой век? Но ведь ты-то умрешь, а твои дети? Неужели ты захочешь, чтобы они ушли от церкви совсем? Да наконец, и целая поместная церковь: ведь ей как-то придется жить, а люди, горячие к вере, не могут не думать о судьбе своей церкви.
И вот тут возникли некоторые философемы. Прежде всего, чего надо было ожидать, — это возникновения так называемого ложного эсхатологического умонастроения. Попросту говоря, не имея никаких живых указаний свыше, люди стали ждать конца света, отчасти его и просить. Но отчасти это было не религиозное чувство, не религиозное переживание, не вопль ко Христу — и это самое важное, а некоторое философско-идеологическое умонастроение, которое уже дальше оформлялось тоже в качестве философемы о близком конце света. Вот это умонастроение было осуждено Богом. Я не оговорилась. И как всегда в таких случаях, Господь, как Он и обещал, указывает: по плодам узнавайте древо. И Господь не замедлил выявить не только плоды: Он помог людям и самих этих деятелей поставил так, что они высказались, и сказали, что ожидание скорого конца света было не воплем верующего ко Христу, а скорее тоже таким теплохладным умонастроением. А к этому умонастроению и нужно было искать не обетования свыше, не знамения, а некую философему, т. е. нужно было полистать философские фолианты — не найдется ли там чего-нибудь ближайшего, так сказать, к настоящему моменту.
И получилось по промыслу Божиему так, что вот эти самые ожидающие конца света стали опираться не на пророчество Нила Мироточивого, привезенное с Афона Антонием (Булатовичем) (тоже, впрочем, еретиком), а на Владимира Соловьева. У Владимира Соловьева есть литературное произведение «Три разговора». Там, в частности, говорится об антихристе, о том, что все иерархи Церкви антихриста сразу примут и исповедают Христом, но зато антихриста сможет разоблачить некий старец, который опознает антихриста по когтям на руках его, каковые когти он будет прятать в перчатки. А уж все остальные, значит, будут с отведенными глазами и когтей на руках его не разглядят.
И это все, конечно, измышления человека праздного и полного всяческих страстных побуждений. Владимир Сергеевич был человек очень талантливый, но очень неустойчивой душевной организации. Вдобавок, и церковно был человек неустойчивый: он втайне перешел в католичество восточного обряда, но там тоже не удержался. Скончался формально православным, всего 47 лет от роду. Но так или иначе, в качестве церковного авторитета его использовать, по меньшей мере, смешно. Надо иметь в виду, что люди в церкви, то есть те, которые регулярно ходили на богослужение, регулярно причащались, приняли «Три разговора» буквально, как вероисповедное произведение, на которое они сразу стали ориентироваться. Более того, даже люди, которые никогда в жизни не открывали книг Владимира Соловьева, из устного предания ссылались на те же самые «Три разговора», хотя о Владимире Соловьеве вообще имели понятие самое слабое. Но так или иначе, это существовало в недрах церковного общества, которое потом образовало фундамент правого раскола.
А события развивались очень просто: как знак для выступления была использована декларация митрополита Сергия и его временного Патриаршего Синода «О лояльности». Тут я несколько слов все-таки скажу в пояснение. Надо иметь ввиду, что как раз митрополиту Сергию удалось добиться 20 мая 1927 г. регистрации патриаршей церкви, т. е. по крайней мере управления, чтобы это управление было признано властями за нечто существующее, и существующее легально. 20 мая они получили регистрацию, чего не могли добиться в течение почти 10 лет, а 25 мая был организован из приглашенных самим Сергием архиереев временный Патриарший синод. «Патриарший» было введено в название специально для того, чтобы в церковном обществе не прекращалась вот эта идея, что о патриаршестве мы не забывали и его предстоит восстановить. А дальше в декларации есть такие слова, что мы благодарим советское правительство за внимание к духовным нуждам. А это происходило во время массовых арестов духовенства и верующих мирян и объявления в том же 1927 г. безбожной пятилетки.
«Внимание к духовным нуждам» — это как раз регистрация Патриаршего управления: местоблюстителя и Синода. Дальше — вводное замечание насчет того, что только кабинетные мечтатели думают, что можно жить в церкви, закрывшись от власти. Дальше — напоминание, что во всей жизни поместной церкви и во всей жизни страны действует та же Десница Божия, то есть то, что произошло со всеми нами, не есть какая-то случайность, не есть ошибка, не есть исторический казус, а есть Десница Божия. (В данном случае — это, несомненно, Божие наказание, но оно к нашему исправлению). И затем — уверение, что мы должны не на словах, а на деле показать власть предержащим, что настоящими, добросовестными гражданами своей страны могут быть не только отщепенцы от церкви или ее враги, но прежде всего настоящие, преданные сыны и дочери этой церкви. И последнее, смутившее многих: мы признаем Советский Союз нашей гражданской родиной, и успехи, и неудачи этой родины — наши успехи и неудачи. По-настоящему, и у нас, и за границей мало кто внимательно это прочел даже среди людей, вполне церковно настроенных, оказавшихся за рубежом, таких, как, например, митрополит Литовский и Виленский Елевферий (Богоявленский), человек чрезвычайно церковно ответственный и канонически не просто правильно настроенный, а еще и знаток канонического права. Он тоже понял выражение в декларации так, что радости и неудачи безбожной власти — это наши радости и неудачи. Потом уж ему при свидании сам митрополит Сергий вынужден был пояснять, что ведь не «власти» сказано, а родины.
Неудачи родины — это бедствие для народа, это голод, повальные болезни, стихийные бедствия — все то, что народу причиняет страдание и несет физическое уничтожение. Надо сказать, что слова эти были сказаны в последний год НЭПа, при еще сравнительно благополучном житье. А слова-то были пророческими: предстоял 1929 год — коллективизация, как сказал бы Солженицын — «мужичья чума», потом 1930 год — искусственный голод, потом 1932–1933 годы — голод настоящий, стихийный, не говоря уже о массовых арестах, которые теперь захватывали все слои населения: и рабочих, и крестьян, и церковников, и обновленцев. Эти напасти церковь готовилась разделить со всем народом, и даже если лично кого-то та или иная напасть не захватывала, то духовно сострадать все церковное общество обязывалось именно этой декларацией.
Когда имеешь перспективу, то уже нетрудно рассудить, как дальше развивались события. Сразу после декларации очень оживились внутрицерковные споры и вообще всякие разногласия. С одной стороны, людей церковно ответственных сама по себе декларация не смутила, их смутило, что при местоблюстителе — какой-то еще Синод. Это не возврат ли к синодальному управлению? И митрополит Сергий стал получать письма, чрезвычайно трогательные, но такого характера: видали мы уже одного такого местоблюстителя — это при Петре Первом Стефана Яворского, который в конце концов принес церковную истину в жертву своему сытому и благополучному житию, но тот-то с Украины, а Вы же из Арзамаса, из самой середины, так сказать, русской глубинки. Неужели Вы теперь последуете его примеру и, значит, согласитесь, чтобы Патриаршее управление свернуть, а значит, установить, учредить этот самый Синод?..
Но естественно, что на все такие письма митрополит Сергий радостно отвечал. Это и есть горячность искреннего сердца. А были вещи не очень искренние. Например, к нему явилась целая депутация верующих, как раз из Ленинграда, из той самой академической корпорации, где уже давным-давно готовили почву и зрели всяческие нестроения, и именно в их среде произрастал этот сорняк — ложные эсхатологические умонастроения. Участвовал в этом и протоиерей Верюжский, и автор одного из посланий — протоиерей Феодор Андреев (из епископата совсем никому не известный викарный архиерей — епископ Гдовский Димитрий (Любимов)), и многие другие. Так вот, явились они к нему, и разговор очень быстро перешел на эсхатологическую тему:
— Можно ли молиться за антихриста?
— Нет, нельзя.
— А почему Вы уверены, что это власть не антихриста?
Это было по крайней мере добросовестное, хотя и как энцефалитный клещ глубоко внедрившееся в церковное тело заблуждение, с которым можно было спорить и которое можно было обсуждать.
Так митрополит Сергий кротко и ответил: «Ну какой же это антихрист? В конце концов, антихрист — 3,5 года, а эти — уже 10 лет». — «Все равно, мы же не можем быть уверены, и, простите, владыка, это старец может определить, антихрист это или нет». Вот здесь уже идет явная подоплека из сочинения Владимира Соловьева. Не просто старец, а старец из «Трех разговоров». «Три-то разговора», разумеется, в такой беседе упомянуты не были, но Сергий эти вещи знал не хуже, а лучше их. (В свое время он был бессменным председателем религиозно-философских собраний 1901–1904 годов и позже, которые как раз и ставили задачей диалог духовенства с представителями русской образованной, ученой интеллигенции. Сергия (Страгородского) с полным правом можно назвать пастырем русской интеллигенции. И вот на этих религиозных собраниях он неукоснительно присутствовал сам. Дебаты продолжались уж обязательно до полуночи, а в полночь восставал во весь рост председатель и говорил: «Ввиду позднего времени заседание объявляю закрытым». Потому что этот народ был готов заседать и всю ночь, и до утра, и до следующего дня до обеда.)
Во всяком случае, тот разговор, конечно, не привел ни к какому согласию, но он очень четко выявил умонастроение спорящих партий. Кутерьма, так сказать, была налицо. Общественная атмосфера накалялась, а дальше — то, что я сказала раньше: была бы кутерьма, а люди найдутся. И вот этот самый ленинградский уже готовый раскол, который тут еще не был расколом в каноническом смысле, но уже содержал в себе все нужные элементы для него. Он искал себе достаточно авторитетного возглавителя.
Надо сказать, что это свойство всех расколов. Хорошо известно, что во второй половине XVIII века старообрядцы приглашали святителя Тихона Задонского, чтобы он их возглавил. Он отвечал, что не у чего тут возглавителем-то быть, вы сами еще пусты. Но это — Тихон Задонский. А были архиереи, запрещенные или находящиеся не у дел, которые на такие приглашения и предложения соглашались. Вполне, так сказать, не единичный случай.
Старообрядчество-то было уже с конца XVII века (1667 г.), а к святителю Тихону они обращаются в конце XVIII, т. е. 100 лет спустя. С другими же архиереями поплоше они имели успех. Важно здесь то, что движение, течение, наконец, сообщество людей существовали загодя и задолго, а искали они архиерея даже не для того, чтобы их возглавить, а главным образом для того, чтобы придать их сообществу, по крайней мере внешне, каноническую организацию.
Вот это, как раз, та ситуация, которая имела место в отношении так называемых «иосифлян». Речь идет о том, что по-настоящему, как вообще во всех церковных скандалах, нестроениях или разрухе, деятели, т. е. движущие силы этой разрухи, всегда остаются где-то в глубокой тени и иногда вообще не появляются на поверхности событий; бегают же и трудятся за них представители средней руки и даже помельче. Но какая-то направляющая рука очень чувствуется, потому что к поступкам тех исторических лиц, которые были задействованы на поверхности, вся ситуация явно не сводится.
Итак, перейдем ближе к делу. Мы говорили о том, какие движущие силы образовали «иосифлянский» раскол. Прежде всего его средоточие, очаг, так сказать, нужно сразу определить в бывшем Ленинграде, бывшей северной столице. Его движущими силами были все-таки, в основном, академическая интеллигенция, профессорская корпорация, среднее духовенство, самые махонькие викарные архиереи, притом только что посвященные, без всякого архиерейского стажа, тоже из вдовых священников, т. е. Димитрий (Любимов) и Сергий (Дружинин). Надо иметь в виду (я уже говорила о том), что идеи, которые их вдохновляли, были идеи ложно-эсхатологического характера. Они существенно отличались, например, от идей зарубежных иерархов. Насколько зарубежники, по словам святителя Тихона Московского, были «обижены революцией» и лишь тогда обратились к церкви, к которой всю жизнь были равнодушны, настолько эта академическая корпорация имела серьезный навык церковности, не говоря уж о том, что это были люди достаточно образованные в каноническом праве, начитанные и прочее, словом, это были действительно, в своем роде, серьезные силы.
Ситуация сложилась так, что все создавало пограничную, пороговую ситуацию — край обрыва, с которого действительно легко сорваться, если не встать, как на скале, на церковном послушании.
Ленинградская кафедра была несколько лет вдовствующей. Мануил (Лемешевский), епископ Лужский (от Луги) там был викарным и пробыл на ней не очень долго: 1923 г. — это его хиротония, а уже в 1924 г. он был отправлен на Соловки.
В 1926 г. к Сергию (Страгородскому) пришли делегаты от ленинградских приходов и от академии и стали просить себе в архиереи викарного архиепископа Ростовского Иосифа (Петровых), т. е. это назначение не было инициативой Сергия. Сергий в конце концов сдался их настойчивым просьбам. Это не его кандидатура, и уж менее всего его инициатива. Явно со слов Мануила (Лемешевского) митрополит Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев) в своей магистерской диссертации пишет о том, что Сергий нескольких архиереев пытался направить, т. е. назначить, на ленинградскую кафедру, но все они уклонялись. «Одни разумно, — пишет о. Иоанн, — другие преступно». А одна из центральных кафедр продолжала вдовствовать. Надо иметь в виду, что у всех в памяти еще был Поместный собор 1917–18 гг., где как раз учитывалось желание паствы иметь архиереем вот такое-то лицо. Это в отличие от синодальной практики перемещений: перемещение в поощрение, перемещение в наказание, и в результате — разобщение духовенства и мирян. Поэтому Сергий не мог не согласиться и поставил им Иосифа (Петровых) с возведением его в сан митрополита. Где-то на Александра Невского, 12 сентября н. ст., он был уже в Петербурге, служил. Конечно же, он был чрезвычайно польщен.
И дальше начинаются необъяснимые вещи. Естественно, что взрыв энтузиазма оказался очень не по душе советским властям. Зиновьевская администрация (Зиновьев был хозяином Ленинграда) вообще отличалась если не терпимостью, то, во всяком случае, более или менее спокойным характером. Каменев с интеллигентскими кругами всегда находил общий язык. Он был кумом Александра Блока, тот у него кого-то крестил, кажется, мальчика. Вполне сочувственно о нем пишет и Ходасевич. Это тоже надо иметь в виду. Так что все, кто эту историю как-то пролистывал, с нею знакомился, в том числе и постфактум, как митрополит Елевферий Богоявленский, все сходились на том, что если бы митрополит Иосиф спокойно принял бразды правления и спокойно на своей кафедре сидел, то власти бы тоже успокоились. Вместо этого, о чем он думал — непонятно, но только после единственной литургии, совершенной на месте своего назначения, он вдруг срывается с места и едет снова в Ростов, чтобы проститься с ростовской паствой. Как будто он не мог послать им туда письмо-послание, да еще учитывая, что он был всего лишь викарным, он мог послать свое письмо на имя митрополита Агафангела, правящего архиерея Ярославской епархии. И поскольку тот был человек очень мирного и благожелательного характера, то он бы, наверное, не отказался, чтобы в ростовских храмах оное послание было прочитано.
И далее начинается кутерьма: ленинградские власти возбраняют митрополиту Иосифу возвращаться в Ленинград. А тогда они имели на это полное право, поскольку архиерей занимал кафедру, так сказать, с согласия гражданской власти. Это очень старое положение, в XII-XIV веках было много таких прецедентов. В Ленинграде остаются три викария, среди них — вполне церковно ответственный человек Николай (Ярушевич) и два уже клонящиеся — очень прислушивающиеся к разным толкам, колебаниям, шатаниям и т. д. — Димитрий (Любимов) и Сергий (Дружинин). Эти двое — Димитрий (Любимов) и Сергий (Дружинин) — в течение года курсируют из Ленинграда в Ростов Ярославский и согласовывают большие важные дела со своим правящим архиереем. Разумеется, связь эта искусственная, совершенно ненормальная. Ко всему прочему, существовало положение Поместного собора 1917–18 гг., которое воспрещало архиереям править епархиями из мест лишения свободы, словом, находясь поневоле в другом месте. Именно поэтому святитель Тихон Московский, будучи арестован в 1922 г., передал всю полноту своих патриарших прав митрополиту Агафангелу (Преображенскому).
Наконец, происходит первый обвал. После опубликования декларации Сергия, декларации 29 июля 1927 г., когда наконец Священный Патриарший Синод Русской Православной Церкви получил государственную регистрацию — какое-то официальное признание и возможность работать, тогда же большевики ставили своей целью полную дезорганизацию церковного управления и распыление церкви на множество сект. Этому способствовало и разрешение каждой церковной общине самой выбирать себе руководителя, который ей более импонирует, а договор на пользование храмом заключался не с епархиальным центром и тем более не с московским церковным центром, а с каждой частной общиной, точнее, с приходским советом. Как я уже говорила, советская власть вся состояла из того, что есть горсовет, есть сельсовет и есть также маленькая ячеечка — приходской совет. Во всяком случае, такое положение способствовало тому, что власти не сразу обращали внимание на какой-либо раскол, а долго его не замечали, пока он был им выгоден в смысле нагнетания напряженности и церковного нестроения.
Итак, к Сергию (Страгородскому) явилась целая депутация во главе с епископом Димитрием (Любимовым), которого он сам же совсем незадолго до этого рукоположил, то есть хиротонисал во епископа. Главным лицом там был протоиерей Василий Верюжский, затем еще один академический протоиерей Феодор Андреев и несколько мирян тоже из профессорской, академической корпорации. Сергию они почти в ультимативной форме предложили некую свою программу. (Год перед тем Сергий протерпел ненормальное положение, поскольку все не находилось кандидатуры на правящего архиерея. В конце концов, он взял на себя временное управление Ленинградской епархией. Это было, конечно, ненормально, так как Москву он покинуть не мог.)
Депутация от него потребовала, во-первых, возвратить Иосифа (Петровых) в Ленинград (как будто это зависело от Сергия). Затем изменить, как они выразились, «курс церковной политики», хотя молитва за власти есть как раз апостольское установление и при всех режимах оно было всегда. Затем потребовали никого не назначать им без согласия паствы, как будто можно было создать референдум — кто согласен, а кто нет с этим назначением, и это в условиях жесточайших гонений. И еще одно положение: удалить из вновь организованного Синода пререкаемых лиц, а главным пререкаемым лицом был архиепископ Хутынский Алексий (Симанский), т. е. будущий патриарх Алексий I. А дальше произошла уже беседа, так сказать, личная…
Вот на эти пункты им, естественно, Сергий ответил. Я эти ответы зачитаю, но сейчас хотелось бы акцентировать внимание не на тезисах, не на требованиях и ответах, а на том, что зафиксировать труднее, — на настроении, на мыслях, а это как раз то, что и двигало расколом. Речь шла о том, является ли оная советская власть антихристовой, а за антихриста молиться, конечно, нельзя. Это ключ к пониманию всего. Эти академические гости все настаивали, что власть от Бога та, которая идет в точности по пирамиде и восходит к Самому Богу, потом к царю, потом к царским министрам, вельможам и т. д. Они прямо так не говорили, но во всяком случае речь шла о безусловной иерархии. Дело это весьма зыбкое, потому что, если на то пошло, в это время советская власть уже пришла к иерархической структуре, и полновластие Сталина не сравнилось бы ни с каким царем.
Но они еще помнили недавнюю борьбу за власть, т. е. время 1925 — начала 1926 гг. Напомню, что 1926 г. — это год политического падения Троцкого (платформа 46-ти). Но был еще другой разговор. Сергий им спокойно и даже кротко возразил: какой же это антихрист? Церковь всегда молилась за римских императоров, как раз за гонителей, я приводила уже примеры из положения, которое вводил священномученик Ипполит Римский, где даже крестить рабов запрещалось без согласия их господ, запрещалось вводить рабов в состав клира, если господин не дает отпускную (Ап. пр. 82). То есть, это вещи несравненно более важные. А уж молитва за императоров — они все были враждебны христианству, из них добрая половина злодеев уж не хуже Сталина, как бы не лучше…
Но здесь как раз и проявилось то, о чем мы говорили в первой части нашей беседы. В сущности, за неимением истинно церковных авторитетов, за неимением свидетельства святых, они пробавлялись «Тремя разговорами» Владимира Соловьева. Я об этом уже упоминала. Там у него есть такое лжепророчество, что антихриста радостно примут все церковные иерархи, но обнаружит и разоблачит его старец по когтям на руках, которые он будет в перчатках прятать, а другие люди этих перчаток и когтей как бы не заметят. Это, конечно, очень наивно. Но так или иначе, тот же протоиерей Верюжский и особенно Феодор Андреев сразу заявили митрополиту Сергию, что для того, чтобы определить антихриста, надо быть старцем. А сейчас есть подозрение, что это власть — антихристова.
Сергий, разумеется, не был старцем из «Трех разговоров», но ситуацию он определил абсолютно верно. Вот его ответы. Относительно перемещения архиереев, естественно, он сказал, что это явление временное и вызвано тяжкой нуждой. После того, как стало ясно, что власти укрепились на своем и Иосифа (Петровых) не допустят до Ленинграда, Сергий дал ему новое назначение в Одессу потому, что Одесская кафедра тоже долго перед тем вдовствовала. Ну, а Иосиф (Петровых) очень обиделся.
Главное, конечно, — вопрос об отношении к государственной власти и о возможности устраивать как-то церковную жизнь. Надо было в условиях неслыханных гонений сохранить громадную церковную организацию, сохранить весь порядок церковного управления и, главное, сохранить ее видимо для всех православных русских людей, не только верующих сейчас, но и тех, которые в будущем могут прийти к вере, для того чтобы им было куда прийти. И вот тут, в кратких ответах, Сергий просто упомянул, что поминать власти — это обязанность христианина и, безусловно, необходимость настоящего дня, что пора этот вопрос поставить четко и без всяких уклонений совершить то, что от христианина требуется.
Надо иметь в виду, что поминовение властей ввел еще патриарх Тихон в 1923 г. и сам поминал и распорядился поминать, но его, в сущности, не послушались — настолько это было дико тогда. Поэтому в настоящем случае церковная линия проводилась неуклонно и просто за счет требования канонического церковного послушания. Притом началось с того, что когда Сергий разослал декларацию по епархиям для прочтения в церквах, в приходах, эта декларация без всяких комментариев из многих мест возвращалась ему обратно просто по почте.
Но, видимо, он был не из тех людей, кто сразу опускает руки. Сила воли у него была. Кроме обыкновенного административного распоряжения, он еще должен был обратиться с пастырским посланием, уже как бы личным, как бы частным письмом, которое бы шло действительно из глубины его собственного исповедания. Вот что он пишет: «Еще раз и лично от себя заявляю, что архиерейскую присягу я помню и по своим силам и способностям соблюдаю, веру святую православную содержу и буду содержать несомненно. Правила святых апостолов, святых соборов и святых отцов с любовью приемлю, сам их стараюсь исполнять и от других того же исповедания требую. Вверенное мне стадо Христово вообще желаю вести только прямым православным спасительным путем, не уклоняясь ни направо, ни налево. Что же касается поминовения властей за нашим богослужением, то это поминовение вводится не в отмену, а во исполнение церковного установления (Иер 29, Вар 1: 11–12; 2: 22–23), это заповедь апостола (1 Тим 2: 2–4), свято соблюдавшаяся нашей Церковью во все времена повсюду и при всяких правительствах совершенно независимо от того, желают или не желают они этого поминовения, веруют они или не веруют.
Итак, пусть никто не торопится при первом встретившемся недоумении бежать из ограды церковной, говоря: Какие странные слова! кто может это слушать?
(Ин 6: 60). Наоборот, любовью покрывая случайные ошибки своего пастыря, пусть каждый запасается терпением, пока дальнейшая жизнь не разъяснит недоумений. Пусть каждый помнит, что не вне Церкви Христовой, а только внутри ее имеются глаголы жизни вечной и что современные носители высшей церковной власти при всем их недостоинстве не менее заинтересованы в чистоте Православия, чем и другие.
19 января — 1 февраля 1929 г. Сергий, митр. Нижегородский».
Таково пастырское заверение.
Дальше события развивались уже неотвратимо. По-прежнему Ленинград оставался средоточием: Димитрий (Любимов) и Сергий (Дружинин) сразу же по приезде заявили о своем отходе. Естественно, Феодор Андреев и протоиерей Василий Верюжский немедленно туда же присоединились, а Иосиф (Петровых) все еще соблюдал некую выжидательную политику и, хотя состоял с отколовшимися архиереями викарными в переписке, сам никаких заявлений не делал. К нему, естественно, Сергий послал от Патриаршего синода двух архиереев, в том числе Анатолия (Грисюка). Они с ним побеседовали, но тот начисто отрицал всякую свою принадлежность к расколу и к отколовшимся. Но, конечно, он не был искренен. А тут еще возникла новая беда — 6 февраля отделилась от Сергия так называемая Ярославская церковная область. Возглавлял ее весьма достойный иерарх митрополит Агафангел (Преображенский) — старейший по хиротонии архиерей, считая и отечественных, и эмигрантов. У него-то были, конечно, совсем другие мотивы. Он и его викарии Варлаам (Ряшенцев), Евгений (Кобранов) и Серафим (Самойлович) написали Сергию, что мы раскола не учиняем, что имя митрополита Петра мы продолжаем возносить, но распоряжения церковного центра мы по нашей совести исполнять не можем. Каких распоряжений — об этом уже не было сказано, но речь шла о том, что церковь как будто меняет кесаря, т. е. насколько она в синодальный период вся была подчинена государственной администрации во главе с чиновником от правительства обер-прокурором Синода, настолько она, как будто, сейчас просто меняет кесаря и вместо того царя теперь ставит уже царя непомазанного и самозванного, т. е. царя-узурпатора, каковым на тот момент был Сталин.
Надо иметь ввиду, что в период гонений Церковь внутренне более свободна, чем когда она имеет статус государственной организации — ведомства духовного исповедания. Именно потому, что власти никакого поминовения не хотят и драконовские меры применяют. Вот как раз в это время молитва за гонителей не имеет под собой иного основания, кроме Нагорной проповеди (Мф 5: 44): Благословляйте проклинающих вас и добро творите ненавидящим вас…
Это как раз и есть Христова Церковь, которая иначе относиться к своим гонителям и даже палачам не может. Ярославские иерархи предвидели, конечно, то, что после преследования эти самые безбожные власти захотят контролировать церковное управление. Церковь много потерпела в так называемый синодальный период. Сегодня идет преследование, а завтра вместо свободы, которую имеет церковь, хотя и гонимая, она должна будет подчиняться уже совсем другим личностям, инструкциям, законам.
Но всего этого выражено не было. Вместо этого к официальному документу было приложено искреннее и очень живое письмо архиепископа Серафима (Самойловича), которое как раз поясняет то, что нельзя высказать в официальном документе. Вот это письмо, помеченное тем же числом, т. е. 6 февраля 1928 г. Вот тут его можно зачитать.
«Более чем полугодовой срок, протекший со дня издания Вами декларации, показал, что все надежды Ваши на мирное установление наших церковных дел, на приведение в должный порядок и строй всего нашего церковного управления напрасны. А Ваша уверенность в возможности деятельности и жизни в пределах закона совершенно несбыточна и никогда не может при настоящих условиях перейти в действительность. Наоборот, факты чуть не ежедневно свидетельствуют, что еще труднее стало жить православно верующим людям. Но особенно тяжело, прямо мучительно им сознавать, что Вы приносите в жертву кому-то и чему-то внутреннюю свободу Церкви».
Здесь сделаем остановку.
Господь сказал: «Где Дух Господень — там свобода. Познаете истину, и истина сделает вас свободными». Только вот эта свобода, которую не могут отнять ни узилища, ни сама смерть, вот только эта свобода и есть истинная, а эти так называемые свободы, послабления — они имеют лишь относительное значение и отнять можно только их. Эти свободы неистинны, и потому трудно сказать, какую свободу тут можно принести в жертву. Ее Русская церковь, в сущности, и не знала.
Читаем дальше.
«До слез горько сознавать, что Вы, так мудро и твердо державший знамя Православия в первый период своего заместительства (т. е. до четвертой посадки), теперь свернули с прямого пути и пошли по дороге компромиссов, противных истине.
Вы повергли нас в область страшных нравственных мучений, и сами себя сделали первым из таковых мучеников, ибо должны страдать за себя и за нас. Раньше мы страдали и терпели молча, зная, что мы страдаем за истину и что с нами несокрушимая никакими страданиями сила Божия, которая нас укрепляла и воодушевляла надеждою, что в срок, ведомый единому Богу, истина Православия победит, ибо ей неложно обещано, и когда нужно, будет подана всесильная помощь Божия.
Своей декларацией и основанной на ней церковной политикой Вы силитесь ввести нас в такую область, в которой мы уже лишаемся этой надежды, ибо отводите нас от служения истине, а лжи Бог не помогает. Мы, лояльные граждане СССР, покорно исполняем все веления Советской власти, никогда не собирались и не собираемся бунтовать против нее. Но хотим быть честными и правдивыми членами Церкви Христовой на земле и не «перекрашиваться в советские цвета».
Пока еще не совсем поздно, пока еще не совсем захлестнула Вас эта страшная пучина, готовая бесславно и уже навеки поглотить Вас, соберите свои еще недавно могучие умственные и нравственные силы, встаньте во весь свой духовный рост, издайте другую декларацию во исправление первой или хотя бы подобную той, которую Вы разослали в первый период своего заместительства. Разрубите благодатным порывом духа цепи, Вас сковавшие, и выйдите на святую свободу. За Вас будут молить Бога все истинные сыны Церкви, и все мудрые архипастыри и добрые пастыри встанут на Вашу сторону. Вас духовно облобызают все многочисленные страдальцы, этот голос свидетелей чистой истины, удаленных от своих паств и собратий (т. е. сущие в тюрьмах и лагерях, особенно в Соловецком). За Вас будет сама непобедимая истина.
Дорогой владыка, я представляю, как Вы должны страдать. Неужели Вы не найдете мужества сознаться в своем заблуждении, в своей роковой ошибке изданием Вами декларации 29 июля 1927 г.? Страшный стон несется со всех концов России. Вы обещали вырывать по два, по три страдальца и возвращать их обществу верных, а смотрите, как много появилось новых страдальцев, и стоны их не доносятся до Вашего сердца! Как же Вы могли своей декларацией наложить на них и на многих клеймо противников нынешнего гражданского строя, когда и они, и мы по самой духовной природе своей всегда были чужды политике, строго, до самопожертвования охраняя чистоту Православия?
Проявите мужество, сознайтесь в своей роковой ошибке, и если невозможно Вам издать новую декларацию, то для блага и мира церковного передайте свои права и власть заместительства другому.
Архиепископ Серафим Самойлович».
Итак, вот это заявление, кроме викариев митрополита Агафангела, подписал и митрополит Иосиф (Петровых). Это и было его первое официальное заявление. Если мы будем историю рассматривать не как «течение» (hystoria — греч. — означает «течение»), которое все-таки предполагает, по крайней мере, последовательность рассказа, а по принципу одновременности, мы тогда поймем, в каком положении окажется человек, когда его встречает целый букет таковых событий: Ленинград и Ярославль, потом Московская область, Серпухов — это же все происходит одновременно. Как выразился на Соловках архиепископ Иларион (Троицкий), прежде по каким пустякам места жительства меняли, т. е. переводились в разные другие епархии, да еще за радость считали, а теперь заскандалили, как будто все с ума посходили, как будто с цепи сорвались.
Действительно, в церкви началась анархия. И вот тут, при этих захлестывающих волнах, нужно было не только держать кормило церковного корабля, нужно было еще ни единого разу не потерять терпения, ни единого разу не потерять хладнокровия и спокойно, неуклонно вести свою, т. е. Богом назначенную, линию поведения, а свои нравственные и душевные страдания поверять только Господу и святым, да, может быть, стенам своей кельи.
Известно, что Сергий (Страгородский) носил помысел Антония Великого — «все спасутся, один я погибну». Он то и дело твердил: «Плачет по мне геенна, плачет». Но это нигде не опубликовано. Это я в свое время узнала от покойного протодиакона Сергия Боскина, а он это знал от своего личного друга и секретаря митрополита Сергия — Сергия (Воскресенского). Это уже другой вопрос, но во всяком случае здесь надо было действительно принимать срочные меры.
В течение полугода Сергию (Страгородскому) удалось умирить Ярославскую епархию. Много пришлось употребить сил, терпения, времени, ума, воли, искусства. Как говорил Иоанн Златоуст: «Много искусства надо, чтобы убедить согрешившего добровольно подвергнуться врачеванию». Сергий искусством церковного управления владел виртуозно.
Но если с митрополитом Агафангелом можно было иметь дело сравнительно легко, то в Ленинграде оно пошло кувырком. Был направлен в качестве правящего архиерея митрополит Серафим (Чичагов) (вот недавно, на последнем Соборе, причисленный к лику святых). Епархия его приняла без всякого воодушевления; он приехал на уже созревший раскол. По всем церквам он объявил молитвы, молебны об умирении, об умножении любви, но видимых результатов это не приносило. Он испросил у Сергия позволения привезти Мануила (Лемешевского) в качестве человека авторитетного для ленинградской паствы и по требованию этой паствы, но оказалось, что это тоже было требование лукавое: они ждали, что Мануил примкнет к расколу. Этого не произошло, наоборот, он всячески свидетельствовал о том, где истина церковная.
А дальше само время решало, подгоняло события, и происходили неожиданные вещи. Уже прошел, перевалил за свою половину 1928 г. В это время Иосиф (Петровых) был арестован и сослан в Новгородскую область, из которой он происходил и родом. Переписка была интенсивная, и он всячески поддерживал, подначивал и распалял своих приверженцев.
А тем временем политические события шли своим чередом. В 1929 г., как известно, Троцкий был выслан за пределы СССР, а перед этим с конца 1928 г. был разгромлен несуществующий троцкистско-зиновьевский блок. Напомню, что Ленинград — это как раз город Зиновьева, т. е. с 1928 г. здесь начинаются массовые аресты.
И вот под эту вывеску разгрома троцкистско-зиновьевского блока людей хватают, попросту говоря, до кучи, и в этот улов, в этот невод попали и деятели партии — коммунисты, бывшие гонители церкви начала 20-х годов, и деятели «правого» раскола «иосифлянского», и вполне правоверные, послушные церкви и верные Христу клирики, и миряне, и епископы, кстати говоря, тот же Венедикт (Плотников). Все они оказались в одних и тех же телячьих вагонах, все они направлены были по соответствующим лагерям.
Вот и сбылось пророчество Сергия относительно общих печалей и радостей. Верующие разделяли судьбу всей страны, все были в исключительных условиях, как тогда это называлось. Все были в исключительном положении, и все были товарищами по несчастью. Кстати говоря, из этих бывших гонителей кое-кто обращаться начал уже в это время. Ну а люди, религиозно разрушенные, потихоньку в лагере учились молиться. В 1929 г. были арестованы основные деятели «иосифлянского» раскола и весь его епископат, кроме епископа Сергия (Дружинина).
У Зиновьева и Каменева был отобран Ленинград, и туда назначен Киров. 1934 г. — убийство Кирова и под этой вывеской новая чистка Ленинграда. И вот в эту чистку попал и последний иерарх, остававшийся на свободе, — епископ Сергий (Дружинин), и тоже исчез в этой пасти.
Сделаем отступление. Синодальная эпоха, во-первых, поддерживала в мирянах очень низкое церковное образование и очень малое церковное сознание. Люди верующие шли, в основном, за своими духовниками; стоило духовнику уклониться — и он за собой тащил целый выводок своих духовных чад, потому что разбираться люди не умели, да и не хотели — уж как наш батюшка велит. Между прочим, подобная вещь произошла не так давно в Суздале, когда в зарубежный раскол перешел настоятель единственной действующей тогда в Суздале церкви равноапостольного царя Константина. Обыкновенные, верующие бабушки заявили, что мы теперь — зарубежники, хотя, что это за зарубежный раскол, они не знали. А некоторые даже говорили, что мы теперь — карловчане, хотя в чем оно, карловачество, они тоже не умели объяснить, но ходили так, как привыкли. И вот люди, которые попали в эти тенета, чаще всего довольно быстро возвращались, никому не хотелось умирать без христианского приготовления — без исповеди и причащения святых Христовых Таин.
А вожди раскола не дожили, т. е. большинство из них не дожило, до прекращения гонений в 1943 г., за некоторым исключением; и как раз исключением оказался протоиерей Василий Верюжский. Он неизвестно как, но прошел все свои узилища и после войны был освобожден. Вот тут он изъявил свою покорность, был прощен, принят в общение, назначен вновь преподавателем возрожденной Ленинградской духовной академии и скончался мирно в 1955 г. И милость Божию можно усмотреть в том, что он не дожил, к счастью, до хрущевских гонений. Он умер в период семибоярщины, в 1955 г., а изъявил свою покорность тому самому пререкаемому архиерею, члену сергиевского Синода, который стал к тому времени патриархом Алексием I.
Что можно добавить к тому, что в данный момент было рассказано? Мы сейчас все-таки изложили более канву событий — и церковных, и государственно-общественных. Но надо иметь в виду, что существует еще история идей. Дело в том, что иерархи, священники, миряне, члены церкви, попавшие в «иосифлянский» раскол, вожди оного раскола были осуждены за церковное самочиние — первый признак раскола и он же, так сказать, достаточное условие, то, что в математике называется критерием. Так вот, критерий раскола — это когда группа иерархов, или белого духовенства, или вместе с мирянами объявляет себя Церковью и начинает судить, т. е. присваивает себе права церковной полноты. И этому критерию удовлетворяют и раскол «карловацкий», и расколы левые «живоцерковные», и, разумеется, раскол «иосифлянский». Это называется «восхитить суд». Почему Сергий и предупреждал — лучше потерпите, останьтесь в церковной ограде, но не присваивайте себе того, чего иметь не можете. В данном случае некоторые эти самые «иосифлянские» деятели доходили до крайних выражений, т. е. находились уже в глубокой явной прелести. Был такой околоцерковный путаник, так называемый епископ Максим (Жижиленко), который был в зрелом возрасте мирянином, врачом по образованию, потом был тайно пострижен еще при патриархе Тихоне, а потом уже незаконно рукоположен в чужой епархии в Киевских пещерах. Словом, он очень с большим азартом называл православные храмы храмами сатаны, а причащение — пищей бесовской. Но это крайности. А вот «иосифляне», которые таких страшных заявлений не делали, были осуждены за раскол, который вот мы только что описали, за церковное самочиние, за отсутствие церковного послушания и т. д. Но идеи, которые ими руководили, по сути дела не были разоблачены, не была показана внутренняя ложность этих руководящих идей. Так же, как в свое время толстовщина, от которой русские люди, особенно интеллигенция, отгораживалась то умолчанием, то иронией, но по-настоящему эти пророческие вещания яснополянского старца не были разоблачены в смысле их антихристовой сущности.
Так и тут, общество верующих этими идеями постепенно проникалось, особенно в более позднее время (70-е годы), когда история не была предметом изучения, а идеи без их конкретных носителей продолжали как-то носиться в воздухе. Они проникали в печать, особенно ту, которая «тамиздатская». Они как-то проступали в разговорах, но, конечно, с людьми старшего поколения, что всегда выгодно творителю всех раздоров, врагу нашего спасения. Всякий раз он любит действовать дезинформацией, или полуинформацией, или какими-то недомолвками.
Вот и тут было очень мало известно. Все остальное предлагалось додумывать самим, и как лодка, долго стоящая в воде, постепенно пропитывается водой, так и церковное сознание неофитов 70-х годов так или иначе пропитывалось вот этими некоторыми идеями — что существует еще какая-то другая, то ли тихоновская, то ли катакомбная, то ли еще какая-то, но какая-то особенная подпольная церковь, и вот в ней … Что в ней — точно известно не было, но как раз это-то и было выгодно тем, кому вообще нужно как можно более навредить Церкви.
Что тут можно сказать? Прежде всего, всякие недомолвки боятся дневного света. Разумеется, по-настоящему серьезных трудов по этому кругу вопросов очень немного. Следует сразу назвать, во-первых, митрополита Елевферия — «Неделя в Патриархии» и приложение как раз о ярославском расколе. Но это чисто каноническая оценка, это слишком профессионально, а для широкого круга мирян разбирать апостольские правила, сверять их с Книгой правил — слишком скучное занятие. Затем существует очень хороший, строгий труд профессора Иринарха Стратонова о церковных смутах 1921–1931 гг., где он вполне четко и правильно, весьма профессионально показывает единую природу и раскола «живоцерковнического», и раскола «карловацкого», т. е. зарубежного. Эти вещи вообще симметричны и для расколов так называемых «правых». И затем уже упомянутая мною диссертация митрополита Иоанна (Снычева), которую он опубликовал в 1992 г. в виде книги о расколах Русской Православной Церкви 20 — 30-х годов. Но это все, скорее, внешняя история, а вот внутренняя — по сути дела еще не написана.
Надо иметь в виду, что Иоанн (Снычев) писал все-таки в 1966 г., когда вынужден был говорить эзоповым языком. А Иринарх Стратонов и митрополит Елевферий (Богоявленский) — оба скончались в 1940 г., притом, профессор Стратонов — в фашистском лагере, в застенке. Так что они еще не дожили до окончания тех событий. Это очень специальные труды, которые с точки зрения канонического права являются, конечно, превосходными руководствами по истории соответствующих течений.
Но одно дело каноническое право. В свое время митрополит Кирилл (Смирнов) писал местоблюстителю Сергию: «Вы, конечно, в канонах очень, так сказать, превзошли многих, но это не значит, что Вы правы. Церковная жизнь в XX веке не по канонам устраивается». Кстати говоря, он очень сильно заблуждался. Насколько правила Вселенских соборов попирались в синодальный период, настолько наши 20–40-е годы были возвращением к строгому их соблюдению, и главное — к их основанию, как бы. Церковная жизнь была поставлена на твердое основание канонического права церкви, т. е. внутрицерковного закона.
Но это закон, а как же нам все-таки судить по благодати? А вот это еще нам предстоит. Вот тут действительно нужен будет не только труд ума и памяти, но труд сердца. Это история, которая ждет своего осмысления и, с Божией помощью, своего настоящего глубокого и четкого рассмотрения в свете Божией правды. И этот свет Божией правды, который Церкви присущ всегда, должен осветить разные темные закоулки нашей трудной отечественной истории.
