О развитии приходской жизни во Франции
(Беседа состоялась во время приезда О.Бориса в Москву в 1991 г.)
О.Борис: Мне хотелось бы начать разговор о приходской жизни и о проблемах прихода и поделиться нашим уже немалым опытом, главным образом в Западной Европе. Этот вопрос кажется чрезвычайно существенным, особенно в условиях возрождения и развития церковной, а следовательно, и приходской жизни в России.
В настоящее время мы становимся свидетелями удивительного явления: создаются и развиваются многочисленные приходы, в первую очередь русские, а затем греческие, сербские, румынские, арабские православные, и, наконец, французские или английские, а также другие — в Западной Европе и в Америке.
Сначала я хотел бы рассказать вам о русских приходах. Мне кажется, что русское рассеяние, массовая эмиграция 20-х годов, явилась, с одной стороны, страшной трагедией, а с другой стороны, необычайным благословением Божиим, провиденциальным явлением, благодаря которому Православие как бы перекочевало с Востока на Запад, укоренилось, укрепилось на Западе, а затем стало и свидетельствовать, расти и сиять. Много можно рассказать о создании храмов, приходов. Нужно лишь уточнить: если в Западной Европе эта приходская действительность явилась чем-то новым и чем-то оригинальным, возникшим после первой мировой войны и революции 1917 г., то в Америке, в Канаде, может быть, и на Аляске — наоборот, развитие православной жизни и православной церкви началось намного раньше, почти на столетие раньше. И немалую роль в развитии Православия в Америке сыграл будущий патриарх Тихон в бытность свою архиепископом (если не ошибаюсь. Аляскинским, Алеутским и Западноамериканским).
Следует отметить, что особая, неоценимая заслуга в укоренении, развитии и организации православной церковной жизни в Западной Европе принадлежит митрополиту Евлогию, его незаурядному церковному духовному опыту, личным администраторским качествам, и в первую очередь — благодаря его правильной богословской установке. Когда митрополит Евлогий основал Сергиевское подворье и при нем, тогда еще на северо-восточных окраинах Парижа, богословский институт, то в этом институте были собраны наиболее крупные богословские силы. Почему я об этом сейчас говорю? Потому что в обстановке распрей, недоброжелательства и ссор, раздиравших русскую эмиграцию уже начиная с 20-х годов, митрополит Евлогий не только смог создать живую и сильную духовную школу, но и сумел защитить ее от попыток связать чрезмерно узким церковным авторитетом свободное богословское творчество. Это, несомненно, стало залогом будущего развития и расцвета богословского творчества в Париже, в частности в богословском институте, что впоследствии повлияло и на развитие всего западного Православия, плоды которого мы сейчас пожинаем.
Здесь я не касаюсь проблем софиологии и защиты митрополитом Евлогием корпорации своего богословского института, и в особенности отца Сергия, но я хотел бы особо отметить, что митрополит Евлогий, приехав в Париж приблизительно в 1922–1923 г., с одной стороны, начал упорядочивать деятельность существующих храмов, а с другой стороны, стал способствовать очень быстрому созданию новых приходов в Париже, по всей Франции и не только в Западной, но и в Центральной, Северной, Южной Европе, и в частности в Англии.
Митрополит Евлогий с самого начала вдохновлялся духом и буквой Московского собора 1917–1918 гг. И потому совершенно естественным образом там, где возникала церковная жизнь, она стала упорядочиваться в рамках приходской действительности, как бы это ни было трудно. Надо уточнить, что до 1917 г., до Московского собора, существовали храмы в Париже, в других городах Франции и в Италии, но эти храмы (не думаю, чтобы я ошибался) никак не имели в себе образа приходской жизни, приходского соборного делания. Был клир, было духовенство, был причт, все это зависело непосредственно от Святейшего Синода, получало от него непосредственные директивы, однако никакой приходской, всецерковной, соборной работы не было, я бы даже сказал, и быть тогда не могло. Именно потому приезд митрополита Евлогия стал новой вехой в жизни церкви. Приведу некоторые отрывки из книги митрополита Евлогия «Путь моей жизни». Это ценнейший исторический материал, описывающий всю жизнь и деятельность митрополита Евлогия, начиная с того времени, когда он еще был викарным епископом, потом правящим на Холмщине, рассказывающий о том, как он участвовал в Московском соборе при выборе и интронизации патриарха Тихона, как он после плена попал за границу и как он стал работать на ниве западного православного дела. Митрополит Евлогий пишет: «Первые мои впечатления по приезде в Париж на постоянное жительство были отрадные -чудесный, большой храм, образованное, достойное уважения духовенство, толпы молящихся. Наплыв богомольцев был так велик, что храм не вмещал всех собравшихся, была давка. В холод и непогоду — все такие же огромные толпы, я, бывало, беспокоюсь, что люди мокнут под дождем, а один прихожанин иронически отозвался о толпившихся на дворе: дворяне, посудачить приходят. В этих словах была доля правды, поскольку храм на rue Daru стал в полном смысле слова живым центром эмигрантской жизни, но и не только в положительном смысле. В церковь шли не только помолиться, но и встретиться за церковной оградой со знакомыми, обменяться новостями, поговорить о политике, завязать какие-нибудь деловые связи, найти, может быть, людей, которых потеряли за все эти годы смутного времени и которых иногда находили во дворе или в храме. Духовный подъем церковного народа мне передавался, я входил в жизнь моей паствы, сливался с ней, стали завязываться знакомства, поначалу была надежда найти опору в новосоставленном церковно-приходском совете, но она, к сожалению, не оправдалась».
Митрополит Евлогий с горечью вспоминает о тех трудностях, которые он пережил в самые первые месяцы и годы жизни в эмиграции, когда он уже переехал на жительство в приходской дом при кафедральном соборе. «Церковно-приходской совет организовался на основании постановления Московского церковного собора, допускавшего участие мирян в управлении церковными делами. В состав его вошли, за немногими исключениями, бывшие сановники, генералы, чиновная интеллигенция, люди, народной массе далекие, а по политической окраске почти все одинаковые, крайне правые… Усилия мои поднять совет к более интенсивной церковной приходской жизни, к запросам церковного народа ни к чему не привели… Заседания обсуждали бесплодные вопросы, споры тянулись месяцами: о выселении какого-то озлобленного бывшего священника, о регенте, огороднике, псаломщике. Сколько речей, пикировок и т. д.! Оставалось еще приходское собрание, созывавшееся периодически. В зал вливалась улица. Случайные люди, понятия не имевшие не только о церковном настроении, церковной работе, но и об общественной дисциплине. Речи и дебаты превращались в болтовню о дрязгах, о кляузах, являли борьбу мелких самолюбии и злобных страстей».
Вот обстановка, какую встретил митрополит Евлогий, приехав во Францию, внутренне уже воспитанный здраво и дошедший в своем духовном и церковном росте до глубокого правильного церковного сознания как участник Московского собора и, несомненно, участник всех тех заседаний, комиссий, подготовлявших различные проекты, которые вылились в устав Московского собора. Несомненно, митрополит Евлогий представлял себе приходскую жизнь в лучших красках, чем он ее нашел. Я повторяю, до революции Православие во Франции существовало, но в городах оно было в виде так называемых «курортных» храмов для обслуживания тех православных людей, которые приезжали туда на зимнее или другое время.
Однако после 1918 г. приходская жизнь формируется естественным образом. Очень скоро храм кафедрального собора Александра Невского (Rue Daru, как мы его называем) стал недостаточным и уже не вмещал весь тот наплыв десятков тысяч, если не больше, верующих, православных русских, которые вливались в это горлышко парижской и французской жизни. Благодаря целому ряду счастливых, я бы сказал, провиденциальных случаев, удалось приобрести на так называемой Крымской горке бывший немецкий лютеранский храм. Он был приобретен в день памяти преподобного Сергия Радонежского — 18 июля по новому календарю. Этот храм был переделан в течение двух лет и получил название Сергиевского подворья. Почему Сергиевское подворье? Потому что митрополит Евлогий мыслил с самого начала это место как подворье, как место продолжения не только церковной жизни, но и духовного образования в те годы, когда Троице-Сергиева лавра оказалась закрытой, и всякое духовное образование, богословское преподавние в России было на многие годы прекращено.
Больше 200 страниц этой книги посвящены деятельности митрополита Евлогия по созданию приходов во Франции в разных городах, где находились русские верующие — рабочие в шахтах, на заводах и где им просто нужна была вера. Естественным образом они собирались вместе и стремились построить храм. Была нужда в священниках, и митрополит Евлогий стремился подготовить этих священников и направить их в различные храмы в провинции, храмы за границей.
Одной из общих характеристик храмостроительства митрополита Евлогия, отличавшейся, как мне кажется, от храмовой жизни в Советском Союзе как раньше, так и теперь, — это сооружение храмов малого размера даже в Париже. Они размещались в небольших зданиях, иногда в гаражах, в магазинах или в особняках, за исключением Сергиевского подворья и кафедрального собора. Будучи небольшими, храмы способствовали развитию приходской жизни в том глубоком общинном смысле, в котором мы понимаем идеал церковной жизни. Об этом митрополит Евлогий также писал. Он высоко оценивает значение этих храмов — благодаря их небольшому размеру и тому, что верующие в них как-то естественным образом воспитываются и соединяются, знакомясь друг с другом. Между ними происходит некоторая спайка и возникает семейный дух, семейные отношения, глубокая духовная связь. Это все очень важно сказать, потому что это является одним из условий того, что мы в богословии приобрели в виде так называемого евхаристического сознания. Если вернуться к богословскому величию митрополита Евлогия, создание им богословской школы сделало возможным развитие литургического и богословского сознания, евхаристического сознания.
Тут нужно упомянуть несколько имен и в первую очередь — о.Сергия Булгакова. Говоря об О.Сергии Булгакове, я в данную минуту совсем не думаю о его софиологических идеях, которые спорны, на которые могут быть, и были, и есть разные взгляды. Это, я бы даже сказал, для меня и для нас, его учеников, не самое главное. А самое главное то, что он сумел вдохновить нас. Я говорю «нас», хотя я поступил в богословский институт в год его смерти, так что я никогда лично не слушал его, но в 1944 г., когда я поступил, мы были еще пропитаны его духом и его присутствием. Действительно, естественным образом вливалась в нас эта, я бы сказал, жизненность православного богословия, которая для нас казалась чем-то таким нужным, таким новым в сравнении со всеми теми учебниками катехизиса, которыми мы были еще пропитаны. Я не хочу называть имен авторов этих учебников, которые создавались еще в дореволюционное время или даже священниками парижских храмов, от которых мы просто засыхали и засыпали. Так что о.Сергий впервые смог нам передать чувство, что богословие — нечто живое, то, что нас берет за душу и действительно отвечает самым глубоким запросам человеческого духа, человеческой души.
Назову также о.Георгия Флоровского, который смог одновременно с о.Сергием, хотя он и моложе его, передать нам чувство актуальности православного святоотеческого предания. Это все не случайно — это к теме прихода, о которой мы сейчас говорим.
Об Арсеньеве скажу позже. Есть его замечательная маленькая книжка об Евхаристии как таинстве общения. И, наконец, из более молодых — об архимандрите Киприане (Керне), о его книге «Евхаристия». Хотя он сам не дерзал вводить никаких новшеств в свое литургическое служение, но объяснял нам, до какой степени традиция чтения тайных молитв противоречит смыслу православной литургии и древнему преданию.
О.Киприан также впервые освободил нас, студентов, своих учеников, своих духовных детей, от какой-то узко-формальной зависимости исповеди от причастия. Необходимо ли перед каждым причащением исповедоваться вот так, как бы формально? Он научил нас, что нет (впервые это было в сороковые годы) — вы причащайтесь каждое воскресенье, это норма причащения для сознательных православных богословов, а исповедывайтесь уже по договору с вашим духовником. И это как-то стало для нас совершенно естественным. Это тоже важно, потому что это лежит в основе многого как важный момент в развитии приходской жизни.
Упомяну затем о.Николая Афанасьева. Он автор целого ряда книг, например «Трапеза Господня», «Служение мирян в Церкви» и других. Все его частичные труды были собраны и объединены в его докторскую диссертацию «Церковь Духа Святого», вышедшую в Париже уже после его смерти — в 1971 г. О.Николай Афанасьев был профессором церковной истории и канонического права в нашем богословском институте, много писал по-французски, был наблюдателем II Ватиканского собора в 70-х годах, был теоретиком богословского экклезиологического учения, так называемой «евхаристической экклезиологии».
Главная мысль о.Николая заключается в том, что там, где Евхаристия, там и Церковь, а где Церковь, там и Евхаристия. Евхаристия не является просто каким-то одним из действий духовенства, идущих на удовлетворение духовных потребностей паствы, а Евхаристия есть сама жизнь Церкви в ее глубине, в ее силе, в ее святости, в ее славе, в ее полноте. Это очень важный момент. И то, как о.Николай развил его, показывает, в частности, что в Евхаристии определяется не только место епископа как предстоятеля и место клириков, но и место мирян как царственного священства, т. е. показывает, что существует не просто священство иерархическое, трехстепенное — епископ, пресвитер, дьякон, но что священство является по существу общей нормой и реальностью. Вся природа Церкви либо священна, либо она не есть, и потому мы все совместно, совокупно являемся членами Церкви как царского священства.
Тут, конечно, о.Николай ссылался на известные места из Первого послания апостола Петра или Апокалипсиса, которые как бы воспринимают уже идеи, взятые из Пятикнижия об Израиле Божием как священном народе Божием. Отсюда идея «лаоса», идея народа Божия как царственного священства, полноправными членами которого мы становимся все вместе в Крещении, Миропомазании и Евхаристии, а нисколько не второсортными участниками.
Это понимание царственного священства, между прочим, в годы его жизни встречало немало отпора в некоторых академических кругах, в частности в Греции. Некий, например. Царствие ему Небесное, профессор Трембелас просто громил его с высоты своей профессорской кафедры: «Какое там царственное священство. Священство может быть только трехстепенное, и никакого другого быть не может. Это все уже введение демократии и т.д., недопустимое в жизни Церкви…», хотя сам он был лаик. И отсюда возникало противопоставление лаиков служителям Церкви. Ведь понятие «лаики» было чрезвычайно ущемлено в западном мышлении. Поэтому в настоящее время во Франции, если вы кому-нибудь скажете — еl laik, это не обязательно будет означать «мирянин», а это будет означать для есоlе lаik, например, гражданскую школу, которая как бы идет против Церкви, светскую в самом отрицательном смысле слова.
О.Николай показывает, что по существу своему слово «лаик» — это священное слово, от слова «лаос», народ Божий, которого мы, священство и миряне, все совокупно являемся членами. Отсюда идет служение лаиков как служение народа Божия, в чем и состоит участие всего народа Божия в священнодействии. Отсюда идет, конечно, и то, что о.А. Шмеман разовьет в идее Евхаристии, — что Евхаристия есть как бы явление соборности всей Церкви, а не только совершение таинства духовенством.
Служение лаиков в области церковного управления в особенности важно не только в жизни прихода, но даже и в жизни епархии, поскольку, исходя из Устава Московского собора 1917 г., выбранные члены приходов и разных общественных организаций появляются в епархиальных и всероссийских церковных собраниях. Служение лаиков и в области учительства, конечно, также важно, потому что в Православии никак учительство и священство не совпадают одно с другим, но тут можно было бы много сказать положительного и отрицательного.
Наконец, последний, о ком я хотел бы упомянуть, из тех, кому мы столь обязаны ростом и созданием нашего современного церковного соборного, литургического и евхаристического сознания, — это, конечно, протопресвитер Александр Шмеман. В России он очень известен, но для одних он, может быть, является камнем основания, а для других — камнем преткновения или соблазна, потому что слово «Шмеман» сразу выявляет, в какую сторону люди смотрят. Меня это поразило при некоторых встречах в России в этом году. Но, конечно, заслуги о.Александра Шмемана огромны.
Я упомяну несколько его трудов. «Великий пост» — это популярная книга о посте. Упомяну и более научный труд, который мыслился как бы введением в целую серию, началом богословского литургического преподавания, — «Введение в литургическое богословие». Упомяну, конечно, его книгу-завещание, вышедшую посмертным изданием, «Евхаристия -таинство Царства». И последняя его книга — «Водою и Духом», не говоря об «Историческом пути Православия» и т.д. Множество трудов, книг и статей, а еще вся его огромнейшая деятельность в развитии литургического сознания в Париже, во Франции, а затем, конечно, и в Америке. Я думаю, что Софья Сергеевна Куломзина может многое о нем сказать. Она была свидетелем и его сотрудницей в течение многих лет. Думаю, что я не случайно назвал всю эту плеяду людей. Надо обязательно сказать, что мы все им обязаны тем, что существуем поныне. И естественным образом, после отъезда о.Александра в Америку в 1951 г., после кончины о.Николая Афанасьева в 1965 г., о.Киприана в 1960 г., я упомяну о.Василия Зеньковского. Ни один из наших профессоров не был чужд этому церковному возрождению. Как сказал о.Александр Шмеман, само богословское возрождение невозможно, если оно не исходит из глубин евхаристического опыта.
Здесь, обращаясь назад, в дореволюционное время, хотелось бы упомянуть о тех семенах, посеянных вне стен русских духовных академий, например, о.Иоанном Кронштадтским, а до этого еще всем славянофильством, Хомяковым и Киреевским, братьями Трубецкими и всем старчеством Оптинским, которое само явилось наследником евхаристического возрождения XVIII в., — свв. Никодима Святогорца и Паисия Величковского. Без них, опять я повторю, мы не были бы сейчас тем, кто мы есть.
После второй мировой войны развивается западное православие. Когда я говорю «западное православие», то имеется в виду не французское или английское. Я хочу прежде всего сказать, что происходит некая эволюция самого политического сознания, может быть, и самих русских. Они уже теряют надежду вернуться скоро на Родину. Еще до второй мировой войны многие жили, так сказать, на чемоданах. Теперь же пущены глубокие корни, выросли второе, третье поколения. Уже молодежь не так легко и хорошо говорит на русском языке, все больше и больше смешанных браков, дети часто отходят от Православия, особенно в провинции, и появляется все более и более насущная, острая нужда удержать молодежь в Православии, в русскости в той степени, в которой это возможно. В связи с этим возникли разные направления, организации, некоторые из них отдают определенное первенство русскости в Православии, другие отдают первенство Православию в русскости. Вы понимаете, все зависит от того, что и как сочетать.
И, наконец, создаются общины смешанного этнического характера. В создании этих новых живых общин неповторимую роль сыграла русская эмиграция. И когда я говорю «русская», я говорю это без всякого самомнения или чванства, это значит — в отличие от греческой или других национальностей. Русская церковь, русское беженство благодаря своей школе, своей церковной организации и своему церковному сознанию смогли не только укорениться на Западе, но и свидетельствовать о Православии в новых условиях. Упомяну хотя бы о том, кто ездил на международные экуменические собрания: митрополит Евлогий, о.Сергий Булгаков, епископ Кассиан, Флоровский, Зандер и много других. Какую роль сыграли они в свидетельстве, в ознакомлении с Православием на Западе, когда Русская церковь была уже за железным, наглухо закрытым занавесом! И потому эти русские общины стали как бы некоторым ядром, вокруг которого стали собираться частицы, — верующие разных языков.
Я намеренно не хочу здесь затрагивать проблему юрисдикции. В двух словах только скажу, что в Европе произошло разделение юрисдикций, то есть церквей, верных Московской Патриархии, и части церквей, главным образом в Сербии, которые не захотели подчиняться Московской Патриархии и которые создали самостоятельный, независимый Архиерейский Синод в Карловцах в 20-х годах. До 1930 г. митрополит Евлогий во Франции для всех церквей, которые были ему подвластны, сохранял каноническую верность Московской Патриархии, и только после всех тех нажимов и давлений, которые исходили из России в 1927–1928 гг., митрополиту Евлогию пришлось прибегнуть к покровительству Вселенской Патриархии. И он пошел под омофор Вселенского Патриарха, стал его экзархом с 1930 г.
Так или иначе. Московская Патриархия сохранила свой приход в Париже, Трехсвятительское подворье, а затем, уже после войны, создала несколько приходов на окраинах Парижа. Зарубежный Синод тоже сохранил храм в Париже. После войны некоторые приходы стали разделяться на юрисдикции. Но так или иначе, во всех этих юрисдикциях возникла одна общая проблема дальнейшего существования Православия на местных языках. Потому в настоящее время и в Московской Патриархии, и в Зарубежной церкви, и у нас (Константинопольская Патриархия) — повсюду есть французские приходы. Точнее сказать -"франкоязычные приходы". Это, может быть, не касается храма на Сен-Виктор, храма «Всех скорбящих радость», но, во всяком случае, мой приход в нижнем храме кафедрального собора я, несмотря на все мое желание, не могу назвать французским (в Александро-Невском кафедральном соборе на улице Рю-Дарю в Париже размещаются два прихода: в верхнем храме традиционный приход со службой на церковно-славянском языке, а в нижнем храме (крипте Св. Троицы) — франкоязычный приход). Я воспринял этот приход, эту общину от моего предшественника, покойного О.Петра Струве, и в нем собираются и русские, и греки, и сербы, и румыны, и арабы, и французы во все большем и большем количестве. Сейчас, конечно, преобладают православные французы, но мы очень ярко, очень конкретно чувствуем преемственность, связь как бы «географическую», будучи под кафедральным собором. Чувствуем связь, близость, а иногда, может быть, даже и некоторое давление со стороны русского прихода, с которым мы вообще в отличных отношениях.
Характеристика французского Православия — это моя главная и последняя тема. За эти 20 — 25 или 30 лет Православие на Западе развилось уже в новых формах и на новых языках. Мы наблюдаем возникновение некоторых новых явлений и новых аспектов православной жизни, о которых нельзя сейчас не упомянуть. Прежде всего, я повторю, и это не ново, все наши приходы, будь то русские или западные, именно западные, а не французские, западные в некотором собирательном смысле, — все они живут или стремятся жить по приходскому уставу 1917–1918 гг., который нормировал участие мирян в жизни церкви. И действительно, мне кажется, в нашей епархии, или в наших епархиях (тут я не делаю исключения ни для Московской юрисдикции, ни для Зарубежной церкви), существует приходская жизнь: общие собрания прихожан под председательством настоятеля с участием выбранных мирян, которые составляют приходской совет, выборные же миряне присылаются делегатами на епархиальные собрания и т. д. То есть здесь происходит, по крайней мере, попытка соборной жизни церкви.
Мне хотелось бы вернуться к уже упомянутой теме — к евхаристическому сознанию. И тут я бы сказал, что западные приходы отличаются от приходов традиционных, в особенности русских, или румынских, или сербских, тем, что верующие приступают к святым Тайнам часто, даже еженедельно, по воскресеньям. Для верующих, приходящих извне, из Католичества, или из Протестантизма, или из неверия, и обнаруживающих всю красоту и всю полноту Православия, становится совершенно естественным то, что мы обнаружили только в стенах богословского института, а именно присутствовать на литургии и не причащаться — это действие, противоречащее себе, нонсенс, просто отрицание самой сущности, самой целесообразности, самой полноты святой Евхаристии.
Но надо сразу сказать, что это евхаристическое сознание и потребность постоянного или регулярного причащения содержат в себе и некоторую опасность. Опасность некоторой банализации. Опасность, которая кроется в приобретении навыка, привычки, а эта привычка чрезвычайно духовно губительна и опасна. Потому что если мы причащаемся по привычке, то мы причащаемся без достаточной подготовки и, я бы даже сказал, без достаточного страха Божия. Мы уже настолько начинаем чувствовать себя дома в доме Божием, что мы причащаемся с верою и любовью, но без страха Божия. Об этом мы стараемся напоминать как можно чаще. Это наша проблема. Однако это не означает, что можно вернуться к старой практике, к редкому причащению, которое было бы сейчас совершенно немыслимо.
Конечно, в настоящее время мы присутствуем при столкновении, при контрасте двух разных церковных практик — православного Востока, в Румынии, где, например, причащаются раз или два в год и где даже великие старцы не советуют причащаться чаще, и, наоборот, у нас, где частое причащение естественно, но наши наставники напоминают о том, как нужно и поститься, и молиться, и готовиться.
Другое явление, которое характеризует западное богослужение, западную литургическую жизнь, — это большое стремление более открывать царские врата. Тут вопрос церковного, и, я бы даже сказал, литургического инстинкта. Я лично могу служить при закрытых вратах, если это нужно, но могу и при открытых. Помню, я однажды поехал в монастырь о.Плакиды во Франции, который служит ночную литургию по Афонскому чину, и он меня пригласил служить. Я один служил литургию, а во время тайной евхаристической молитвы он подошел и закрыл не только врата, но и завесу наглухо. Я был наглухо заперт в алтаре во время всей евхаристической молитвы, а народ там, сзади, стоял и молился. Хорошо, значит, так им нужно. Я это говорю абсолютно не в осуждение, я хочу сказать, что символика может быть многовыразительна. И в данном случае мы, пастыри западных приходов, чувствуем, насколько от западного человека невозможно запираться, когда он не вырос в церковном сознании, когда у него нет корней, когда он все должен получить заново. Поэтому нужна какая-то большая прозрачность, простите за современное слово. Большая прозрачность, большее общение. Так что мы читаем вслух тайные молитвы и царские врата мы открываем больше, в некоторых церквах — совсем.
Я даже помню, когда скончался О.Николай Оболенский, настоятель верхнего храма собора, покойный владыка Георгий попросил меня быть настоятелем наверху, а я не посмел открыть врата наверху, там это не принято, и владыка Георгий сам подошел и властно их открыл. Это показывает насколько он сам, старый русский архиерей, мог понять духовные потребности западного человека. Это не всякий сделал бы на его месте.
О тайных молитвах. В бытность мою в богословском институте нам внушали, что тайные молитвы не нужно понимать как секретные молитвы, а как таинственные молитвы, относящиеся к самому таинству Евхаристии. Эти молитвы касаются всей общины, всего соборного народа Божия, и потому, за исключением некоторых специфических молитв, например, перед великим входом («Никтоже достоин от связавшихся плотскими похотьми…» и т. п.), которые касаются священства, самого духовенства, мы стремимся читать их вслух. И не только это. Мы воспитали народ Божий так, чтобы во время преложения Даров при словах:
«И сотвори убо Хлеб сей Честное Тело Христа Твоего» весь народ говорил: «Аминь», при словах: «А еже в Чаше сей, Честную Кровь Христа Твоего» весь народ отвечал: «Аминь», при словах: «Преложив Духом Твоим Святым» — «Аминь. Аминь. Аминь». Они уже сами так делают. Это ничуть не есть наша какая-то особая фантазия. Маленькая подробность:
Америка тоже это приняла, и это стало необходимым, естественным делом. Я не знаю, как в России сейчас, но литургию Преждеосвященных Даров Великим постом мы совершаем вечером, даже Синодальная церковь, которая считает себя самой православной, совершает ее вечером.
Другой момент, который меня поражает, — это культуроспособность западных людей, приходящих в Православие. Они, если взрослыми становятся православными, нуждаются в катехизации, нуждаются в осмыслении всего того, что мы с вами воспринимали с молоком матери своей, — все обряды, молитвы, которые мы наизусть знаем и т. д. Каждое движение, каждый жест, каждое крестное знамение, каждый вздох, каждое коленопреклонение им надо осмыслить, и потому катехизация для них чрезвычайно важна. И они приходят десятками и десятками на наши собрания.
Мы же почти каждые 2–3 недели издаем бюллетень для взрослых в моем приходе. Маленький пример, о котором я с горечью скажу. Уже больше 20 лет и у меня на приходе выходит такой бюллетень — «Приходской вестник» — каждый месяц. Это больше 30 страниц машинописи с иллюстрациями и всем, что хотите: проповеди, информация, сведения, новости. Очень живой бюллетень. А когда меня назначили в верхний храм, это было в 1978 г., покойный владыка просил меня также организовать там встречи взрослых и бюллетень, — не удалось ни то, ни другое. Люди приходили, но не удалось как-то их собрать, может, моя вина была, но не вышло.
Я думаю, что этой характеристикой французского православия, западного православия, скорее всего, я и закончу. История движется вперед. Православие укоренилось и укореняется на Западе. Конечно, сейчас то, что происходит в России, — эти сдвиги, открытие границ, возрождение церковной жизни — является для нас здесь невероятным. Во-первых, это стимул для нашей духовной и церковной жизни, а во-вторых, даже для вопроса: кто мы такие? Многие после возвращения из России спрашивали себя: в конце концов, кто мы такие? Но мы еще не нашли ответа.
Думаю, что главное я сказал и постарался обрисовать некоторые из проблем нашей жизни. И теперь мы можем обменяться мыслями, вопросами, мнениями. Скажу еще, что многим мы обязаны существованию монастырей, которых стало много в Западной Европе: в Англии, во Франции, или Афон. И это монашество чрезвычайно важно, это как бы легкие для здоровой духовной жизни всей Церкви. Этого момента тоже никак нельзя упустить.
– Спасибо большое, о.Борис. Участники нашей беседы хотят, вероятно, задать Вам несколько вопросов.
– О.Борис, есть ли и в России тенденция к более частому причащению, не обязательной связи исповеди с причастием?
О.Борис: Тенденция такая есть. Вопрос о том, что нельзя стоять на литургии и не причащаться, вроде бы поднимается, но очень робко, потому что, вообще-то говоря, священство, как правило, очень жестко к этому относится.
– Отец Таврион в пустыньке всех причащал каждый день. Не то, чтобы без исповеди, но все подходили под епитрахиль, не исповедуясь ему вслух. Там у него был очень живой дух, все, кто приезжал, участвовали в службе.
– И у митрополита Антония — об этом было напечатано в Журнале Московской Патриархии, кажется, совсем недавно — исповедь и причастие разделены. Важен сам факт, что сообщение о такой возможности появилось. Это как бы первая ласточка.
– Если бы таинства Покаяния и Причастия были разделены, то исповедь не превращалась бы часто в формальную индульгенцию, необходимую для того, чтобы причаститься; во многих приходах именно так дело и обстоит.
О.Борис: Мы восстаем против автоматической разрешительной молитвы без исповеди.
– То есть священник читает молитвы, но разговора нет. В Москве, правда, сейчас появилась практика, если вечером прийти, то можно и поговорить.
– Если сам очень желаешь, то можешь исповедаться, но священникам, конечно, не по силам исповедовать всех желающих, их очень много.
– Честно говоря, об этом можно сильно сожалеть — ведь просто стыдно долго говорить, когда за тобой стоит очередь в 10 человек.
– В Днепропетровске мы наблюдали просто-таки массовое отпущение грехов. Человек 7–8 подходят, священник накрывает их, говоря: «Назовите ваши имена», читает молитву — и все.
О.Борис: Видите, тут возникает вот какая проблема: если приход очень многочисленный, то исповедь — как целая индустрия, целая промышленность. Нет возможности священнику иметь личное общение и духовническое отношение к верующим. Потому здесь напрашивается такой вопрос, мы и сейчас его ставим как бы поневоле, вопрос самой России, — это не создавать гигантских храмов, о проектах которых мы читаем тут и там, а организовывать маленькие общины, в которых священник и верующие могли бы сплотиться в единую духовную евхаристическую семью.
– Технически это пока мало вероятно.
О.Борис: Но вы понимаете смысл этого?
– Да, смысл понятен, просто если появляется хороший священник, к нему сбегаются все. Народу всегда сверх возможностей храма.
О.Борис: Нагляден уже пример О.Иоанна Кронштадского.
– Отец Борис, вы сейчас говорили о роли приходов, а мне кажется, что вы ничего не сказали о роли приходских школ, которые сыграли большую роль в том, что мы все получили. При каждом приходе была приходская школа, и там мы проходили катехизацию помимо того, что мы получали дома, мы еще получали на приходах, и мне кажется, этот опыт сейчас важен, поскольку создаются воскресные школы. У нас же занятия проводились по средам или по четвергам.
– Происходило это при храме или на квартире?
О.Борис: Всегда при храме.
– Но все равно она считалась приходской школой, и сейчас она действует при соборе…
– Преподавал священник?
– Нет, прихожане.
О.Борис: Надо сказать, что фактически все наши традиционные приходы, а теперь и новейшие западные стремятся естественным образом — это просто закон жизни — создавать какие-то кадры для катехизической работы с детьми и со взрослыми. Главным образом с детьми, конечно. И больше того, нам удалось около 10-ти лет назад создать такую группу, ядро, ячейку, артель, называйте, как хотите, комиссию людей, которые работали — хорошо ли, плохо ли, но которые работали, и не над одной только книгой закона Божия «Жив Бог», но и над целым рядом книг и разных досье и т.д. Благодаря им мы даем нужный материал по закону Божию. Сегодня я хочу приветствовать Софью Сергеевну Куломзину, которая внесла в наше дело неоценимый вклад.
С.Куломзина: По-моему, самое главное это то, что мы сумели создать группу ответственных людей, занимавшихся законом Божиим, способных собраться вместе и сотрудничать друг с другом. Это очень важно. Преподавать легче, а вот вместе составлять программы очень трудно. Это большая редкость, что уже несколько лет сотрудничают три прихода: два прихода из Константинопольской юрисдикции и приход Московской Патриархии. У нас общие катехизаторы из разных приходов, дети — отовсюду, все собираются, общая программа. Происходит это в помещении кафедрального собора. Такая совместная работа — это большая экономия сил и духовное приобретение. Самый трудный для меня вопрос — чтобы частое причастие не сделалось привычкой. Я приехала из Америки, там уже сравнительно долго существует практика разделения исповеди и причастия, особенно если в приходе священник, может быть, не чувствует особого призвания быть духовником. Не всякий священник имеет призвание быть духовником. Старшее поколение все-таки сохраняет чувство необходимости исповеди. А вот молодое поколение вырастает в привычке, что идешь в воскресенье в церковь, причащаешься, а исповедуешься хорошо если раз в год. У нас хороший приход, благочестивый, деятельный.
О.Борис: Но чего-то не хватает.
С.Куломзина: Я в этом приходе живу уже 6 лет. Поэтому на моих глазах дети, которым было 7 лет, теперь им уже 14–15, и эти дети вырастают без умения и привычки исповеди.
О.Борис: Потребность в исповеди прививается с детства.
– Я хочу поблагодарить за очень емкое изложение истории и характеристику общинной жизни. Можно ли, о.Борис, так же кратко обозначить штрихами — каковы духовные плоды такой общинной жизни?
О.Борис: Духовные плоды, я думаю, — это само церковное сознание, сознание жизненности Православия, способность свидетельствовать о Православии в современном обществе. Например, у нас есть желание выйти из среды своего приходского «гетто». Я нарочно выбрал это слово, чтобы показать, что мы не хотим замыкаться, впадать в какое-то самолюбование и самодовольство. Думаю, что также важен вопрос о сознании ответственности за западный мир и за Россию, потому что мы все члены этого тела. Думаю, что в той степени, в которой развивается евхаристическое духовное сознание, развивается и чувство миссионерской ответственности, в частности для провинции. И мы чувствуем, насколько разнородно, насколько, я бы даже сказал, несправедливо существование приходов с одной стороны — в центре: Париж, Марсель, Ницца, Нью-Йорк, может быть, и еще какие-то крупные города, где православная жизнь устроена. В провинции же службы бывают редко или людям надо на них ездить с большими затратами и жертвами. Требуется очень большая забота о провинции в эти дни. В настоящее время передо мной стоит проблема, как помочь верующим одного из западных городов, в Руо. Нужно искать жертвенных людей, хор, который поедет туда петь, священника, который посвятит свое свободное время поездкам туда, и т. д. Вообще, духовные плоды — это и дела милосердия, и сама духовная жизнь. Духовная жизнь не как самозамыкание, но как поиски плодов Святого Духа, через связь с монашеством, в частности, поиски духовников. Ответственность за Россию — это чувство связанности, что мы вместе с вами — одно. Я — во французском приходе, вы — в России, а мы все-таки — одно. И тут уже ставится вопрос о побратимстве, то есть об обменах, о встречах, о связях между приходами в церковной жизни.
– О.Борис, я получил недавно письмо от митрополита Антония Сурожского. Он пишет то же, что и я чувствую, — что мы жили в известный период эмиграции на духовном подъеме. Это те времена, которые вы описывали, говоря о Сергиевском подворье. Я боюсь, что этот духовный подъем теперь спал, волна сейчас, скорее, вниз. Я смотрю на православную молодежь в Америке, и у нас такое чувство, что сейчас мы ждем духовного подъема из России.
О.Борис: Я с Вами в какой-то степени согласен. Но это, может быть, боль русской эмиграции как таковой. Она сейчас находится на каком-то естественном социологическом спаде, и тут ничего не поделаешь. Кто из молодых священников теперь согласен работать для престарелых русских приходов, когда столько нужд у всей этой молодежи? С другой стороны, например, в начале ноября состоится большой конгресс, большой съезд православной молодежи, не только молодежи, но Православия Западной Европы, — в Амьене, на севере Франции. Предполагают приехать более 1000 человек. Надеюсь, будет и митрополит Антоний Сурожский, а также многие другие. Это событие — как фейерверк, большая радость. Растет не просто западное Православие — растет Православие. И особенно мы ждем на это собрание представителей из России, так что в этом смысле сейчас замыкается круг, в котором сливается Россия и Запад, происходит что-то встречное, общее собирание сил. Тема этого собрания — «Православие и история». И несомненно, сейчас история нас подводит к каким-то новым выводам, о которых мы и не гадали, и не мечтали несколько лет назад, к каким-то, может быть, апокалиптическим ситуациям.
– У меня есть вопрос к гостям из России, касающийся приходской жизни. Мы, к сожалению, были там очень короткое время, и поэтому у меня не создалось ясного впечатления. Но все время, пока церковь патриаршия была абсолютно связана законодательством и т. д., у меня было такое впечатление, что священник в общем страшно зависел от прихода, от двадцатки, от их решений, от того, находился ли там какой-нибудь человек, который командовал, и т. д. И приходская жизнь с этой точки зрения как-то противостояла всегда его религиозным обязанностям или что-то в этом духе. У вас было такое впечатление?
– Они зависели не столько от прихода, сколько от уполномоченного.
– Да, и от двадцатки — в том смысле, в каком она была не истинной представительницей прихожан, а согласована с уполномоченным.
– Это зависело во многом от личности самого священника, потому что были священники в провинции, которых двадцатки слушались. Я знаю таких, несмотря на давление, у них была сила присутствия. Но вообще, конечно, законодательство не разрешало им вести приходскую жизнь.
О.Борис: Они были наемные.
– Они были наемные. Они были как бы по договору. Приход их как бы нанял на работу. То есть в любой момент договор можно было расторгнуть, и священник оставался без прихода. Не священник организовывал приход, а приход как бы нанимал себе священника. Поэтому, конечно, он был связан. Но, с другой стороны, те, кто действительно хотел, умудрялись вести приходскую жизнь.
О.Борис: Но мне кажется, что идеал соборной жизни прихода по духу и по уставу Московского собора еще является сейчас более желаемым, чем действительным.
– То есть как бы утопичным, вы имеете в виду?
– Нет, не утопичным, а желаемым. Утопия — это не реальное, а желаемое — когда нужно много трудиться, чтобы до этого дорасти и дожить.
– Сейчас, конечно, препятствий формальных меньше, чем раньше. Но есть еще страх у некоторой части духовенства, которая пока не освободилась от гнета, психологии страха и законопослушности.
– А можно спросить? Вот, вы упомянули о.Тавриона. Расскажите немножко про него, как он смог создать то, что он создал, и как это теперь идет?
– Он был благочинным в пустыньке недалеко от Риги. Незабываем один из последних моих приездов, когда я вошла в храм, полный народа, и вдруг он расступился, и прошел о.Таврион. Понимаете, прошел ангел. С невероятной силой он шел на амвон, поднялся и сверкнул глазами так больно — и остро, и очень добро одновременно. Тут же благословил, и началась служба. О.Таврион все службы сопровождал проповедями. Это было не только после евангелия на литургии, это было и вечером. И эти проповеди всегда слушали, затаив дыхание.
– Он пострадал, в свое время сидел…
– Да. Мальчиком убежал из — дома, убежал в монастырь, очень жаждал монастыря. Сначала он подвизался в Глинской пустыни, потом его посадили. И вот в своей пустыньке под Ригой на одной из проповедей он говорил о том, что ближе всего он был к Богу, когда его приковали к тачке.
О.Борис: Я очень рад, что заговорили о проповедях, потому что я об этом не упомянул и чувствую, что напрасно. Поэтому я прошу извинить меня. Действительно, можно сказать, что одно из характерных новшеств, если это можно назвать новшеством, в нашей церковной жизни за эти 20–30 последних лет — это возрождение церковной проповеди. Это мы видим и в России. Упрекали православие дореволюционное и наше традиционное русское православие до второй мировой войны, что тогда плохо проповедовали, и если так — лучше не проповедовать. Нам внушили в богословском институте уже тогда, что проповедь — неотъемлемая часть литургического делания и евхаристического таинства. Проповедь не есть что-то вторичное, она принадлежит к самой структуре и к самому богословию Евхаристии и литургии.
– Я хочу именно в этот момент сказать, что о.Таврион добавлял еще зрительную проповедь. Он всегда, какая бы служба ни была — богородичная, апостольская, святительская, то есть какого бы цвета ни были облачения, в момент евхаристического канона всегда облачался в красное, и, вы знаете, это очень настораживало всех людей и как-то приковывало к тому, что происходит в данный момент на службе. И вообще он, конечно, был удивительный.
– Но я хочу сказать, как это удалось. Он ничего не создавал, он был, вот он просто был там, и к нему стекались люди. Он там был, по-моему, лет 12. Сам он не оттуда — его назначили, как это в России бывает. Там было около 10 монахинь, очень немного, да? Но летом приезжали люди толпами. Они всех принимали, они всех селили.
– За одно лето — 300 человек. — Они всех кормили, люди там жили, брали какое-нибудь послушание — кто ходил по грибы, кто какие-то работы выполнял, кто истопником работал. Так что он ничего не создавал, он там был. А люди к нему приезжали.
– Простите, пожалуйста, О.Борис, мы немножко увлеклись, может быть, пора заканчивать нашу беседу?
О.Борис: Давайте закончим
